А в это время РККА терпела страшное поражение.
Вся и все бежали. И гражданское население и армия. Хаос и разгром. Паника.
Паника царила и в голове главного человека Страны Советов. Иначе чем объяснить письмо И. В. Сталина У. Черчиллю от 13 октября 1941 г. В котором он просил «высадить 25–30 дивизий в Архангельск или перевести их через Иран в южные районы СССР». И получил достойный щелчок от главы британских империалистов: «…акция, ведущая лишь к дорогостоящей неудаче, – как бы похвальны не были её мотивы, – может быть полезна только Гитлеру.»
25 ноября 1942 года (военные неудачи продолжали терзать страну) было подписано соглашение об участии ВВС Франции в военных операциях на территории СССР.
Во время эвакуации английской и, частично, французской армии основная тяжесть боев по прикрытию выпала на долю французской авиации. Несмотря на значительные потери и общий хаос в стране, французские летчики достойно выполнили свой долг. На самолетах, уступающих «мессерам» они сбили вдвое больше самолетов противника, чем потеряли сами. Так, французы во время воздушных боев потеряли 250 самолетов, Люфтваффе – 684.
Поэтому выбор нашего военного руководства, см. – Сталина, был далеко не случаен. Да и выбирать возможности не было. Никто в 1941–1942 гг. не стремился быть в коалиции с СССР.
Далее все развивалось быстро. 25 ноября 1942 года было подписано соглашение. И к концу года в г. Иваново прибыли французские летчики. Летчики носили французскую форму, вся документация велась на французском языке. Тут же начались тренировки на УТ-2, У-2, затем на ЯК-7 и Як-1.
В марте 1943 года эскадрилья перелетела на прифронтовой аэродром Полотняный Завод.
Тямушкина Надя (85 лет).
«Мы всегда прозывались господские. Уж так наши деревенские были привыкшие. Потому что мы всегда при барском доме работали.
Да мы особо и не сердились. Хотя власть уже давно совецкая, а, как поется, жизнь наша – соловецкая.
Нет, нет, ничего не скажу. Жили хоть бедно очень, но не голодно. Голодно уж совсем стало, когда нас от оккупации освободили. Что немцы похватали. Что наши забрали. Но неча Бога гневить, коровку мы сохранили.
Вот значит оккупация. Сначала было страшно. Мы из усадьбы-то сбежали и в деревню нашу «Устье» и нырнули. Немец ничево не успел. Правда. Солдаты нам шоколадные дольки давали и все смеялись: «медхен – шнацирен». Но мы не шнацырели. Во-первых, боялись. Во-вторых, мамаши нас драли. Все потому за нас боялись. Мы ведь все девчонки по 15–16 были красивые. Может, в давности и от господ. Все ведь могло получиться.
Ну, в оккупации ничево не получилось. Немец не успел. Мерз очень. Поэтому весь барский парк на дрова и вырубли. Слава Богу, сосновый бор оставил. Да когда бежали, сожгли усадьбу. Мы уж потом похватали, что могли. Нет, нет, ничево не успел. Даже старосту в деревне не назначил. Значит, наших мужиков спас.
Потому что как оккупация закончилась, так понаехали наши и давай всех допрашивать. Кто, мол, с немцем дружил. Кто ему помогал. И ещё срамоту спрашивал – кто, мол, из наших девчонок с немцем…
А нам-то было по 15 годов. Мы все в рев. Бабы гудеть стали, мол, напишем товарищу Сталину.
Хотя, правда. Мы немцу помогали. Дороги от снега чистили. Они нам за это суп эрзац давали. Да наплевать на эрзац, лишь бы поесть. Но что помогали, то мы молчали. Ума хватало.
Ну, нас в покое оставили. А только сделали недалеко от усадьбы аэродром. Самолетов было мало. Нас не пускали, хоть летчики иногда к нам в деревню приходили. Парни были видные и веселые. У всех шоколад был – нам, девчонкам, давали не то что немец. Не дольку, а сразу как ломанет – так пол плитки.
А мы все девчонки красивые и наши летуны млели. Да и мы, неча сказать, тоже млели. Если бы не мамаши. Больно строги наши родители были. И правильно.
Но к весне 1943 года, как счас помню, все вдруг переменилось.
Нас, девушек, неожиданно собрали в сарае, который давно был переделан под клуб. А был, по секрету, сараем раньше, в котором Мосеич наш, местный мужик, сено держал. Да его с семейством ещё в 30-е годы отправили, где Макар с телятами, а сарай достался нам, то есть колхозу.
Вот собрали нас, девушек и вдруг все эти, с синими фуражками стали вежливые. Уже за оккупацию нас не бранят. Всем дали печенье «Москва». А вкусное. Просто дух захватывает. И дают нам вояки объявленье. Мол, в марте на аэродром прилетает полк иностранный. Будут они жить на Полотняном и воевать тоже немца. Но – иностранцы. К ним нужно внимание и уважение, потому что теперь они – наши боевые товарищи. То есть французы.
Ну, мы не удивлялись. Когда в школу ходили, то про Наполеона знали. Он Москву пожег. И ежели бы пошел старой калужской дорогой, то уцелел бы.
Ну, это ладно.
А эти военные говорят, что мобилизуют нас для помощи этим летчикам, чтобы их кормить и работать при столовой.
Мол, повар есть, ихний. Да и наш. А вы все будете подавальщицы. Вот ваш лейтенант Вахрутдинова Роза Магомаевна все расскажет, покажет и научит. И кроме всего, воинская часть всех вас, девушек, на довольствие поставит.
Ну, мы чё. Во-первых, мобилизованные. Во-вторых, при столовой. При нашем-то голоде, куда как хорошо. И в третьих, летчики. Опять, значит, ребята, молодые. Мы друг на дружку смотрим. Краснеем да хихикаем. Знамо, какие глупости у дур-девок деревенских в голове. Да и не только в голове. Вот мы и почувствовали, что значит подавальщица при летчиках, да иностранных.
Нам дали платья. Хорошие, из шерсти. Уж моя маменька даже всплакнула, мол, ей бы в молодости такое. Уж она бы.
Роза Магомаевна была строгая. Все учила нас спину держать, да не дай Бог в тарелку с борщом чтобы палец попал. И про ногти. И про шею, чтобы мыть. (А мыла то у нас и в помине нет). Но вру. Выдали хорошее, хозяйственное. От нево по телу такая свежесть, что нюхай, где хошь, Господи меня прости.
В общем, все про гигиену нам рассказала. И в столовой репетицию несколько раз проводила. Столовую сделали в оранжереях барских. Очень хорошо и тепло. Немцы маху дали – оранжерею, конюшни, телятник да каретник не разрушили. Видать, не успели. А церковь и родовое барское кладбище было разрушено раньше, ещё до окупациона, нашей властью. Так до сих пор горы кирпича да бурьяна и видны.
И ещё приехала врач. Строгая женщина. Военная. Нас пять девушек отобрали и она нас осматривала. Чему-то удивлялась и по гигиене делала нам инструкцию. Что, мол, и когда надо делать. Да мы сами ученые – нам маменьки давно все растолковали.
И ещё врачиха очень удивлялась, что как это у нас ничего ещё с парнями не было. Галю нашу аж до слез довела. И мы все красные были. Как же ей рассказать, что сначала немец был. А парней мы аж с 1939 года и не видели. Всех подгребли под метелку.
Но и это не все.
Нас потом поодиночке вызывал ещё один, из НКВД который. И разговор вел странный. Мы все потом аж дней пять гадали, что хотел сказать. Потом вроде поняли.
А говорил он с нами, мол, нужно все ж таки с этими французами быть осторожнее. Конечно, фронтовое братство и все такое, но они все ж французы. Единственная надежда, говорит, что они и вы языкам не обучены. Может и обойдется. А что обойдется, не сказал.
Потом о другом совсем заговорил. Мол, они за нас жизнью будут рисковать. Так ежели и у них возникнет чего к нам, мол, то мы, девушки, особо даже препятствий чинить не должны, а оказывать им посильную женскую помощь. Ибо оторваны они и от семей и от любимых подруг. И главное – начальство нас за «дружбу» с летчиками бранить не будет и никаким взысканием мы наказаны не будем.
Вот и пойми. То «осторожнее», то «дружба».
Да мы потом плюнули, но мамам рассказали. Мамы посмеялись, поплакали да и сказали – Бог управит.
В марте 1943 года самолеты прилетели на наш аэродром – Полотняного Завода. Мы с утра были в оранжерее – столовке.
Волновались. Роза Магомаевна нас всех шипром полила. Запах был восхитительный.
И все прошло хорошо. Токо наша Людка, то есть Людмила, понесла ихнему начальнику конпот на подносике. Подошла да как на него уставится. А конпот по подносику то едет к краю.
Тут командир вскочил, поднос придержал, конпот взял да как Людку поцелует. Мы все вслух и ахнули. А…ах! А столовая вся в смех. А Людка наша, Людок то есть, убежала и рыдала минут 20. В туалете, вестимо где. В будке деревянной. Звали командира Ролан де ля Пуап. (Потом он стал Героем Советского Союза). Во как все началось.
За мной начал ухаживать Жан Лебадю. Он был худой-худой, шея тонкая, но носил на шее платок. Мол, это у них так полагается. И все смеялись.
Мы вечерами огородами выходили на тропку, что петляла к реке. И шли тихо-тихо. Потому что были крепко прижатые друг к дружке.
Мы целовались. От Жана пахло какими-то духами, машинным маслом, бензином. И до сих пор, уж чего и не перенесла, а запахи эти – со мной. И нестерпимая нежность к этому худому мальчику меня охватывала. И знала уже, как женщина чувствовала – все для него сделаю.
И, конечно, уже стали понимать друг друга. Да что понимать, у меня первая, можно сказать, любовь. И у Жана.
В апреле полк улетел. Все девочки плакали. Мне было плохо. Хоть Жан и говорил, что все кончится. Он увезет меня в Нормандию. Там у его мамы ферма. Есть и коровы. И лошади. Рисовал мне все. И ещё говорил – лублу тебя, ты мое сердце – это я понимала, хоть и слов не знала никаких.
Вот так все окончилось на нашем Полотняном.
Конечно, все забывается. Только мы, девушки, не забыли ни наших парней, ни нашу первую любовь.
А у меня память об этом полку появилась особая. Просто я поняла, что ношу ребенка Жана. И что это будет мальчик.
Меня даже мама не ругала. Мы не обсуждали – вернется – не вернется. Просто ждали. Письма от Жана приходили. Их, видно, писали наши, русские, под его диктовку. Все уже в полку знали, что я жду ребенка. И Жан этого ждет.
Но не дождался. В 1943 году пришло письмо от летчиков части. Они писали, какой Жан был хороший, добрый и веселый. И как он меня любил. И сколько он сбил