Энни нашлась через час, в кабаке на соседней улице. Она играла в покер с молодыми офицерами, делая вид, что ни слова не понимает по-кайзерстатски. Совсем пьяная, несчастная, в промокшей фиолетовой шубе, Энни выглядела до того жалко, что один из мальчишек позволил себе отчитать Штефана, что девочка бегает по улицам и плачет, а за ней никто не следит. Энни, мигом заговорив по-кайзерстатски начала лепетать, что эти чудесные господа напоили ее бульоном и предложили проводить домой. Штефан с трудом удержался от того, чтобы вывести ее из трактира за ухо.
– Энни, ты же взрослая женщина! – горько восклицал он, патетически размахивая руками. Знал, что иначе она его просто не поймет. – Ну все понимаю, даже грызню понимаю, но убегать-то зачем?
– Вы же ругать меня будете, мсье Надоши, – всхлипнула она, и Штефану еще сильнее захотелось вести ее домой за ухо. Удержало его не человеколюбие, а мысль о том, какое нелепое это будет зрелище при их разнице в росте. – Они же из-за меня подрались…
– Они подрались, потому что Эжен – дурак, – вздохнул он, хотя ему очень хотелось считать по-другому. – Но ты бы хвостом поменьше крутила.
– Но мсье Надоши, вы платите мне за то, чтобы я крутила хвостом!
С этим тоже было трудно спорить.
Энни была из тех женщин, кто с детства научился безупречно разыгрывать сложную комбинацию – она была такой нарочитой дурочкой, что многие считали ее коварной притворщицей и опасались с ней связываться. На самом деле Энни была еще большей дурочкой, чем казалась, и сохраняло от многих бед ее только реноме интриганки.
– Скажи, милая, где ты умудрилась намочить шубу?
– Меня из окна какая-то тётень… – Энни подавилась «тётенькой», сообразив, что перед ней уже не подкручивающие усы парни в мундирах. – Сука старая облила.
Штефан, вздохнув, снял пальто и молча отдал ей. Бегать по морозу в свитере становилось доброй традицией.
– А вы не боитесь, что Эжен и к вам приревнует? – слабо улыбнулась она.
– Ко мне не приревнует.
– Почему же…
– Потому что я старый, злой и хорошо стреляю. Хватит, Энни. Давай договоримся. Скажи, тебе нравится эта работа?
– Конечно, мсье Надоши, я…
– Давай тогда ты будешь крутить хвостом только на арене, хотя бы пока у нас выступления?
– Но мсье Надоши…
– Видишь ли, милая, сводить за сутки синяки очень дорого, – доверительно сообщил он. – А синяки теперь у половины труппы, не удивлюсь, если Готфриду придется еще и мороки на лица накладывать, а это очень, очень плохо. Готфрид не всесилен, мази стоят денег, к тому же чем больше магии в выступлении, тем меньше оно впечатляет. Понимаешь? Не нравится зрителям фальшь, магией-то можно что угодно показать, уже приелось. Видишь, я с тобой разговариваю, как со взрослой, умной женщиной. Давай ты, машери, ею и побудешь, а я постараюсь сделать так, чтобы мы все сохранили свою работу, хорошо?
Энни кивнула и взяла его за руку. Рука у нее была теплая, и Штефан с нежностью подумал, какое же хорошее у него пальто.
…
Эжен сидел за столом у окна и пытался есть, едва приоткрывая рот – половина лица у него была скрыта объемной белой повязкой. Его ястребиный нос, который нравился женщинам (главное – зрительницам), голубые глаза, сохраняющие странное, мечтательное выражение, несочетающееся с его злодейской, хищной внешностью – все сейчас отекло, заплыло, перечеркнулось тонкими бинтами. Штефан смотрел на его лицо, и ему казалось, что бинты складываются в слово «расходы».
Он отпустил Энни, махнул хозяину, чтобы принес чай, и сел напротив Эжена.
– Это мазь Хезер? – спросил он, показывая на повязку.
Эжен кивнул.
– Горькая? Мешает? Мне когда рыло так начистили, не до еды было, но помню, что мазь горчит.
Эжен снова кивнул и отложил вилку. Он смотрел настороженно, словно ждал, что Штефан в любой момент снова выхватит револьвер. Ему действительно не хватало револьвера, но он искренне верил, что плох тот руководитель, кто не может без оружия договориться с подчиненными.
– А говорить ты можешь?
– Могу, – невнятно просипел Эжен.
Штефан долго разглядывал его, пытаясь выбрать лучшие слова, и в конце концов нашел самые правильные:
– Тогда скажи мне, ты дурак?
Он никак не мог понять, почему еще недавно слаженная команда рассыпалась в один миг. Ведь он, Штефан, не был пришлым человеком, много лет вел дела антрепризы, руководил всем, что не касалось творчества. С уходом Томаса он пытался не лезть в то, в чем не понимал, но безупречно выполнял административную работу. Себе он жалованья не выписывал уже три месяца, на последние деньги выслал труппу из страны перед революцией, чтобы никому не пришлось карабкаться на заборы и рваться на пароходы. А вместо благодарности артисты начали умирать, строчить кляузы и калечить друг друга.
К его удивлению, во взгляде Эжена он увидел отражение собственных мыслей. И искреннее раскаяние.
– Простите, мсье Надоши, – просипел он. – Я извинюсь перед Энни.
Хозяин поставил перед Штефаном кружку и пузатый чайник, укутанный темно-красным колпаком. Пару минут Штефан молча наливал и пробовал чай, прислушиваясь к ровному теплу, растворяющему поселившийся в легких огонек. Недолеченная морлисская простуда не спешила снова разгораться.
– И перед Сетной, – наконец уточнил Штефан.
Эжен только мотнул головой.
– Знаешь, у нас есть поговорка, – Штефан откинулся на спинку, – на ваш язык переводится примерно «седина в чуб – булавка в задницу». Я не знаю, как ты вообще сидишь, Эжен.
– Она от меня уйдет, – растерянно пробормотал он. – Про нас в газете писали год назад, заметка называлась «Любовь на лезвии ножа».
Штефан хотел огрызнуться, что во Флер, видимо, настолько скучно, что газеты строчат такие заметки, но придержал замечание. Вспомнил, что в публичных домах Флер «любовью на лезвии» иронично называли отношения девушек с престарелыми любовниками – никогда не знаешь, из-за какого неосторожного движения все сорвется, и какой раз может стать последним.
– Слушай, Эжен, вы вроде можете что угодно делать, даже посуду за мой счет в кабаках колотить. – Здесь Штефан слукавил, потому что разбил штраф на несколько частей и вычел из жалования нарушителей. – У вас не хватает… – он проглотил слова «мозгов» и «совести», – чувства такта не устраивать диверсий перед представлением?
– Мсье Надоши…
– Это непростая страна, Эжен. Здесь другие законы, и в каждой деревне свой закон. Для приезжих артистов без имени – плохое место, а одиночка здесь скорее всего будет побираться, а потом в корчах сдохнет от голода и мороза. Понимаешь, о чем я?
– Да, – Эжен опустил взгляд. Штефан даже удивился такой покладистости, без него же ни один скандал не обходился. Не так уж он и сильно по морде получил.
– Говорят, красный перец хорошо помогает, – Штефан потер переносицу, пытаясь задавить разгорающуюся головную боль. – А еще шалфей и молочай. Как отыграем – я тебе отгулы дам, решай свои проблемы, а можешь в запой уйти. Много отгулов дам. Сейчас надо работать.
– Да, мсье Надоши, – так же тускло ответил Эжен.
Штефану хотелось взять его за грудки и хорошенько потрясти. Убедиться, что он действительно понял. Что можно сосредоточиться на представлениях, стерве Вижевской, Явлеве, очках – на том, что действительно имеет значение. А о чужих проблемах с молодой любовницей не думать. Но гордиться своей дипломатичностью ему нравилось больше, поэтому он продолжал сверлить забинтованную переносицу Эжена злым взглядом, словно пытаясь прочитать его мысли.
– Штефан, можно вас? – позвал с лестницы Готфрид.
Он бросил быстрый взгляд на Эжена и кивнул. Уже поднявшись, Штефан обернулся. Эжен медленно поднял вилку и поднес ко рту. Никакой еды на вилке не было.
– Я как раз хотел к вам зайти, – он обернулся к Готфриду. Тот выглядел паршиво – он все это время был с Эженом, и видимо, был причиной его апатии. – Как вы себя чувствуете? Сможете завтра выступать?
– Хочу почувствовать себя похуже. Я изучал пластину, нашел кое-что интересное. Но решил без вас не трогать.
Хотелось огрызнуться. Отчитать Готфрида за то, что тратит силы на ерунду, а еще пойти и утопить проклятые очки в проруби. Надев их на Несс.
Но Штефан не стал. С самой встречи с Вижевской у него брезжила идея, еще не оформившаяся в полноценный план. И для этого нужно было исследовать очки, Готфрид был прав.
…
Сначала была только боль – рваный ворох черного отчаяния с лезвиями-краями, грызущими сознание. Штефан даже не сразу понял, какая это боль – физическая или душевная, но через несколько секунд стало ясно – Виндлишгрец только узнал какую-то ошеломившую его новость. Он стоял на коленях, посреди пустой темной комнаты, вцепившись в волосы и раскачивался взад-вперед, пытаясь вытолкнуть из горла застрявшие слова.
А потом он поднял глаза и увидел человека, стоявшего у окна.
Виндлишгрец тяжело опирался на подоконник, и по его лицу, напоминающему сейчас комок холодного белого теста, частыми каплями стекал пот.
– Я не знал… не знал, клянусь… – прохрипел он, протягивая к Штефану руку.
Разобрать, на ком очки было почти невозможно – сознание человека напоминало пульсирующий клубок образов и эмоций. Все это путалось, вздрагивало и перемешивалось, не давая разобрать, в чем суть. Человек протянул руку к газете, лежащей на полу между ним и Виндлишгрецем.
– Ты-ы-ы… – просипел он, скребя по холодному шершавому газетному листу.
– Я не хотел… – с сожалением произнес Виндлишгрец. – Не знал, что так будет…
А потом мир вспыхнул красным и погас, оставив только холодную темноту.
…
Штефан медленно снял очки. Голова болела, но как-то непривычно – казалось, что раскаленную изогнутую проволоку прижали к переносице и закрепили на затылке.
– Это что такое? – хрипло спросил он.
– Кажется, ваш чародей застрелил женщину, – тихо ответил Готфрид, закрывая глаза ладонью.
– Женщину?..
– Да, вспомните руку, и еще я видел юбку. Серую, с широкой черной лентой по подолу…