– В Хаайргат такие носят швеи в цехах, – припомнил Штефан. – А газету вы разглядели? Поняли, в чем дело?
– Нет, – с сожалением ответил он. – Что-то настолько ужасное, что ни одной внятной мысли не разобрать.
– Как он вообще заставил женщину в таком состоянии надеть очки?
– Думаю, она надела их до того, как узнать… Ваш фотограф сказал, что повредил пластину – скорее всего, поэтому записи сохранились обрывками. Или Виндлишгрец умел резать что записывал и оставлял только какие-то куски.
– Или пытался уничтожить какие-то записи, – задумчиво предположил Штефан. – Кажется, тут кроме искусства еще и знатная куча дерьма.
– Бросьте, грязь и искусство вообще невозможно разделить, уж вы-то должны знать, – фыркнул Готфрид. – С вашего позволения, я собираюсь в местную библиотеку – нужно узнать, есть ли у них старые подшивки по Хид-Варош. Узнаем, что там было – скорее всего, поймем, что натворил ваш чародей.
Штефан рассеянно кивнул, но сразу спохватился:
– Только сначала прогон!
– Разумеется. Может, вы попытаетесь что-то вспомнить? Все-таки вы там жили.
– Мне было десять лет, когда я уехал, – развел руками Штефан. Поморщился от кольнувшей боли, вытащил иглу. – К тому же… я потом ходил к специалисту, ну знаете, к… в общем, меня Хезер заставила, – нехотя признался он. – В Кайзерстате тогда все с ума сходили по душевным расстройствам. Врач сказал, что дети, пережившие потрясение часто забывают прошлые годы. А вы…
Штефан осекся. Он хотел спросить, может ли Готфрид помочь, но тут же понял, что не позволит чародею касаться своей памяти.
– Нет, – Готфрид понял, что не договорил Штефан. – Менталисты иногда устраиваются в жандармерии и особые отделы, но очень редко. Велик риск свести человека с ума.
– Поэтому людей пытают? – фыркнул он.
Готфрид кивнул:
– Пытки… реже заканчиваются безумием.
– Но если тут как с вашей… радостью, то разве… если человек вам позволит копаться у него в памяти – это же не будет вторжением?
– А вы позволите? – усмехнулся Готфрид.
Штефан поморщился и закрыл глаза. Боль не отступала.
– Мы раньше давали представления для детей, – невпопад сообщил он, уцепившись за ассоциации с навязанной радостью и представлениями, на которые надо идти с открытой душой. – И зарабатывали больше. Но тогда развлечений было меньше.
– Может, имеет смысл сейчас дать ряд детских представлений? – поддержал смену темы Готфрид.
Штефан представил, как Несс с Инмаром раскрашивают лица цветным гримом, надевают яркие хламиды и идут колотить друг друга проклятыми бутафорскими молотками и жонглировать мячиками. А Эжен будет закидывать Энни плюшевыми собачками, благо в реквизите был целый ящик – Штефан даже не помнил, для какого номера они были нужны, только что Томас потом дарил их детям.
– Томас набирал другого рода артистов, – с сожалением сказал он, все еще наслаждаясь фантазией о мячиках и собачках. – Но если хоть что-то пойдет не так – нам с Хезер придется ездить по школам и интернатам, показывать ее канареек и дрессированных крыс. А мне мухлевать в бридж с престарелыми тетушками в клубах.
– А вы умеете? – улыбнулся Готфрид.
– Вы не верите, сколько всего я умею делать с картами.
– Слабых менталистов, негодных к военной службе часто нанимают в игорные дома, они помогают подогреть азарт. Мы втроем можем открыть неплохой бизнес.
Штефан представил Хезер в костюме крупье и Энни, разносящую напитки. Представил постоянные драки, разборки из-за алкоголя и наркотиков, ежевечернюю поножовщину, и мечтательно вздохнул – какая спокойная у него могла быть работа.
Его размышления прервал стук в дверь.
– Я только что отобрала у Эжена водку, – заявила Хезер, заходя в комнату. – Давай его все-таки уволим.
– Готфрид как раз предлагает открыть казино. Хорошо, что ты пришла, хочу кое-что проверить. Выйди в коридор, оставь открытой дверь и стой у стены, ладно? Готфрид, а вы станьте к окну и давайте проявим следующую запись, голова все равно уже болит.
…
Хид-Варош не зря называли «городом фонарей». Штефан метался по улицам, пьяный и растерянный, пытаясь найти хоть одну темную подворотню, спокойную, тихую подворотню, где не будет сотен огней, окружающих его сейчас.
Фонари стояли вдоль дороги – старые, газовые, красно-рыжие. Над каждым крыльцом висел фонарь – синие, белые, зеленые и желтые, разных размеров и форм. Фонари устанавливали на крыши, превращая каждый дом в маяк, выставляли их в окна, зажигали под вывесками.
В Хид-Варош редко видели солнце, ночи были ранними и темными, а дни – туманными. Может поэтому, а может, потому что городу нечем было похвастаться, кроме заключенных в разноцветные стеклянные панцири огоньков, в Хид-Варош и не нашлось ни одной проклятой подворотни, где можно было бы собраться с мыслями. Подумать. Понять, что делать дальше.
Фонари гнали его, словно псы. Воздух, холодный и сырой, падал в легкие давящей тяжестью. Штефан мерз и одновременно обливался потом – ему было страшно, тяжело, он отвык столько ходить, а алкоголь уже затихал в крови, короткая передышка заканчивалась и жалящий ворох мыслей снова поднимался, кусал воспаленное сознание.
Под каждым фонарем висели объявления, бросающие ему в лицо слово «эпидемия». Это было бы так странно – улицы, полные людей, света и голосов, и сухие казенные листовки, которыми оклеили весь город, если бы он не знал, что это вовсе не простая эпидемия, что у нее есть совершенно…
…
– Вот засранец! – расстроенно воскликнула Хезер. – Снял очки, даже не додумав, хренов интриган!
Штефан хотел сказать об испорченных записях, но решил объяснить позже.
– В Хид-Варош была эпидемия? – с сомнением спросил Готфрид. – Нет, я помню там что-то другое, кажется, связанное с убийствами…
– Не было там ни эпидемий, ни маньяков, – без особой, впрочем, уверенности, ответил Штефан, вытаскивая иглу.
Он вдруг вспомнил дни перед отъездом, вернее не сами дни, а ощущения – тянущуюся скуку, смутную тревогу, нарушение порядка – кажется, родители действительно сидели дома, причем они целыми днями сидели в комнате, там же ели и спали, хотя в их распоряжении был пустой дом.
– Нет, я точно помню, в Хид-Варош был какой-то скандал, но его быстро замяли. Туда собирались посылать чародеев для расследования, наш преподаватель уже собрал вещи и дал нам огромное задание на тот случай, если его не будет. Но никуда не поехал…
– Очень интересно, а зайти-то мне можно? – недовольно спросила Хезер.
– Да, конечно, – спохватился Штефан. – Ну-ка скажи мне, когда смотришь на расстоянии – есть разница?
– Небольшая… вроде. Надо еще несколько раз попробовать посмотреть вблизи, и потом на разных расстояниях… но кажется, разница есть.
– Паршиво, – вздохнул Штефан. – А еще эта штука не работает сквозь стены, к счастью. Представляешь, что бы началось, если бы в соседней комнате Несс вдруг почувствовала себя старым толстым мужиком, которому не нравятся фонарики?
– Она актриса, ей полезно, – фыркнула Хезер. – Пусть расширяет репертуар. Кстати о Несс – давайте поговорим о завтрашнем прогоне…
…
Прогон начался после обеда. Все утро Штефан перепроверял декорации и снаряды, матерясь и поминутно хватаясь за нагрудный карман. Все-таки в театрах выступать было неудобно.
К счастью именно в этом театре нашелся подходящий зал – с овальной сценой и сидениями, расположенными полукругом. Эта полу-арена тоже доставляла много проблем, зато у нее был люк, позволяющий показать вступительный фокус.
Они с Готфридом сели в первый ряд – чародею было удобнее колдовать из зала, а Штефан собирался смотреть глазами зрителя самых дорогих мест. Хезер на входе отобрала у него револьвер.
Зал на мгновение погрузился во тьму, а потом зажглись прожекторы – золотые и красные. Разделили сцену на полосы. В единственном пятне белого света стояла Хезер в белом сюртуке. Она улыбалась пустому залу так, будто он был полон ее старых друзей, с которыми они долго были в разлуке. Штефан решил, что обязательно поверил бы ее искренней улыбке и очаровательным улыбчивым лучикам морщин, если бы не знал, что она читает про себя заупокойную Колыбельную. Хезер была умница, правда он совершенно не понимал, что она говорит – она повторяла текст на гардарском. Готфрид объяснял ей, как ставить ударения, и судя по одобрительному выражению на его лице, ее акцент был не слишком чудовищным.
Пока она говорила, появилась Энни, таща за собой тяжелый стул с высокой резной спинкой. Как только Хезер делала паузы, она останавливалась и, игриво подмигивая залу, прижимала палец к губам.
Ради гардарской публики она сменила любимый черно-белый костюмчик с красным галстуком-бабочкой на изумрудно-зеленый, обшитый стеклярусом. Прошлый Штефану не нравился, потому что она в нем была похожа на халдейку. А новый – потому что в нем она была похожа на елку, а он сильно сомневался, что елки вызывают в жителях Гардарики хоть какие-то теплые чувства. И, раз уж на то пошло, елки ему тоже не нравились.
Стул Энни поставила посреди сцены, прямо над люком, уселась и стала преданно разглядывать спину Хезер, подперев щеку рукой.
Номер, ради которого притащили стул Штефану, конечно, тоже не нравился. Он считал его глупым и устаревшим, его давно украли, и если начистоту – Томас тоже его украл. Но фокус с исчезающей женщиной был одним из немногих, которые Хезер показывала хорошо, поэтому выбирать не приходилось.
Сначала Хезер пыталась прогнать Энни, а она, вцепившись руками в стул, упрашивала позволить ей остаться. Наконец Хезер сдалась, согнала ее со стула и расстелила под ним газету, показав ее залу. Газета была напечатана на куске резины, и Томас всегда говорил, что в том, чтобы выдать резину за газету и заключался главный фокус.
Энни вернулась на стул, и Хезер набросила на нее покрывало, подмигнув залу и прижав палец к губам.
Энни должна была нажать на специальный рычажок на спинке стула. Сидение проваливалось, она сползала под сцену, а как только люк закрывался – возвращалось обратно.