Ни один нормальный человек не захочет каждый вечер себя пытать, тем более за те деньги, что платил Штефан. Он хотел сказать Готфриду, что нужно репетировать каждый день до выступлений. Потому что все репетируют, и потому что у них не было права на ошибку. Но посмотрев, как чародей на заднем ряду вытирает лицо белым платком, дрожащим у него в руках, Штефан потер переносицу и сказал себе, что не хочет, чтобы Готфрид умер посреди выступления. Это будет очень, очень плохо, сказал себе Штефан, и куда потом девать дезертирский труп?
– Слушайте, Готфрид, ну вы же уверены, что сможете повторить на выступлении?
– Конечно, – весело отозвался он. – Котика-то отчего не наколдовать.
– У вас тут вот кровь пошла, – Штефан пригладил усы кончиком пальца. – Тогда… не надо ходить на репетиции. И очень вас прошу – если Энни, та, с короткой стрижкой, будет вам мурлыкать чего и глазки строить – скажите, что вы мужеложец. А лучше – евнух, чтобы у нее не взыграл азарт.
Готфрид пробормотал что-то одобрительное. Штефан хотел предупредить, что коронный номер Эжена – метать ножи из зала, при мигающем свете, но не стал. Лимит сочувствия он и так исчерпал на год вперед.
На второй день Штефан отправился к владельцу театра договариваться о музыкантах – искать кого-то времени все равно не оставалось, выступления должны были начаться через неделю, о чем кричали в белый мороз все афиши на столбах и стенах – ярко-красные, похожие на пятна крови.
Владелец театра сносно говорил по-кайзерстатски, имел вполне произносимое имя Игорь, к которому прилагалось непроизносимое «Епифанович», а еще Штефану казалось, что собеседника вот-вот хватит удар. Его благодушное, красное лицо с колючими моржовыми усами выражало крайнюю степень озабоченности, говорил он торопливо, иногда путал гардарский с кайзерстатским, и Штефан только с третьего раза понял, что он пытается ему сказать.
– Герр Епифанович, я не понимаю, что вы говорите, – мягко повторял он, стараясь не выглядеть дураком. – Боюсь я не очень разбираюсь в ваших… специалистах, да? Не разбираюсь. Кто собирается на наше выступление? Инспектор? Клирик из Комиссии по Этике?
– Лесей Явлев, коллега! Ваш коллега, сударь! – Игорь Епифанович хлопнул ладонью по столу. В его глазах явственно читалась жалость. – Импресарио! Вы не могли не слышать!..
– Вот как, – процедил Штефан.
Он слышал о герре Явлеве. Слышал только хорошее – прекрасный специалист, тонкий ценитель искусства, спонсирующий артистов и художников по всей Гардарике. Он открывал галереи и театры, подписывал чеки так же легко, как другой человек расписывался в бланке о получении письма. Штефан даже помнил его портрет, который печатали во всех рингбургских газетах перед большой гардарской выставкой. Высокий мужчина с открытым, волевым лицом, в какой-то вызывающе, почти вульгарно дорогой шубе.
Для Штефана его присутствие в зале означало либо решение всех проблем, либо потерю труппы. Инмар и Несс репетировали отдельно и вчера только Несс удостоила их с Хезер сухим приветствием. Еще бы, они шли работать к Томасу, когда труппа процветала. Томас поставил им номера вне рамок привычной клоунады – близнецы, мужчина и женщина, с усиленным гримом сходством, в одинаковых мужских костюмах разыгрывали под музыку нечто среднее между пантомимой и комедией положений. Им даже почти не требовался резонер. Когда-то это было свежо и эпатажно, но потом номер, естественно, украли, добавили вульгарных шуток и милых Готфриду бутафорских молотков.
Если герр Явлев пожелает Инмара и Несс себе в коллекцию – «Вереск» прекратит существование в тот же день.
Но вместе с тем герр Явлев может пожелать устроить им контракт.
– … вы уж постарайтесь, – Игорь Епифанович явно только что закончил какую-то пространную тираду о перспективах антрепризы Штефана. – И да, еще места забронировала баронесса Вижевская.
– Это кто? – как можно вежливее спросил Штефан. Его начинал раздражать этот кабинет, этот восторженный краснолицый человек и свет, неестественно-белый, льющийся из огромных окон.
– Вдова, – с готовностью пояснил он. – Очень редко приезжает в город, живет… впрочем, главное, что приехала, – торопливо закончил он.
– Герр… Епифанович, не поделитесь секретом – почему эти прекрасные люди собрались на представление цирка средней руки?
– Так война, – простодушно ответил он. – Все дороги закрыты, аэродром вчера закрыли. Наши артисты не выступают – запрет. А приезжим можно.
– И как же ваши музыканты будут играть на нашем представлении?
– Наши – никак. Ваши будут, которых вы с собой привезли.
– Мы не… – Штефан осекся. – Но все же знают, что это ваши музыканты?
– Главное по бумагам они ваши, – подмигнул он. – А бумаги-то мы сейчас и оформим, давайте сюда ваши бланки…
– А что, правда война? – с сомнением спросил Штефан, вспомнив мельком рассмотренные улицы – нарядные, многолюдные и заснеженные. Открытые лавки и магазины, женщин в цветных платках, гуляющих с укутанными детьми.
– Одно слово, – махнул рукой Игорь Епифанович. – У нас же каждый город сам себе государство, вроде как. Бургомистр нам и царь, и Спящий, и родной, чтоб ему сдохнуть, батюшка. Потом бургомистры очередной вагон с валенками не поделят и давай друг другу через забор плевать. В общем, не берите в голову. Лучше подумайте о Явлеве – скоро большой тур, «Гардарская явь», он вербует талантливых актеров. А госпожа Вижевская очень уж господина Явлева не любит, всегда ему шпильку вставить рада, – последние слова он произнес совсем отстраненным голосом, будто задумавшись.
Штефан понял намек и благодарно кивнул.
…
Больше всего в Гардарике Штефана удивлял воздух. Не высокие дома, богато украшенные лепниной, не всеобщая любовь к узорам и завитушкам, которые были абсолютно везде, даже газеты тратили половину первой полосы на рамки и вензеля. И не лошади, которых здесь до сих пор запрягали в экипажи, и даже не лошадиная сбруя, на которую зачем-то навешивали бубенцы и ленты. Нет, странным был воздух – искрящийся, белый, пахнущий сыростью и холодным медом.
А еще его поражала особая, всепоглощающая страсть местных к тесту. Ни в одной другой стране он не помнил такого количества булочных, которые, казалось, нисколько не мешали уличной торговле. Мимо то и дело проносились мальчишки с лотками исходящих паром пирожков, тут и там стояли тележки с передвижными жаровнями, на которые разливали ярко-желтое тесто для огромных кружевных блинов.
Он понимал, что это только потому, что в Кродграде не было заводов, и вообще город был туристическим, тщательно оберегаемым и с утрированным национальным колоритом. И ему гораздо больше хотелось бы посетить настоящий город, не очередной муляж из снежного шара.
Штефану не нравился Кродград. Он оглушал его, сбивал с толку. Всего было слишком много, слишком яркого и громкого.
Слишком много башей – совсем как в его далеких воспоминаниях, город полнился звоном и грохотом колес по рельсам и длинными, тоскливыми гудками. С наступлением темноты – ранней и глубокой – баши зажигали золотые огни фар, похожие на глаза голодных котов.
Слишком много завитушек, вывесок и елок.
А еще на улицах было слишком много людей – будто в городе проходили какие-то гуляния, будто никто не сидел дома.
Здесь жили странные люди – высокие, с искусанной морозом кожей и хитрыми глазами, на дне которых таилось что-то хищное. А может, ему мерещилось.
Но было в Кродграде то, ради чего Штефан очень давно хотел съездить в Гардарику – страна славилась фотографами. Здесь относились к фотографии не как к ремеслу, еще одному инструменту, а как к настоящему искусству.
Штефан об искусстве думал мало, зато много думал об очках герра Виндлишгреца.
Когда его забрали в приют, он боялся, что очки отнимут. И отняли бы, если бы нашли. Штефан, сам не понимая, зачем это делает, завернул их в плотную куртку и похоронил в лесу неподалеку от приютской ограды. Пометил дерево красной ниткой на ветке. Примотал намертво, но все равно боялся, что нитка вылиняет или сгниет раньше, чем он придумает другой знак.
Очки были тяжелые, всегда холодные, с дорогими дымчато-золотыми линзами. Позже Штефан украл с кухни ящик и успел спрятать в лесу, прежде чем его и ящика хватились. Его выпороли, и двое суток он сидел без еды, но в тот момент он ни о чем не жалел. Очень уж хороший был ящик – крепкий, надежный, как гроб. Туда-то он и переложил очки, освободив их мягкой подгнившей ткани. А через семь лет перед побегом забрал их. Таскал с собой все эти годы, показывал всем знакомым фотографам. Виндлишгрец сказал «пластинка, как для фотокамеры». Пластинка и правда была – тонкая, матово-черная. Только все знакомые фотографы говорили Штефану выбросить это старье, и что снимки с пластины проявить невозможно. Он даже не знал, что хочет там увидеть – окровавленную палубу, полную трупов? Мертвого чародея?
Но упорно продолжал носить очки к специалистам. И сейчас они лежали у него в саквояже, потому что умница Хезер взяла с собой его сумку, когда волокла его на пароход.
Над мастерской фотографа золотилась подсвеченная вывеска в виде хищного ребристого объектива, нацеленного на вход. Может, это была не первая мастерская, но читать вывески Штефан не мог и звать с собой Готфрида не хотел, а потому понадеялся на удачу.
– Добрый день, – осторожно сказал он, открыв дверь.
Мастерская была темной и пустой, только щерились из углов разобранные декорации для постановочных снимков, да вдоль стены с окнами тянулся длинный стол, за которым сидел светловолосый парень. Перед ним лежала белоснежная салфетка, на которой были разложены несколько линз.
– Добрый, – ответил он, к огромному облегчению Штефана по-кайзерстатски. – Что угодно?
– Вы проявляете снимки со старых носителей?
– Каких… насколько старых? – парень не оборачивался, целиком поглощенный линзами.
– Очень… как на первых камерах.
– Хм. Сядьте. Сейчас посмотрим, что можно сделать.
Он говорил почти без акцента, но отрывисто и напряженно, будто боясь забыть слова. Штефан решил не отвлекать его и огляделся в поисках второго кресла. Оно стояло прямо у дверей. Рядом с подлокотником виднелась табуретка, на которой стопкой лежали книги. Штефан, не желая смотреть фотографу под руку, сел в кресло и взял верхнюю книгу, просто чтобы чем-то занять руки.