А в 1943 году, в конце, приехал к хозяйке сын. Летчик. В отпуск. Его наградил сам Гитлер и дал ему 30 дней отпуска.
Вот тут я и ахнула. Прям этот Пауль как из журналов, мы уж их смотрели. И про него, кстати, целый журнал.
В общем, я, можно сказать, вспомнила первая нашу договоренность с подружками – влюбилась. Конечно, в Пауля.
Я журнал у фрау-хозяйки попросила. Обещала, что верну обязательно. Но она мне его подарила. Смеялась. Сказала, что у неё ещё есть.
Он у меня под подушкой соломенной лежал и пропал только, когда репатриация началась. Там с нами не церемонились. Ни книги, ни журналы – все в помойку.
Ну, это как говорится, плюс квам перфектум.
А любовь у меня началась так. Я стала краснеть не только при виде Пауля, а даже когда только к дому подходила.
Видно, он был важной персоной. Все время в дом приезжали военные. Ставили музыку. Много пили. Были фройлины. Все такие красивые. Я на себя смотрю в ихние зеркала – ни попы, ни грудей. Нет, думаю, это у меня любовь односторонняя.
Пауль на меня не смотрел совершенно. Только подойдет, протянет ремень с бляхой да ордена и скажет коротко:
– Чистить, фрейлен, битте.
А я и рада стараться. Шел конец 1943 года. До конца отпуска оставалось Паулю 12 дней.
Вот однажды он подходит. Я золу из камина выгребала. Ну, думаю, сейчас по попе шлепнет. А как мне реагировать. Он же хозяин – во-первых. Военный – во-вторых. И я в него влюблена, аж холод все время между грудей. Хотя какие это груди, в 15 лет-то, да на брюкве и картохе.
А он меня поворачивает за плечи и смотрит так строго и говорит:
– Их либе дих – мол, люблю я тебя.
Меня аж шибануло. Все поняла, а сказать не могу. Отвечаю только – яволь, герр Пауль.
Он так улыбнулся и снова говорит:
– Я повторяю – их либе дих. В общем, я завтра маму отправляю в Гиссен, а ты приходи попозже, к обеду. Это – приказ.
И все так строго.
Конечно, я пришла, как Пауль велел. И начальству лагеря объяснила – мол, мне велели прийти к 13.00 И уже знала, что сделаю все, что Пауль захочет. Хоть и не целовалась ещё ни разу. Но у нас ведь сарафанное радио. Или обмен опытом.
Да и без обмена девушка, которая любит, все сделает. На то она и девушка.
А обед сделал сам Пауль. И свечи были на столе, как в журнале. И сидели мы напротив друг друга. И вино какое-то было, называлось «Мозельвейн».
В общем, я Паулю ляпнула сразу. Что, мол, их либе дих, раз и можно я его поцелую.
Ах, какой это был вечер, я его вспоминаю всегда. Всю жизнь.
Вот только главного – не было. Пауль был такой нежный и все шептал мне:
– Любовь моя, душа моя, счастье моё. Я люблю, и это серьезно. Это Бог послал мне тебя. За что. За мои грехи. На мне столько крови, что я боюсь – Бог не даст мне тебя. Имей в виду, Ирэн (так он назвал меня), война кончится вероятно к 1945 году. Я жив уже не буду – мы – истребители, живем 3–4 вылета. Это меня Бог задержал на три года. Вот ежели вернусь – ты будешь моей женой?
Я чуть не закричала – конечно буду. Потому что я люблю тебя больше жизни. И даже больше Родины. И я заплакала.
А Пауль смеялся и читал мне стихи. Я, конечно, ничего не понимала. И сказал, что его мама все знает. Он ей давно рассказал, ещё как только меня увидел.
А через год, в марте 1945 года на фабрику пришли важные немцы. Поговорили с мастером. Он меня вызвал. Посадили меня в машину и привезли в дом фрау. К Паулю.
Фрау встретила меня сердечно. Да чего говорить, американцы уже бомбили вовсю. Мы все ждали, когда по заводику нашему шарахнут.
А Пауля вывезли в кресле. У него не было ног. Правда, ниже колен. Везла его медсестра, вся в переднике белом и косынка с красным крестом.
Я даже не заплакала, а просто заорала. И нас оставили одних. Мы пробыли три дня вместе. Я купала моего милого. И слаще этих дней у меня ничего уже в жизни не было. И я не думала про лагерь, пока за мной не приехали. Я слышала – требовали меня – я, мол, бежала из лагеря и меня будут судить. Я уж и выйти хотела, но тут увидела, как бароны умеют защищаться. Эх, если бы мы так могли, уж может все по-другому бы пошло.
Просто Пауль меня задвинул, выехал сам в кресле и так рявкнул, что даже мне стало страшно:
– Ну, вы, тупорылое дерьмо. Первый, кто сделает шаг в залу, получит пулю от меня лично.
А фрау вынесла две шпаги с золотыми рукоятками (эфесы называются) и холодно сказала:
– Прочтите это вслух, господа.
На первой шпаге было написано: «Баронессе… в память о генерал-майоре… отдавшем жизнь за Германию. Скорблю вместе с вами. Адольф Гитлер».
А на второй было вот что написано:
«Майору авиасоединения Рихтгофен, барону…. в знак особой благодарности от правительства Рейха. Адольф Гитлер».
Самое смешное случилось дальше. Просто охранники стояли и когда Пауль снова рявкнул: «Чего стоим», – наш начальник лагеря проговорил:
«Мы ждем разрешения уйти, господин майор».
Вот так я осталась в этом доме до прихода американцев.
Дальше как всегда, товарищ писатель, произошла глупость.
Американцы моего Пауля попросили в Америку, читать лекции о воздушных боях. Он ещё сказал мне – жди, это ненадолго.
Меня же со всем лагерем погнали в Гессен. А оттуда прямиком в теплушках в СССР. И оказалась я снова в Сталинграде. Правда, все мои подружки остались в Германии. И живут хорошо.
А я была как потерянная. Видно потому, что токсикоз был сильный. О чем я узнала, уже подъезжая к границам Родины.
В 1995 году я с сыном приехала-таки в Дорн. И пошла в дом моего Пауля.
Увы, фрау умерла, а в 1990 году скончался и Пауль. Он так и не был женат. Его хоронила вся коммуна, то есть город. И из Берлина приезжали. В доме живет дальняя их родственница. И мой сын Павел так и не узнал, что он барон, да ладно. И так живем неплохо. У Павла хорошая работа – он летчик. Есть и внук с внучкой. Но это уже никому, товарищ писатель, не интересно.
Спасибо Вам за внимание.
С уважением, Ирина Качановская.
2 мая 1996 года.
Да, совсем забыла. Эта женщина, что живет в доме Пауля, про меня видно знала. Спросила, как меня зовут, и вынесла коробку с письмами. Все они были написаны мне. А адрес был дурацкий: СССР, Сталинград, фрейлен Ирэн Качановской.
Письма возвращались за не нахождением адресата.
За годы разлуки с Паулем их накопилось очень много.
Но я их не читаю».
2 мая 2014 г.
Орденоносец Фима
Ефиму исполнилось в конце 1942 года 18 лет. Возраст призывной и никаких возможностей – конечно, в армию, конечно, на фронт.
Ефим был не то, чтобы уж очень ярый патриот, но, во-первых, все ребята идут. Во-вторых, ежели не пойдешь в армию, будет стыдно.
Поэтому мама стала молча собирать теплые вещи и пока даже не плакала. А папа ходил по комнате, поглядывал на Ефима и иногда покачивал головой.
– Ну что ты, Мосей, все подвергаешь скепсису, – говорила мама. Это мама, которая должна была бы плакать и не пускать единственного в это пекло. А папа – успокаивать всех. Внушать бодрость и надежду.
Но в семье Ефима все было наоборот. Мама была здесь папой, а папа просто любил маму, сына, а по вечерам, после работы, можно было слышать такие смешные диалоги из комнаты наших героев:
– Циля, эта картина уже давно перекосилась. Рамку нужно бы подклеить, что ли?
– Ладно, безрукий, завтра сделаю. Сегодня не могу, у нас на работе зачет по марксизму, будь он неладен, я ещё конспекты «Краткого курса» не написала.
Папа сразу начинал веселиться.
– Представь, Циля, а если бы это был не «Краткий», а «Длинный курс истории ВКП(б)», а?
– Тише ты, ребенок услышит.
Так, о ребенке. Расскажем, что он такое. Собственно, Ефим был среднестатистический мальчик одной из московских школ. До войны они были смешанные, мужские и женские. Ефима, конечно, звали все – Фима. К десятому классу он вытянулся и вид являл интересный. То есть это был длинный мальчик определенной рыжеватости, с веснушками, голубыми глазами чуть навыкате, как у мамы, и большим левым ухом, как у папы.
Учился хорошо. Не дрался и девочек ничем таким не изводил.
К десятому классу и окончательно сформировались и некоторые особенности Фимы.
Собственно, у каждого человека, равно и у иного живого существа особенности имеются. Один агрессивен, другой не пропускает особ женского пола, третий – просто мерзавец. И так далее.
Фима обладал двумя основными особенностями.
Первая – феноменальная рассеянность. И в семье, и в доме, и в школе все знали – Фима – это источник массы неожиданностей. На химии Фима всегда смешивал не те растворы. Химичка кричала, что ставит Фиме до конца жизни твердую «четверку», но при условии – никогда никаких реактивов не трогать.
Он мог пойти в школу, забыв надеть ботинки. И возвращался домой, только на улице увидев, что ноги от снега и грязи очень мерзнут.
Немецкий ему давался легко и все он проделывал на уроках, следуя немецкой пословице «шпас мюс зейн»[13].
В общем, Фима был рассеянный и его многочисленные тетушки судачили, сердя маму Цилю:
– Циля, ты представь, Фима по рассеянности может вообще пройти мимо невесты. В первую брачную ночь.
– Нет, – возмущалась мама Циля, – вы только посмотрите на этих адиёток. У них в голове только это самое. А мой Фимка рассеянный, но где надо, там уж точно будет собранный.
Вы уже догадались, кстати, какого национального происхождения была семья Фимы.
И не будем об этом.
А упомянем, что ключи от квартиры Фима забывал или терял постоянно. Так что расход по металлоремонту папа Фимы имел.
Вторая особенность. Даже сложно сказать – особенность ли это. В общем, Фима очень нравился девочкам. Уже в 8–9–10 классах он получал записки почти одинакового содержания: