И тут с Фимой это и случилось. Он вначале заплакал, затем зарыдал, и потом просто завыл в голос.
Ребята заволновались:
– Письмо получил, – пустил кто-то догадку. Ибо письма от родных приносили ребятам только горестные вести.
Однако, выяснилось, что почты не было. А вскоре все и разъяснилось.
С бойцом Ефимом Булочником беседовал комроты. Иначе – ротный. Ефим ожидал всего, но только не этого.
Просто комроты предложил Ефиму чаю. Хорошего, крепкого и сладкого. Расспросил о семье. О фамилии, почему, мол, такая необычная. Узнав, засмеялся.
– Дело в том, он понизил голос и заговорчески наклонился к Ефиму, – моя фамилия – ты знаешь – Кузовков. Вот мне дед в деревне и рассказывал – издревле наша семья делала и плела из бересты кузова. Для грибов, ягод, зелени, яичек и ещё разной нехитрой крестьянской снеди. И пошло – сначала прозвище, а затем и фамилия. Так вот, мы с тобой, солдат, можно сказать, из трудового что ни на есть класса. Мои короба делали, твои в них булки да сайки укладывали. – И он рассмеялся.
– А скажи, правда, что ты собирался в уборную лезть, доставать ремень с подсумками?
– Да, – прошептал Ефим, покрасневший так, что не видно стало и веснушек.
– Ну, ладно, иди. Да в туалет не лезь. Успеешь ещё на фронте извозиться. Я на тебя надеюсь. Говорят, ты будешь хорошим солдатом. Не подведи меня.
Фима вернулся и такое у него было выражение лица, что сержант спросил:
– Чё, ротный тебя к медали представил?
– Бери выше, товарищ сержант, к ордену.
На самом деле стал Ефим собранным солдатом. Но ничего человеческое не чуждо солдату, как отметил ещё Карл Маркс. Правда, солдата в виду не имел, а себя, любимого.
В общем, в этой Пензе, зимой 1943 года, Фима влюбился. А в кого можно и должно влюбляться солдату. Правильно, в медсестру либо санитарку либо вообще в медперсонал местного эвакогоспиталя.
В Аглаю.
Аглая закончила курсы санитарок и работала при госпитале. Романов у Аглаи не было. Потому что она была девушка религиозная. Из религиозной же семьи. И ничего такого себе не позволяла. Хотя вечерами искуситель её посещал. Да и подружки своими секретами делились. Поэтому Аглая часто спала плохо и даже предпочитала ночью дежурить. Так как днем, засыпая в госпитальном закутке под звуки склянок, стоны раненых, ворчание нянечек – она знала – искуситель мешать ей спать не будет.
Ростом Аглая была невысокая. Словно воробей. Курносая, круглолицая, темноглазая, в очках, она вертелась в госпитале с утра до вечера и успевала помочь многим.
И ещё вечерами, когда в редкие минуты наступал в госпитале «мир», только Аглая могла из ничего накрыть стол. Да такой, что главврач всегда говорил одно и то же:
– Эх, Аглая, мне бы 60 лет сбросить (это шутка у него такая), я бы тебя украл и в глухую деревню Москву привез. И была бы ты у меня золотая рыбка. А я бы был Кащей, что над златом чахнет, но никому ничего не отдает.
Все знали – сейчас предложит тост за Аглаю. Так оно и было.
И вдруг произошла у Аглаи любовь. Она «нечаянно нагрянет, когда её совсем не ждешь»…
Конечно, она никому ничего не рассказывала, но молилась. Во сне ей привиделся батюшка, которого давно сослали на Соловки. Он ей и сказал слова проникновенные:
– Не противься этой любви. Ибо она тебе дана Свыше. И солдата этого любовь будет хранить в огненном смерче. Не противься. Ступай.
И исчез.
С этого момента Аглая не сомневалась и с такой страстью этой любви предалась, что медперсонал госпиталя только ахал.
Да что делать. Любовь! Это раз. А формирование заканчивается – два.
Сформированные части послали зимой под Сталинград. Немца там уже добивали, но на то он и немец – ещё как сопротивлялся. Уже, правда, сдавался, но с трудом и не всегда.
Вот тут и произошло с солдатом Ефимом Булочником происшествие, которое ещё долго в виде баек горело на фронте Степном, затем 1-м Украинском и так далее.
Приехал даже писатель из самого Союза Писателей СССР, но ему в политотделе армии отсоветовали. Мол, фронт в движении, где вы этого солдата найдете. Да и найдете ли вообще. Все знают, на передке солдат живет очень недолго.
Вот что призошло. К северу от Сталинграда в боях наступило некоторое затишье. Войска требовали пополнения.
В землянке, правда наскоро сбитой, сидел заметно возмужавший Ефим и пил чай. Конечно, с ребятами. Окончание Сталинградской эпопеи они прошли, можно сказать, средне. Везло.
Потери были, но могло быть и хуже. Правда, все солдаты и Фима в их числе, говорили: «Нет, братва, не тот стал немец. Не тот. Да, огрызается. Но – не тот».
Полк расположился по овражкам. Ждали танков. Пехотного пополнения. А в полк зачастил начальник оперчасти штаба дивизии подполковник Михненко. О нем слава ходила не больно хорошая. Что крут. Не добр. Разборка одна – к стенке. Всех подозревает. А ежели ты был в окружении (уж о плене не говорю), то рано или поздно – сживет со света.
И – выживал.
Смотрите, такой вроде плохой человек – а служит. Даже награды получает.
Зачастил он в полк. В полку командир роты уже поменялся. Первый, батя, тяжело раненый, из армии уволен. И ещё долго жил после войны. Все добивался, чтобы наградили его медалью «За оборону Сталинграда». Военкомат обещал. Конечно, обещанного долго ждут.
А в полк наш подполковник Михненко ездил не зря. И вовсе не по ловле шпионов или выявлению нелояльных. Он ловил в медсанчасти медсестру Грушу.
Уж как все уговаривали Грушу сдать свои позиции и капитулировать. Нет, Груша сопротивлялась и открытым текстом говорила, что ей этот самый Михненко противный. И не как начальник первого отдела дивизии, и не как подполковник. А просто как мужик.
– Он потеет, – ругалась Груша, – от него плохо пахнет, ладони потные и норовит сразу под гимнастерку. Он мне – противен.
Уговариватели разводили руками. Ведь не отвяжется, говорили они, мы его знаем. Не ты первая.
– Ну и пусть. Меня ему не получить, я Сталину писать буду. Да я лучше с Фимкой рыжим гулять буду, он мне давно нравится.
Конечно, подполковнику в общих чертах было доложено. Но подполковник приезжать продолжал. Однажды сидел он в землянке с новым комбатом. Вроде изучал личный состав. Хотя не его это дело. Но комбат новый, в боях ещё мало тертый, робел перед особистом. Тем более, что была семейная проблема – его семья жила в Сталинграде и при освобождении города стало известно – всех угнали немцы в Германию.
Комбат чуть с ума не сошел. Но стал воевать так свирепо, что даже в дивизии просили – ты хоть пленных до штаба доводи. Они сейчас ох, как нужны.
И в этот приезд Михненко все теребил комбата – подай ему языка, и все. Комбат устало возражал:
– Смотри, какая у них оборона. Вон, хутора на пригорке.
Без танков и близко не подъедешь. Да у меня и разведрота вся погибла – 5 дней назад, ты ведь знаешь, пошли за языком. Вот и сходили.
– Ладно, капитан, я сам все организую. Ежели ты не можешь. Дивизия его просит, а у него, видите ли, разведроты нет.
И выскочил, разгоряченный, из землянки.
Надо же. На беду, недалеко, в окопчике Груша кокетничала с Ефимом. В балке, конечно, не так задувает. К тому же март, теплеет. Ох, потеплело!
– Рядовой, ко мне, – заорал Михненко. – У комсостава в землянках холод, дров нет, а ты с этой б… развлекаешься.
Фимка побелел. Опер заметил и кобуру расстегнул. Он любил эти коллизии, здесь был в своей стихии.
– Слушая боевой приказ, боец. Сейчас берешь лошадь, телегу. И дуй вон на хуторок, набери дров и с разрушенных изб досок приволоки. Исполнять!
– Товарищ подполковник. На хуторе немцы. Солдата посылаем на верную смерть.
– Ты что, мне, моим оперданным не веришь. Может, ты больше немцам веришь. Там немцев нет! Солдат, исполнять приказ, иначе сейчас перед строем за трусость в бою, твою…
– Боя никакого уже неделю как нет. Я еду. А что такое трусость, это я вам после войны объясню.
Сел на телегу и поехал к хутору. Солдаты Фимке, правда, передали пару «лимонок» и ППШ с диском.
И все бросились смотреть в бинокли, стерео, просто от руки – как будет погибать их друган, хороший солдат и отличный парень Фимка Булочник.
А лошаденка ничего не знала. Шла себе по замерзшей степной дороге и думала: только бы не стегал, да груза бы немного было. Лошадь была фронтовая, понимала многое.
Фима лошадь не стегал. Он про себя материл особиста и давал слово – убить его, коли останется жив.
Но живым ему оставаться было, видно, не суждено. Судя по всему, на хуторе немцы были.
В стереотрубу комбат и подполковник видели, как к пустому домику на хуторе подъехал боец Булочник. Привязал лошадь к забору, постоял, посмотрел и шагнул на крыльцо дома.
– Хоть бы ППШ взвел, – шептал комбат.
– Ну, кто тебе говорил – там немцев нет, – рычал подполковник.
Фима уже решил телегу нагружать дровами, но все-таки лучше спросить у хозяев.
Год войны не мог отучить Ефима не брать чужие вещи без спроса. Этому учили, когда он был октябренком, потом – пионером, потом – комсомольцем. Поэтому он и решил зайти в домик. Право, никаких немцев он и в самом деле не обнаруживал.
Изумление Фимы было полное. В темном проеме входной двери стоял немецкий офицер. (К своему стыду, Фима живого немецкого офицера ещё ни разу не видел).
Офицер одет был по форме. Только не брит и очень худ. Что спасло Фиму и о чем он неоднократно рассказывал после войны – это преподавательница немецкого языка в его московской школе. Строгая, но милая Мария Абрамовна Боген.
– Вы прибыли как парламентер? – неожиданно и сразу спросил немец, не впуская в домик Фиму.
– Да, конечно, – ответил Фима. Ноги ослабли, а спина стала мокрая. – К вечеру сюда будут выдвинуты танки и вы будете сметены с лица земли.
– Вечера не будет, – устало произнес офицер. – Мы готовы прямо сейчас капитулировать. Со мной разрозненные части пехоты, артиллерии, тыловых служб и рота румынских солдат. Мы сдаем все оружие. Единственная просьба, по законам солдатской чести, можете ли вы покормить нас немедленно. Мы не едим уже 6 дней.