Хезер только скептически вскинула бровь. Ее лицо размывал сигаретный дым, оседал в волосах, а когда она выдыхала, казалось, что с ее губ льется вода – густая серая вода. Холодная вода, которую взбивают весла парохода.
И почему-то. Почему-то ему впервые в жизни захотелось ее ударить.
– Я сейчас, – просипел он, вставая. Кажется, он опрокинул стул, но не стал оборачиваться.
Впервые Штефан был рад, что эта страна такая темная и холодная. Он легко нашел угол, куда не дотягивался свет окон и гирлянд, развешанных под крышей – и почему всем так нравятся эти проклятые лампочки?
Нагнувшись, он зачерпнул пригоршню снега и стал остервенело растирать лицо. Снег был шершавый и злой, словно песок. Штефан даже посмотрел на руки, чтобы убедиться, что не умывается замерзшей грязью.
– Что за нахрен?.. – прошептал он, глядя, как чистые прозрачные капли срываются с пальцев.
Может, в трактире слишком натоплено? Вообще-то здесь принято топить так, будто дрова бесплатно раздают. Раньше Штефан совсем не был против, потому что на улице все-таки собачий холод, от которого не защищала ни уродливая каракулевая шапка, ни пальто, которым он прекрасно обходился в Морлиссе. Но теперь он думал, что духота никому не идет на пользу.
Вообще-то Хезер сказала правильно – если он хочет помочь Томасу, решить все свои финансовые проблемы и жить в покое и достатке – достаточно просто предложить очки Вижевской. Конечно, есть шанс, что она наймет кого-нибудь, чтобы чиркнули ему по горлу в ближайшей подворотне любимым местными коротким ножом. Но как этого избежать он как раз представлял, да и Вижевская больше напоминала женщину, которая скормит его ручному монстру с щупальцами, а не станет нанимать убийц.
Так откуда эта злость? Видит Спящий, Хезер часто говорила и делала глупости, и иногда он вполне искренне обещал ее застрелить, но то, что он испытал в зале было каким-то совершенно новым чувством.
Штефан отряхнул руки и зачерпнул еще снега. Это было не его чувство. Словно он подчинялся чьей-то воле.
Он слышал про чародейские артефакты, которые порабощали хозяев. Но у него не было зависимости от очков – долгие годы они пролежали в земле, а потом болтались по сумкам и ящикам с реквизитом, да и теперь он вспоминал о них реже, чем стоило. Прикасаясь к ним, он не испытывал удовольствия, а после проявления записей без сожалений снимал. Иногда у него еще и возникало желание глаза с мылом помыть.
Штефан почувствовал, что морок окончательно растаял. Стряхнул воду с лица и глубоко вдохнул черный мороз. Все-таки хорошая страна Гардарика – может, в Лигеплаце он бы еще покурил, предаваясь паранойе и мрачным мыслям, а здесь заниматься такими глупостями было холодно.
Хезер сидела, отодвинув на его половину стола глиняный горшок, тарелку с лепешками и что-то похожее на куклу в платье с оборками. На ее половине стола осталась пепельница, чашка кофе и карты, которые она сосредоточенно раскладывала в четыре ряда.
– Как погодка? – спросила она, не поднимая глаз.
– Охренительно, – буркнул Штефан, садясь на свое место.
Он хотел извиниться, но разглядел куклу и забыл, что собирался говорить. Она смотрела на него пустым туго натянутым лицом, на котором не было ни глаз, ни носа, только махрящийся разрез рта на желтоватой ткани.
– Это что?!
– Чайник, – Хезер двумя пальцами приподняла чудовище за голову.
– Они посадили бабу на раскаленный чайник? Это какая-то местная казнь?
– Может, они так греются? Я после каждой прогулки мечтаю сесть на чайник, – усмехнулась она.
– Что говорят? – спросил он, кивая на карты.
Разлил чай по чашкам, положил куклу лицом вниз. Хезер молчала, сосредоточенно считая что-то в раскладе.
Штефан помнил, как впервые увидел ее карты и решил, что девочка просто шутит. Потрепанная колода состояла из равного количества белых и черных карт с одинаковыми рубашками. Ни рисунков, ни чисел. Но странные пустые карты Хезер говорили правду.
– Не знаю, – нахмурилась она. – Смотри, вот сигнификатор, – она показала ему белую карту, потом поморщилась и пояснила: – Это ты. Вот ты. Вот я, – она показала черную карту, – а вот Готфрид, – белая карта. – А вот твоя Вижевская, – еще одна белая карта. – И знаешь, во что это все складывается? Мы все повторим твою судьбу.
– Надеюсь, мы все разбогатеем и будем очень счастливы?
– Нет, – ядовито усмехнулась Хезер. – Мы все утонем. Сначала ты, потом все остальные.
– Ты, я, Вижевская и Готфрид утонем? Где, в сугробе? В лохани?
– Не смейся. Я ничего не понимаю – где мы можем оказаться вчетвером? На корабле? И когда?.. А вот эта карта, между прочим, говорит, что делать, чтобы этого избежать.
– И в чем проблема?
– Она черная, – безапелляционно заявила Хезер, будто хоть что-то объясняло.
Она всегда говорила, что если человек умеет различать знаки – ему все равно, что нарисовано на картах. А еще что клиентов пугают оскаленные черепа, повешенные люди и Проснувшийся – два открытых глаза, в зрачках которых отражается рассыпающийся размытый мир. Ей не нужны были ни глаза, ни веревки, ни мечи, и если Хезер говорила, что не знает, что означает черная карта, значит дело было вовсе не в том, что на карте ничего не нарисовано.
– Ну хорошо, значит, нам надо хорошо поесть, чтобы не умирать на пустой желудок, – ему даже удалось выдавить кривую улыбку.
Хезер все еще хмурилась, разглядывая расклад. А потом, вздохнув, собрала карты и придвинула к себе пустую тарелку.
– Ладно. И ты не дергайся – никто твою прелесть не заберет. Обниметесь с Готфридом и будете представлять, что вы толстый мужик с одышкой сколько будет угодно.
– Пока не утонем, – уточнил Штефан.
– Пока не утонете, – кивнула Хезер и наконец улыбнулась.
…
На этот раз он не поднимался по лестнице и не стрелял. Он смотрел цирковое выступление, но не видел ни отдельных фигур, не понимал смысла номеров, только видел яркие цветные пятна, слышал голоса и чувствовал – полно, как, может быть, никогда раньше. Даже кристаллы Идущих не давали миру столько красок и не наполняли такими эмоциями, но в этот момент Штефан ничего не знал ни о каких кристаллах. Знал о красных и золотых вспышках на арене, о синих, зеленых и лиловых огоньках и восторге, заставляющем забыть даже о кульке орехов в сиропе, пачкающем липкостью пальцы.
И еще о женщине, которая умела летать – вся в зеленых и золотых искрах, там, под самым куполом, самая красивая женщина из всех, кого он когда-либо видел.
А потом в воздухе запахло звериной шерстью, и арена на несколько секунд погрузилась во мрак. Когда прожекторы зажглись снова, на арене появились четыре алых постамента на которых замерли тигры – на каждом постаменте по черно-рыжему зверю, вытягивающему лапу.
Кулек упал под сидения, но он понял это только по тяжелому шлепку, и тут же забыл – что орехи, что клоуны и акробаты, когда запах шерсти становится все отчетливее, и по залу прокатывается густой, вибрирующий рык?..
…
Штефан снял очки.
– Это что надо было сожрать, чтобы так смотреть?
Готфрид только неопределенно махнул рукой и вытер лицо мокрым клетчатым платком.
Штефан прикрыл глаза, мучительно вспоминая, что только что видел. Получалось плохо – запись была совсем короткой, к тому же эмоции смазывали картинку, ему с трудом удавалось вылавливать детали.
– Это… дешевое представление, – начал он, не открывая глаз. – Какой-то бедный цирк, скорее всего гастролеры из Сигхи. Они раньше были популярны, потому что считались экзотикой… лет пятнадцать назад, не меньше. Тогда и был последний всплеск моды на животных.
– С чего вы взяли? Я на этот раз вообще ничего не разглядел, – с польстившим Штефану восхищением спросил Готфрид.
– Их гимнастка… Там один снаряд, корд де волан. Одна гимнастка, и можно сказать один трюк в разных вариациях. И программа бедная – жонглер с мячиками, фокусник платки из рукавов достает, да дрессировщик заставляет тигров по арене прыгать. В общем, то, что было популярно лет двадцать назад, пока народу не надоело.
– Но ему нравилось, – заметил Готфрид. – Может, какие-то детские воспоминания? Нахлынувшая ностальгия?
– Думаю все куда проще – он надел очки на ребенка, – подала голос Хезер, до этого задумчиво молчавшая в кресле.
– Не думаю, что это возможно, – Готфрид показал ей окровавленный платок. – И посмотрите на Штефана. Взрослым этими очками пользоваться тяжело, а ребенок, скорее всего, погиб бы.
Штефан, подумав, согласился. Чувствовал он себя и правда неважно – следующие записи было смотреть не так мучительно, как первую, но комната расползалась туманными клочками, и головная боль по вискам затекала в глаза и копилась там тяжелой пульсацией.
– На счет «погиб» – удалось вам что-нибудь узнать? – вспомнил он.
– Нет, – поморщился Готфрид. – В библиотеке только местные газеты. Мне, правда, нашли в архиве коробку с зарубежными, но во-первых газеты основательно отцензурили мыши, а во-вторых – из Хаайргат там одна заметка. Угадайте, про что?
– Про картошку, – трагически прошептала Хезер.
– А вот и нет. Про надои. Двадцать лет назад в Хаайргат изобрели очки, которые записывают картинки и чувства, левиафан утопил корабль, убили женщину, была какая-то эпидемия, а еще хорошо доились коровы. И в кайзерстатскую газету попали только коровы.
– Так всегда, – мрачно сообщил Штефан. – Правительство и знать в Хаайргат очень хотят, чтобы Кайзерстат и дальше их спонсировал. Поэтому для всего мира это такая странная страна, где ничего не происходит и все либо доят коров, либо копают картошку, либо выращивают перец.
– А что на самом деле? – в глазах Готфрида зажегся знакомый хищный интерес.
– Давайте еще одну? Последнюю на сегодня, завтра выступать, – вместо ответа предложил Штефан.
Готфрид кивнул и положил ладонь ему на затылок.
Следующая запись была самой неясной из всех, что они видели. Штефан словно сквозь мутную пленку ощущал чужую эйфорию – неестественную, заполнившую сознание чем-то шипящим и пузырящимся. В ней было нечто от наркотического прихода, от восторга первой любви, патриотического экстаза, который горел в глазах революционера Бенджамина Берга – и что-то еще.