– Из жалования вычту, – буркнул он. – Так скажите мне, хорошо ли вы понимаете, что делаете?
– Да, я понимаю. Простите, я вчера надорвался с вашими… – в его глазах зажегся и тут же погас фанатичный огонек.
– А нам есть о чем волноваться? Давайте начистоту, Готфрид. У меня в труппе есть несовершеннолетние, женщины и старичок. Если завтра вас прибегут добивать морлисские агенты – что нам всем делать?
Старичком он мстительно назвал Эжена Ланга, но Готфриду об этом было знать не обязательно. Чародей медленно застегнул рубашку. Опустил руки, молчал почти минуту, а потом, наконец, ответил:
– Нет. Клянусь, вам ничто не угрожает. Никто не знает, где меня искать, к тому же я покидал страну… не под своей… – он замялся.
– А вы проповедник, Готфрид? – устало спросил Штефан.
– Да, конечно, да…
– И в чьем… обличье вы проникли на корабль?
Чародей что-то пробормотал, и Штефан не стал спрашивать дальше. Это было не так важно, к тому же он догадывался, что имел в виду Готфрид.
Избавиться от него сейчас все равно стало невозможно, к тому же теперь Штефан этого и не хотел. Читать нотации было не в его правилах – если Готфрид считает, что дырка в боку ему не мешает, значит так и есть.
– Штефан, а что если мы еще раз…
– А вы опять не свалитесь?
– Вроде не должен.
– А очки обязательно надевать мне? – спросил Штефан, вспомнив, как чувствовал себя после первой примерки.
Предлагать больному чародею он бы не стал, но в будущем ему хотелось избавиться от роли проектора.
– Пока – да, – без особой, впрочем, уверенности ответил Готфрид. – Я еще не разобрался, привязана ли эта вещь к владельцу. Давайте пока не будем рисковать.
…
Штефану было тяжело подниматься по лестнице. В живот врезался туго затянутый ремень. С каждой ступенькой Штефан все больше тосковал о подтяжках. Он, с трудом заставляя двигаться грузное, неповоротливое тело, полз по темной отполированной скользкой лестнице туда, где золотисто мерцала полоска света из приоткрытого кабинета.
Капли пота стекали по лбу и вискам, рубашка под плотным шерстяным пиджаком промокла насквозь, но в душе его билось предвкушение чего-то светлого, хорошего и праздничного.
Наконец, он преодолел лестницу и зашел в комнату. Она была пуста, только в центре стояло огромное алое кресло. В него он и опустился, тяжело вздохнул и вытер лоб манжетой.
А потом достал из кармана носовой платок, в уголок которого был завернут крошечный кристалл. Не больше кристалла соли. «Должно хватить», – пробормотал он и положил его под язык.
Ничего не происходило бесконечные минуты, только сердце колотилось о ребра, легкие жадно наполнялись сухим воздухом, не дающим облегчения, да слезились глаза.
А потом, наконец, все изменилось.
Сначала растекся пол – дерево паркета стало жидким и широкими ручейками потекло под дверь. На стенах медленно начали распускаться спиралевидные узоры, а потолок устремился куда-то ввысь, в бесконечную, безбрежную высь, которую…
Штефан, не выдержав, сорвал очки. Посмотрел на Готфрида и прочел на его лице почти детскую обиду. У самого наверняка рожа была не лучше.
– Он что, – выдавил Штефан, – изобрел очки, которые умели… вот так, и вместо, чтобы… как он мне там сказал, «это – искусство», и вот вместо искусства он что, сидел в пустой комнате, жрал дурь и пялился на стены?!
– Похоже на то, – разочарованно ответил Готфрид. – Нет, там вообще-то, кажется, много отпечатков, будем надеяться, он успел сделать что-то… интересное. А что вам известно о их создателе?
– Что к тому времени, как мы познакомились, он похудел, – пожал плечами Штефан. – По крайней мере, по палубе бодро скакал.
– А как вышло, что корабль затонул? Обычно чародеи справляются со змеями…
– Был брачный сезон. Мы вышли на корабле с экстренной почтой и заказами, и змей сорвал на нас злость за любовные неудачи.
Говорить об этом было неожиданно легко. Штефан даже подумал, что чародей на него влияет, но потом вспомнил, как ощущается вторжение в сознание и передумал. Признаваться в страхе перед кораблями и его причинах было гораздо труднее, чем потом рассказывать об этом.
– А почему вы вообще оказались на корабле? – Готфрид задал самый неудобный из всех возможных вопросов. – Гон у левиафанов длится примерно месяц, к тому же всегда есть дирижабли… почему ваши родители отважились выйти в море, еще и с десятилетним ребенком?
– Не помню, – честно ответил он. – Честно говоря, я даже почти не помню город, из которого мы вышли. Помню его название, что там было много фонарей, и все были разные. Что родители вроде как нервничали, что мы почти все время сидели дома, а еще что мне почти постоянно таскали игрушки. Больше ничего не помню. И не уверен, что хочу знать, в чем дело.
До сих пор Штефан действительно так и не озаботился расследованием того случая. Ему очень не хотелось узнать, что родители оказались на том корабле потому, что у какой-нибудь тетушки был юбилей, на который срочно нужно было успеть. К тому же ко всем своим родственникам Штефан испытывал только глухую неприязнь – он даже в детстве понимал, почему его два месяца после крушения не определяли ни в какую группу и не выдавали форму.
Потому что писали всем, кто мог забрать его. Если он остался в приюте – значит, все отказались. И копаться в каких-то семейных тайнах ему вовсе не хотелось.
– А как назывался город, из которого вы вышли?
– Хид-Варош, – с трудом вспомнил Штефан. – А шли мы в Морлбург, в Поштевице.
– Хид-Варош, говорите? – глаза Готфрида блеснули знакомым хищным интересом. – Надо же, как интересно…
Что было интересно чародею, Штефан спросить не успел – внизу хлопнула дверь и раздался злой голос Хезер. Слов было не разобрать, ответов хозяина не слышно, но как только Штефан собрался спуститься и вмешаться, они до чего-то договорились и каблуки Хезер звонко застучали по лестнице.
– О, Готфрид, вы живы, – равнодушно сказала она, останавливаясь на пороге. – Я очень рада.
Ее подол и ботинки были густо облеплены снегом. В снегу был и платок, который она держала в руках.
– Дорожки не чистит, старый козел, – пояснила Хезер, скидывая ботинки. – А я по сугробам скачу, как молодая коза. Как молодая коза, не заслужившая чистых, чтоб их, дорожек. Мы с Энни узнали про Вижевскую. Она принимает посетителей по четвергам, с двух часов.
– Сегодня среда, – пробормотал Штефан, ни к кому не обращаясь.
В окно вдруг ударил порыв ветра – единственный, злой, пронесшийся по улице тоскливым волчьим воем.
Глава 10Сделка
В час дня Штефан уже сидел в кабаке неподалеку от особняка Вижевской. Пил кофе и пытался представить будущий разговор.
Об Иде Вижевской удалось узнать немного. Лет десять назад она овдовела, и по городу будто не ходили слухи о том, что это она прервала Сон о своем муже. Она много путешествовала, но почти всегда носила вуаль и редко выходила из дома, поэтому на улицах ее не узнавали и никто никогда не знал, действительно ли она приехала в то или иное место.
Путешествовала Ида Вижевская с горничной, которая, кажется, была также ее секретарем, и несколькими слугами, которых постоянно меняла. Резиденцию в Кродграде не любила, на родине предпочитала какой-то другой особняк. Хезер сказала, что люди, говоря об этом особняке, делали очень многозначительные лица и переводили тему.
Вот и все. О любой аристократке во Флер слухов за час набралось бы на целую книгу, на Альбионе хоть кто-то сказал бы про яд, а в Кайзерстате обязательно упомянули бы какую-нибудь зловещую семейную тайну. Если бы тайны не было – ее потрудились бы тут же придумать. Оставить семью совсем без нее считалось дурным тоном.
Впрочем, нечто вроде зловещей тайны в рассказах все же сквозило.
Знакомым Энни оказался местный портной. В ателье всегда стекались сплетни – немногие женщины стояли молча, пока снимали мерки, к тому же портной был разговорчив. И он не сказал ничего, только напустил туману: «вроде куда-то ездит, а может и вовсе не она, особняк у нее любимый, ну тот самый особняк, в лесу, ну в том лесу». Остальные, кого Хезер расспрашивала, отвечали примерно так же.
Штефана беспокоила Вижевская. А еще его беспокоил генеральный прогон, о котором он не объявлял никому, кроме труппы и владельца театра, а больше всего его беспокоило начало выступлений. Епифанович утверждал, что все хорошо, и билеты на первые десять выступлений уже распроданы. Обещал полные залы и благодарную публику. Но ни разу за все годы Штефану не приходилось полагаться на такой ненадежный состав, ни разу не было такого неотработанного представления, ни разу…
«Мы еще не научились выступать без Томаса, – признался он себе. – Вот в чем беда. Были выступления, когда мы были на войне, но тогда он оставлял заместителя и Тесс. А теперь вот никого нет».
В другое время он подумал бы о том, чтобы распустить труппу и заняться чем-то другим. В конце концов, теперь-то им с Хезер точно не придется ночевать в подвалах, гадать и продавать сервизы. Более того, Штефан был уверен, что вдвоем они жили бы гораздо лучше, чем сейчас – богаче, спокойнее и стабильнее. И вовсе не обязательно было помогать Томасу. Взрослому мужчине, который сам решил потратить все деньги на революции и бумажные цветы, а теперь ему не на что лечить больную мать. Томас и не просил этой помощи.
Штефан считал, что в семнадцать он тоже был взрослым мужчиной. И тоже не просил о помощи.
Он бросил быстрый взгляд на часы – без десяти два. Оставив на столе пару монет, он вышел на улицу.
Особняк Вижевской ему понравился – небольшой, не помпезный, почти скрытый темной зеленью елей.
В холле его встретила молодая женщина в глухом черном платье. Высокая, с гладко зачесанными темными волосами и узким строгим лицом, она смотрела без единой эмоции, но Штефану показалось, что он не закрыл за собой дверь и по холлу гуляет сквозняк. Он решил, что это и есть горничная-секретарь.