мессеров – даже наградили его орденом посмертно. В общем, сбили моего Жана.
Я даже не плакала. Как это все было неожиданно и все думала – больше не будет у меня мужчины. Кто бы меня так целовал, как Жан.
Да что вспоминать, дурочка, хоть уже и горя хлебнула.
А ребенок был чудо как хорош. Я к январю 1945 года в полк фотку прислала Что удивительно, мы с мамой и с моим Жаном (я вот его так назвала) каждый месяц получали много денег. Все переводы – от летчиков полка «Нормандия».
Мама как перевод, так плакала. Я, оказывается, её и утешала ещё. Вот так мы встретили победу. Со слезами. И с переводами.
Только в конце мая 45-го приехали на эмке военные из Калуги. И увезли меня. А мой Жан остался с мамой.
Меня не били. Но кричали. Обзывали. У нас в деревне так не ругались. Спать не давали. И грязно очень было.
Так я вот получила 5 лет уж и не знаю за что. Как-то сложно было написано.
Была я в Коми, а то потом в Мордовии. И осталась живая, как видите.
И вернулась после 1956 года. Мол, написали, «За отсутствие состава…» Я и не стала разбираться. Работала до 75 годков. И хорошо все было. Жан мой вырос такой же длинный, как и отец. Теперь уже на военной пенсии, летчиком был. Об отце знает. Но мне говорит, ему как военному писать за границу нельзя. Да и кому».
Эскадрилья «Нормандия – Неман».
1. За 2 года войны (с весны 1943 по май 1945) в боевых действиях приняло участие 98 летчиков.
2. Погибли 42 летчика.
3. 17 летчиков одержало 200 побед.
4. 273 немецких самолета сбито.
5. Звания Героя Советсткого Союза удостоены Марсель Алобер, Ролан де ла Пуап, Жак Андре, Марсель Лефевр.
Полковник ВВС России в отставке Жан Тямушкин посетил несколько лет назад Францию. Был и в Нормандии. На ферме его встречали родственники семьи Жана Лебадю, то есть его семьи. Во главе с бабушкой. За столом Жан поднял бокал вина в память отца, которого он никогда не видел. В память погибших в этой кровавой бойне. Выпил за маму, которая продолжает ждать длинноногого, неуклюжего Жана из далекого уже 1943 года.
5—10 ноября 2013 г.
Антони
«Германия, Германия – чужая сторона…»(Из песен, которые инвалиды пели по электричкам в 1944–1950 гг.)
Мне много лет. Уже взрослый, можно сказать, пожилой мужик. Даже, более того, старый.
Так почему я до сих пор так тоскую по маме. По отцу. По всем близким когда-то большой и дружной семьи.
Прочел и задался вопросом – зачем я это написал. Ведь мое повествование совсем о другом.
«Уважаемый товарищ писатель. К Вам пишет Ирина Качановская вот по какому случаю. Извините, что мое письмо будет долгое, но я, хоть и грамотная, но писать больно не приучена. Вы потом поймете, почему.
Адрес Ваш мне дала моя подружка, Элла Иоффе – Симонич. Такая сложная фамилия. У Элки характер, как решит, что так надо, так и не отступится. Вот так и здесь. Мою жизнь она знает хорошо. До сих пор вместе в бараках архангельских проживаем. Хоть и говорится везде, что те, кто от войны пострадал, тем все в первую очередь, да вот на-ка, выкуси. (Это я не удержалась и власти ругаю). Да как не ругать. Посмотрите на бараки. В лагере трудовом немецком в сто раз лучше было. Хоть чисто и не текло. Да и туалет был. Ну, да это я в сторону отвлеклась.
А в самом деле Элка рассказывает, что она вовсе даже по отцу французского роду. За это её и её маменьку и сослали в Архангельск. Даже можно сказать, не сослали, а предложили, чтобы они работали.
Мне Элка все трындит. Мол, у меня писатель знакомый. Пишет хорошо, но все в стол. В смысле, не печатают, потому, что уж очень хорошо пишет. Мол, все энти писаки, что из Союза Писателей СССР, никого, кто таланту имеет излишек, не пропускают. Вот так она с Вами знакома. А как и какие отношения с Вами нам, её подружкам, не рассказывает. Только хихикает. Да что скажешь, видно и вправду кровь французская есть.
Вот так я адрес Ваш получила и как Вы просили свой рассказ о жизни Вам пытаюсь писать. Хотя уже и говорила, что писать не приучена и грамотная, конечно, но не так чтобы, а почему – все узнаете из моего письма к Вам.
Я хочу, чтобы мою жизнь Вы описали лучше меня и чтобы это было бы не в стол, как Элка говорит, а все чтобы прочли и поняли, что с нами, юными девчатами, эта война сделала, и что немцы вытворили, да под конец наша Советская власть добавила.
А главное – отметить хочу, что любовь побеждает зло. Вот это опишите подробно и красиво. А я уж расскажу Вам, как сумею.
Мы жили в Сталинграде в районе Тракторного завода.
И домик у нас был. Сестра была да мама. А отец куда-то сбег, мы его и особенно не интересовали. Видно, другую нашел, как мама говорила.
А когда война началась, я узнала на третий день. Мы ездили к крестной яблоки собирать. И привезли много. Мама сначала ругалась, а потом их сушить начала. Они нас и спасли.
Потому что нас немцы погнали с нашего места и всех жителей гнали. Я была вообще всегда шустрая и веселая. Не могу удержаться, смеюсь где нужно и не нужно. Немцы на меня всегда удивлялись.
А было чему. Я очень смеялась, что пока нас гнали до Белой Калитвы, солдаты всех останавливали и все забирали. Просто все. Я не думала, что они такие жадные да бедные. Все брали – и мыло, и свечки, и косынки. Особенно носки. Во какие.
А что надо мне отметить. Теперь уж, в 1995 году бояться вроде нечего и я расскажу Вам, товарищ писатель, как мы с моими подружками сговорились.
Нас было четверо. Совсем молодые мы были. Мне, например, когда нас угонять начали, было 14. Это в 1942 году. В октябре. И моим подружкам – одной 13, остальным – 15. Тоже не шибко. И вот мы решили что. Сами, замечу. Никто не подсказывал. Решили мы в ту Германию поехать. На работы и учебу. Язык? Что язык. Выучим. Зато мир посмотрим. Че мы видели на тракторном-то. У меня, например, в детстве и штанишек не было. Так и бегала, как говорится, голожопая команда.
И ещё мы решили, что выйдем там, в Германии, замуж. Это потому что у одной из подружек журнал немецкий. Мы его до дыр пролистали. И все в журнале видели. И как одеваются там дамы. И моды какие (а слово «мода» мы и не знали вовсе). И как в столовках со свечами едят. А чё, мы хуже – мы же в то время были хорошенькие, хотя дуры ещё те. Ничего не понимали. Знали только, что мамы говорили – с ребятами не целоваться и ночью не ходить. А ведь хочется.
Но к тому, что нас погонят, как скот, мы не ожидали. Как мы ехали, вспоминать страшно. Есть не давали. По нужде не выводили. В вагоне многие умирали, так и лежали все вперемешку.
В Польше нас повели на дезинфекцию. И всех загнали вместе, и мужчин и женщин. А воды долго не давали и народ стал говорить, что с нами будет, как с евреями – всех в крематорий. Вот тут я и мои подружки испугались уже серьезно. Здесь же нас наголо подстригли. Мы с подружками друг на друга посмотрели и заплакали. Какое уж тут – замуж. Прям мы были, как скелеты.
А как из Польши выезжать стали, нас ещё раз остановили, да стали отделять. Старых оставили на месте. Говорят, их сразу в крематорий.
Затем мужчин отдельно, нас, девочек – отдельно. Маму с сестрой Райкой я нашла уже в конце войны.
И всех колотили палками. За что, до сих пор не понимаю.
Приехали в Германию. В бараки, конечно. Город Дорн. Там завод металлургический, маленький, делал снаряды. И нас поставили. Вот так можно сказать мы уж точно стали пособниками врага – снаряды то против своих. Да что делать, уже я поняла – жить захочешь и не то сделаешь.
И с подружками мы все смеялись – вот, мол, приехали в Германию замуж выходить.
С едой было так. Я маленькая и подружки мои тоже не толстые. Но даже нам не хватало. Но терпели, то картоху украдем, то немцы так незаметно на станок остаток хлеба, либо бутерброд положат. А больше давали французы – то шоколадку, то конфету, то печенье. И все учили нас французскому. Да куда там. Мы все хихикали. Чё понимали то.
А меня не знали видно, куда пристроить. И отдали в семью к немке. Вот тут я ахнула полностью. Дом, как в журнале, что мы с девчонками смотрели. Мне нужно было мыть полы, топить камин в зале, а я в этот камин сама влезала. И на стол нужно накрывать.
Нет, товарищ писатель, я хозяйку дома вспоминаю до сих пор. Как хорошо она ко мне относилась. И одежду дала. И хоть есть на кухне, но от пуза. И не контролировала и не считала. В общем, какая-то ненемецкая немка. Вы бы её описали. Она стройная, высокая. Вся – шатенка, а глаза – голубые.
И учила меня немецкому. Я по вечерам в лагерь прибегала. Из штанов конфетки, шоколадки вытащу, да своим подружкам.
И немцы, что в цеху, говорили, я уже понимала многое. Мол, повезло этой дурехе русской, к баронам попала. Глядишь – баронессой станет. И хохотали.
А забыли, как меня лупили в цехе и как за то, что украла брюкву, меня пять ударов плеткой пороли. И очень больно.
Но всего, конечно, не опишешь. Да и надоедает. Я ж говорила, писать не приучена. Это вы, писатели, можете с утра до утра, вот и выходит «Война и мир». А мы ничего кроме «Хождения по мукам» описать толком и не можем. Ну – извините.
Вот теперь перехожу к тому, что со мной случилось.
В доме, где я убиралась после цеха, был портрет хозяина.
Генерала. Очень красивый. Только в углу – черная ленточка.
Уже я знала – значит, погиб.
Так и было. И в моем городе погиб, в Сталинграде. Вот почему, я уж после поняла, эта хозяйка так иногда на меня смотрела. Вроде пыталась спросить, где её муж. Да как там вообще. Да что у меня, дурочки, спросишь. Я же шпрехен дойч не очень ещё.
А однажды меня попросила: «Когда вернешься в Сталинград, пришли мне земли. А откуда взять, я покажу». И показывает мне у моего района Тракторного точку. Где взять-то землю. И плачет. Конечно, ничего не получилось. Мы ж не знали, как оно будет на самом деле.