«Фима, давай дружить. Ты знаешь, с кем».
Фима ничего, конечно, не знал и вертелся, разглядывая классных девчонок.
– Фима, не вертись, – говорила училка, к 10-му классу уже хорошо понимавшая, какого рода записки Фимка получает.
И конечно, по рассеянности, попадал в ряд неловкостей. Например, мог подойти к красавице Жене на перемене и сказать:
– Ну чё, куда пойдем после уроков?
Женя изумленно смотрела на длинного, нескладного Фиму с вечно мокрым носом и возмущенно давала отпор наглому новоявленному Дон Жуану.
А так в остальном Фима был нескладным (а в 16–18 лет кто складный-то), добрым мальчиком. Мечтательным. Для себя он решил точно, что станет писателем. Конечно, никому об этом не говорил и когда в 10-м классе шел обмен мнениями, кто и куда, Фима смущенно сообщал:
– Да я, наверное, в пищевой.
Ребята смеялись. И вот от чего. Фамилия у Фимы была – Булочник. Полностью он именовался: Ефим Моисеевич Булочник.
Конечно, и во дворе, и в школе сразу к Фиме прилипло: баранкин, булкин, сайкин, сушкин, сухариков, батонкин и так далее. Сколько у дворовых хватало фантазии.
Фима, конечно, обижался. Но не очень, будучи по природе незлобивым вовсе. В общем, «шнас мюс зейн».
Дома Фима, конечно, родителей пытал. Что это, мол, за такая фамилия, не героическая, можно сказать. Папа Моисей улыбался и рассказывал уже взрослеющему сыну. Мол, у евреев в старые века, то есть в 18 веке, например, вообще фамилий не было. Был Ефим бен Моисей – то есть, Ефим сын Моисея. А когда страны, где евреи проживали (а где их не проживало, скажите мне), стали вводить паспортизацию, то и стали награждать еврейский народ фамилиями. Вот и появился у нас, например, Гиммельман (человек-ангел), Городинский (значит, жил в городе). Булочник – это потому, что мы всегда были хлебопеки. И была у нас в местечке булочная, где все мы и выпекали: и сайки, и халы, и булки, и батоны.
– Эх, вздыхал папа, – мы здорово трудились. И все были довольны. И кому это было нужно, – на этом месте мама Циля папу всегда прерывала.
– Все, Моисей, прекращай свои выпады, знаешь, против кого – и она глазами многозначительно показывала на портрет Маркса. Кстати, на стене висели Маркс, Ленин и Сталин. Когда гости шепотом спрашивали, чего это он иконостас вывесил, Моисей уклончиво отвечал:
– А, пусть их. Кто знает?
После этого все замолкали на минуту, а про себя задумывались. Ох, дальновидный этот Моисей, ох, золотого ума мужик.
Моисей Булочник работал, кстати. На хлебозаводе № 12 главным статистиком. А на самом деле руководил производством. То есть, делал то, что его отцы, деды и прадеды. Пек хлеб. Не даром хлебозавод № 12 всегда имел Красное знамя и прочие награды и премии.
Булочника, кстати, звали, даже страшно сказать в какую организацию и для кого выпекать. Но отказался. Сослался не то на экзему, не то на коклюш.
Циля сказала коротко:
– Молодец. Там тебя расстреляют через год, на твои баранки с тмином не посмотрят. Все правильно, дай я тебя поцелую, умный ты мой.
Вот так Фима узнал сразу несколько полезных вещей:
– во-первых, он еврей,
– во-вторых, фамилия гордая, трудовая,
– в-третьих, болтать много нельзя. Время такое. Вообще – лучше не болтать.
В военкомате торопились. Да как иначе. К 1943 году нужно пополнять то, что исчезло в 1941–1942 годах. То есть, армии.
Миллионы солдат, сгинувших в эти тяжелые, разгромные годы.
Фима ни во флот, ни в авиацию, ни в танковые части – не попал. Длинный, нескладный, пока в танк или самолет залезет – уже поздно. Все – или ушли в наступление или, что вернее, успели отступить. Поэтому взяли Фиму в пехоту. В пехоте всегда пополнение нужно.
Фиме Булочнику повезло сразу. Ибо их, пехотинцев, пехтуру, не погнали сразу на передовую, а наоборот – отправили на формирование. В Пензу.
Формирование многим спасло жизнь. Ибо ребята научились сразу всему: ползать в снегу в метель и морозы, искать укрытия, стрелять. Владеть саперной лопаточкой и прикрывать ею живот, заткнув за ремень рукояткой вниз.
Фима военную науку осваивал не хуже других. Сержант попался хороший. Твердый, требовательный, но и понимающий. И уже побывал там!
Вечером, когда служба была выполнена, ребята просили сержанта рассказать, как же все-таки там! Сержант отвечал неохотно. Но прямо. Без форса и вранья.
– На фронте тоже жить можно. Только нужно запомнить – страшно всем. Но ты должен делать дело, а страх – страхом. Не пытайся его перебороть и все. И ещё. Как только остановился – лопатку в руки и копай себе укрытие. Я видел уже у немцев. Окопы, индивидуальные ячейки – во весь рост. Поэтому у них и потери в три раза меньше. А нам что. Углубление нашел, ветки постелил и думаешь, что ты у Дуньки за пазухой. Вон и нет. Первая мина – твоя будет. И ещё. Ежели к весне на передок попадем, подснежники пойдут. Это значит, из под снега вытаивать солдаты будут. Как ни противно, но ты – солдат, а значит, лежит – твой брат. Обыщи его, возьми хоть документы, хоть письмо, хоть что. И замполиту. Он отпишет, что, мол, ваш сын смертью храбрых и похоронен там-то. Хоть и не похоронен вовсе.
Отвечаю на твой вопрос, Булочник. Немцы попадаются, но мало. У них похоронный учет налажен капитально. Так что лежат все боле наши бедолаги.
– Да ладно, – хмуро обрывает себя сержант. – Живы будем – победим. Отбой.
Очень так же солдаты интересовались едой на фронте. Что, мол, и тушенка и иное мясо. А перед атакой – сто грамм. На формировании кормили скудно. У ребят и десны начали кровить и фурункулы по всему телу. Приказано было пить хвою. Пили. Но как шутили записные острословы – хвоя – не тушенка, много не выпьешь. В общем, от голодухи и постоянных марш-бросков солдаты волей-неволей ждали – лучше уж на фронт. Да побыстрее. Хоть пожрать от пуза. Не знали ещё, что на фронте так же голодно. Хотя и не всегда. Это – как старшина расстарается.
А пока – подъем! Рота – подъем! И все быстрее. А спать-то как хочется. Ведь ещё всем 18 лет. Ещё от мамки толком не оторвались. Ох, что ни говори, формирование – очень даже не сахар.
Фима в народ влился вполне. Все ребята были незлобивые. Доходили до науки разбора затвора быстро. У Фимы, правда, всегда оставалась какая-то деталька лишняя, но ей место сразу находил сержант. Конечно, в части случались и ЧП, то есть, чрезвычайные происшествия. То кто-то в самоволку. Кто к девушке, с которой-то и не очень знаком. Но все знали, солдаты с формирования, скоро – на фронт. Поэтому местные девчата относились к солдатам с пониманием.
Фима по части происшествий в роте прочно занял первое место. И не очень бы ему и сдобровать из-за его природного свойства – рассеянности, но скоро на фронт – это раз. Хороший сержант – это два. И комроты – командир человечный. Ребята уже прозвали его батей. И про себя думали, уж если с ним на «передок» попадут, то шансов уцелеть много. Вообще человеку свойственно. Думать, что пронесет. Что не его.
А Фима отличался. Началось все с марш-броска на 10 км.
Вместо отдыха – ползком. Иногда – бегом. А все более – быстрым шагом.
В общем, Фима потерял штык. От винтовки. Правда, винтовка была почему-то бельгийская, но штык-то был наш, трехгранный, вороненный. А в снегу, да темнеет-то рано. Попробуй, найди.
С бойцом Ефимом Булочником сержант провел воспитательную беседу.
– Ты, Ефим… пойми, что потеря… вооружения Красной Армии… это —…трибунал. А трибунал —… прямая дорога… в штрафбат. А штрафбат… это искупление… кровью. Вот и подумай, боец Булочник, стоит ли трехгранный твоей крови, а может и жизни. Молчишь. Отвечаю за тебя…, не стоит. Я вам всем, солдатам…, вдалбливаю… не бояться. Биться. Но… вернуться живыми. Запомни… Фима, и гляди в оба. Ещё такой случай – тебя отмазать… будет… очень тяжело.
Мой…тебе… совет… Все время повторяй:
Сапог, портянка и ремень,
И штык с ружьем на целый день.
Лопаткой немца зарублю,
Окоп себе я углублю.
И уцелею я в бою,
Бойца-соседа я спасу.
Вот будешь повторять по утряночке и перед отбоем – через неделю вся твоя рассеянность в дым… улетит. Станешь самым справным… бойцом в роте…
Штык каким-то образом замотали. Бардак, он и на формировании бардак.
Стрельбы шли по утру после завтрака. Да какой это завтрак. Пшенка на воде и пустая вовсе. Чай, кружка большая, два куска сахара. 1942–1943 годы. Годы лихолетья, голодные.
Фимке посылки из Москвы шли регулярно. Всегда много сухарей. Папа! Чеснок, лук, баранки. Сахар. Папиросы. Это – мама!
Фима не курил, но «Казбек» отдавал сразу комбату. А «Дымок» – сержанту и ребятам. Да вообще – всю посылку отдавал Фимка на общий стол – своему взводу. Не из-за подхалимажа. Просто не смог бы есть потихоньку, после отбоя, накрывшись одеялом.
Перед стрельбами побежал Фимка в туалет. Уже привык и не обращал внимания, кто и в каких позах сидят над отверстиями в полу под названием «очко».
Как бывалый солдат, Фимка ремень отстегнул. Патронташ чуть оттягивал, да это ничего. Фимка ремень через шею перекинул, орлом взгоромоздился над очком, стараясь сапогом не попасть в «отложения», чуть шевельнулся поудобнее. И… о ужас. Ремень вместе с патронташем плавно скользнул с шеи Фимки и исчез в черной и зловонной дыре.
Фимка взвыл от ужаса, от горя – ну за что ему это! – от ожидания трибунала с приговором его, солдата Булочника, к расстрелу через повешение. Вот такую формулу выдумал Фимка с испугу.
И на самом деле. Утеряно военное имущество – ремень дермантиновый солдатский, бляха латунная с медью и тиснением – звезда (эмблема СССР) и патронташ! С пятью боевыми патронами.
Фима решил: вымолит у комбата помилование. Полезет в этот проклятый клозет. И достанет боевые патроны. Вот с такими мыслями Ефим вернулся в строй.
Сержант прошел вдоль строя, мельком сказал: приведи себя в порядок, рядовой Булочник.