Он медленно пошел вдоль палаток, скользя равнодушным взглядом по прилавкам. Посмотрел не меньше полусотни платков, прежде чем нашел тот, что точно понравится Хезер – черный, с золотым шитьем и густой шелковистой бахромой. Заметил тяжелые старые серьги и долго за них торговался – скорее инстинктивно, стараясь убить время и заново привыкнуть к людям. Наконец купил их и спрятал в карман к часам. Серьги были серебряные, с черненными узорами, ужасно громоздкие и неподходящие треугольному лицу Хезер. Но она такие любила, не иначе играла кровь Идущих, и Штефан не видел причин их не покупать. Труппе эти десять монет все равно не помогут.
Наконец он нашел прилавок, надолго приковавший его взгляд. Оружие, разложенное на прилавке, поражало разнообразием, скорее даже небрежной разносортностью. Холодное вперемежку с огнестрельным, старое с новым, женские отравленные шпильки и маленькие карманные револьверы художественно обрамляли единственное ружье – неуклюжее, пятизарядное.
За прилавком стоял мужчина с козлиной бородкой, щуплый и угодливый, но с внимательным цепким взглядом. Штефан не сомневался, что он знает каждую вещь в этой куче, и у него нельзя украсть даже шпильку размером с зубочистку. Впрочем, делать этого Штефан и не собирался. Нашел что-то затейливо украшенное, похожее на двухклинковую глефу, и стал озадаченно разглядывать.
– Это что такое, уважаемый? – спросил он, проводя кончиком пальца вдоль тонкого серебристого лезвия.
Холодное оружие использовали на дуэлях и в узких коридорах на дирижаблях и кораблях. Штефан представил, как какой-нибудь надменный альбионский паренек отмахивается этим экспонатом от ошалевшего противника с рапирой, или как он сам пытается замахнуться глефой в коридоре. Решил, что нужно сообщить Инмару Вольферицу идею для нового номера.
– Положите, герр, это не для вас. – Продавец с сомнением оглядел его, а потом неуверенно сказал на родном языке Штефана: – Это для маленький мужчина, любить который… трясти членом?..
Штефан улыбнулся. Слово, которое пытался вспомнить продавец, означало «позер», но дословно переводилось именно так, как сказал торговец.
– Странное оружие, – миролюбиво сказал он по-кайзерстатски и положил глефу на прилавок. – Может, кому-то подходит.
– Ай! – Продавец махнул рукой. – Что хочешь? Красиво любишь драться или чтобы толк был?
– В красивой драке тоже есть толк, – усмехнулся он. – Если красиво драться – бабы охотнее дают. Меняешь старое оружие?
Револьвер, который Штефан носил с собой, ему не нравился. Прошлый, удобный и пристрелянный, он потерял и до сих пор не знал, как. Даже думал, что украли. Нынешний был тяжелым и со слишком длинным стволом, по мнению Штефана больше подходившим упомянутым «маленьким мужчинам».
Сначала они долго и с удовольствием выбирали новый. Продавец совал ему в руки несколько штук и отвлекался на других покупателей, а Штефан, жалея, что они не находятся в лавке, где на заднем дворе обычно можно было пострелять, целился в слякоть под ногами и слушал щелчки.
Потом они так же долго торговались. У револьвера Штефана на рукоятке была позолота, и продавец так посмотрел на него, что пришлось объяснять, что он в спешке купил первый попавшийся, а потом не было времени поменять.
– Зато ты этот толкнешь какому-нибудь мальчишке, который будет трясти им перед друзьями. Чтобы член не доставать, смотри, какой длинный, – Штефан перевернул револьвер так, чтобы позолота блеснула на солнце.
– Такому мальчишке я продам то недоразумение, что ты первым смотрел, знаешь, сколько я ее с собой вожу?! Слушай, мужик, а купи лучше глефу? Красивый клинок, будешь им красиво махать, и бабы тебе, красивому, всегда будут давать.
– Бабы мне и так дают, а глефой сам маши сколько влезет.
Через десять минут они уже для собственного удовольствия ругались, мешая хаайргатский с кайзерстатским.
– А это слово что означает? – заинтересовался продавец, когда Штефан многозначительным голосом рассказывал, что думает о лавочнике, пытавшемся продать ему нож для бумаги как стилет.
– Мужика, который сам себя удовлетворяет ртом, – лениво объяснил он, некстати вспомнив, сколько раз назвал Вито этим словом, пока метался у госпиталя.
– Надо же, а в Морлиссе похоже змею называют, которая кусает себя за хвост.
– Зачем кусает?
– Да кто их в Морлиссе знает, они вечно сами себя за что-нибудь кусают, недавно вон вообще революцию устроили. Хорошее слово. Вот такому дураку свой револьвер бы и продал.
– У нас в Хаайргат это называется «самодостаточная личность», а револьвер я продам тебе.
И в конце концов продал. Вспомнил про часы и приложил к револьверу цепочку, оставив часы себе. В подарок получил коробку патронов, отравленную шпильку для Хезер и «чтоб тебя твоя краля ею во сне пырнула».
Темнеть только начинало, но ярмарка уже зажгла все свои огни – вывески, гирлянды, светильники, уличные фонари и жаровни утопили ее в красно-золотом свете, разбавленном синими и зелеными искрами. Особенно ярко светились подмостки. Многие предпочитали покупать только при дневном свете, и как только на город опускались сумерки, торговлю можно было считать законченной. Начиналась развлекательная часть. В толпе замелькали мальчишки с лотками выпечки и огромными термосами за спиной. На подмостки вышел невысокий мужчина в расшитом пайетками пиджаке. Обвел толпу мрачным взглядом, а в следующую секунду на его лице зажглась улыбка – такая широкая и белозубая, что казалось, засияла еще одна лампочка.
Штефан проверил револьвер, деньги и билеты, и начал медленно проталкиваться к выходу. Не то алкоголь и пребывание в толпе, не то близость подмостков погасили панику, и теперь Штефан чувствовал себя так же, как раньше ощущал себя среди людей – слегка раздраженным.
На подмостки вышли музыканты из Эгберта. Высокий рыжий парень без словесных прелюдий взял первые аккорды скрипичным переливом. Остальные подхватили, а двое – парень и девушка в зеленом манерно подали друг другу руки и закружились в танце, стуча каблуками по самому краю подмостков. Штефан бросил на них быстрый взгляд и подумал, что музыканты-то с ними не едут, и в Гардарике придется нанимать еще и их. Поднял воротник пальто, словно пытаясь удержать эту мысль – нудную, ворчливую и уютную. Ее можно будет думать, пока не выберется на пустую улицу.
А потом пришла другая мысль – слишком нарочито танцоры балансировали на самом краю. Конечно, этот номер мог поставить кто угодно. Но девчонка постоянно находилась на грани падения, а весь танец парня сводился к тому, чтобы ее удерживать. Штефан замер. Белое кружево ее нижней юбки словно рисовало в темноте свой узор. У мальчика были белоснежные манжеты на зеленой куртке – в Эгберте так не носили. В Эгберте вообще терпеть не могли белые рукава, как и все, что было в моде на Альбионе.
Штефан знал только одного человека, который любил такие шутки. Он молча начал пробираться к небольшому фургончику, стоящему за подмостками.
Когда рядом с фургоном мелькнул синий камзол, Штефан еще позволял себе сомневаться, потому что так не бывает. Такого не может быть. Даже когда узнал серебряное шитье на камзоле – раньше, чем человека, который его носил – продолжал убеждать себя, что ошибся. А потом увидел рыжие кудри над синим воротником, и больше сомневаться не смог.
– Томас! – крикнул он, пытаясь оттолкнуть толстяка в твидовом костюме. – Томас!
Фокусник обернулся. Скользнул растерянным синим взглядом по толпе и развернулся к подмосткам. Штефан наконец смог прорваться к фургону и схватил Томаса за обшлаг. Как тогда, в первый раз, когда собирался отвести к Хезер.
– Какого ты хрена здесь делаешь?! – выдохнул Штефан, пытаясь унять нарастающую злость. – Ты разве не…
Томас поднял руку, останавливая его. Закрыл глаза, уставшие и воспаленные, а потом открыл снова. Во взгляде лучилась радость встречи, а улыбка, в искренности которой невозможно было усомниться распустила узор морщин под тонким слоем грима.
– Штефан, как я рад тебя видеть!
Ему хотелось зажать в кулаке тяжелую монету в два тайра и ударить Томаса в лицо. Потому что он мог простить что угодно – выступление с чужой труппой, когда он так нужен был своей, все долги, которые Томас им оставил, контракт на двадцать представлений в Морлиссе. Но только не эту лживую радушную гримасу.
– Что ты за… – выдохнул он, подавившись всеми следующими словами.
– Мне скоро выходить, – Томас говорил громко, чтобы перекрыть музыку и гул толпы. – Можем поговорить потом?
– Можем вообще не разговаривать, тебе кажется не особо это нужно! – бросил Штефан и тут же прикусил язык. Ему стало стыдно – говорит, как обиженный подросток.
Томас только вздохнул и кивнул на фургон.
За фургоном был натянут тент. На земле лежали сложенные декорации, за бутафорским деревом, нисколько не стесняясь, переодевалась миловидная пухлая блондинка, у ног которой лежал грустный дог с львиной гривой из желтой бумаги.
– А она не мерзнет? – неловко спросил Штефан, пытаясь сгладить впечатление от прошлой реплики.
– Не знаю, – слабо улыбнулся Томас. – Я знаком с этими людьми всего неделю и, если честно, почти ни с кем не общался. Только с их шталмейстером и теми ребятами, что сейчас танцуют… Давай сюда, здесь изоляция.
Они зашли в фургон и Томас захлопнул дверь. Внутри действительно было тихо, но темно, пыльно и почти не было места. Томас сел на высокую катушку, пошуршал чем-то в темноте, и в его ладонях зажегся тусклый желтый шар-светильник. Штефан остался стоять.
Он хотел спросить, зачем в фургоне звукоизоляция, потом вспомнил, что такие любят покупать музыканты, а потом решил, что ему это совершенно безразлично.
– Я заметил. Увидел танец и сразу понял, кто ставил, – ответил он, проводя ладонью по лицу. Потом вытер ее о штаны. – Как Тесс?
– Ей не помогут в Кайзерстате, – равнодушно ответил Томас. – Через несколько часов мы отправляемся на аэродром. Полетим на Альбион.
– Думаешь, там врачи лучше?