– Давайте зайдем в гримерку… знаете, кажется, вам надо осторожнее носить этот фрак.
– Это все проклятые местные пирожки. Здесь же заворачивают в тесто все, до чего дотянутся, я даже видел чудовище, которое они называют кулебякой – клянусь, оно размером с лопату для уборки снега! – и внутри была пшеничная каша, – ворчал Штефан, пока Готфрид крепил трубку к его руке дополнительными пластырями.
Он был рад, что за работой и разговорами о кулебяках чародей забыл про мандраж, зато начал нервничать сам. Единственную запись на пластине он сделал, когда Виндлишгрец был мертв. Значит, для того, чтобы снимать не нужен чародей – достаточно просто приладить трубку и надеть очки. Но он не был уверен, что готов снова, уже осознанно, сделать это. А еще не хотел, чтобы кто-то узнал, что представление ему не нравится. Но сопротивляться искушению не мог, к тому же… если он действительно захочет продать очки – нужно, чтобы на них были какие-то записи, кроме тех странных обрывков, что оставил Виндлишгрец. По крайней мере, так Штефан говорил себе, пытаясь не думать о трубке, змеящейся под рукавом.
Он долго сомневался, стоит ли в этот раз выходить в зал с сувенирами – представлял лицо Вижевской и ему заранее становилось тошно. С другой стороны выручка от открыток и кульков с орехами иногда равнялась двум полным рядам распроданных билетов, к тому же Штефан предпочитал заниматься этим сам, чтобы следить за зрителями. Иногда ему даже доверительно сообщали впечатление о представлении (правда, гораздо чаще сообщали впечатление об Энни, но Штефан не возражал). Вздохнув, он повесил на шею лоток, обернулся к зеркалу, чтобы удостовериться, что вид у него жизнерадостный и добродушный, и вышел в зал, тасуя пачку гладких прохладных открыток, словно колоду карт. И замер у первого ряда, слушая, как открытки с шорохом падают в лоток.
Не было запаха канифоли и духов – пахло кровью и горелым машинным маслом. Опасностью, как на улицах Соллоухайм и палубе умирающего «Пересмешника».
– Я тоже чувствую, – со звенящим в голосе весельем сказала Хезер, сжимая его руку выше локтя.
Он обернулся. Она, улыбаясь, смотрела в зал, и в ее темных глазах блестели золотые искры ламп.
– Смотри, вон, кажется, Явлев, – сказала она, указывая на правую ложу.
Штефан прищурился. Без шубы антрепренер ничем не отличался от остальных зрителей – высокий молодой мужчина в дорогом костюме. Почему-то Штефан ждал, что он будет похож на увешанного драгоценностями барона Идущих.
– Герр Надоши. Продадите мне открытку? – раздался за его спиной голос, и запах масла и крови обрел особую терпкость.
– Конечно, госпожа Вижевская, – сказал он, позволив себе еще несколько секунд не оборачиваться. – А почему вы не в соседней ложе?
– Потому что я люблю смотреть из первого ряда.
Она оказалась выше, чем думал Штефан. А выглядела, даже в милосердном полумраке театрального зала, еще хуже, чем при их первой встрече – на осыпающейся пудре неопрятно лежали темные пятна румян, а губы странно, мутно поблескивали, словно она пила густое масло. Он поймал себя на совершенно безумном желании – хотелось взять мокрую салфетку и стереть с ее лица косметику, а потом отвести в гримерную и накрасить заново. Замазывать гримом следы болезней, усталости и побоев Штефан умел очень хорошо, а синяки у Вижевской под глазами как раз напоминали следы удара в переносицу.
– Прекрасно выглядите, госпожа, – широко улыбнулся он, тасуя и расправляя открытки веером.
Вижевская улыбнулась ему в ответ и не глядя вытащила подкрашенную акварелью фотографию.
– Милые, – она, не переставая улыбаться, подняла открытку повыше, окунув ее в желтый свет прожектора, а потом опустила и повернула к Штефану. – Они будут сегодня выступать?
Ему показалось, что верхнюю пуговицу на воротнике вбили ему в горло. На снимке Вито и Пина замерли в прыжке, протягивая друг другу руки. На трико сияли вышитые пайетками вересковые цветы.
Штефан помнил, когда была сделана эта фотография – это было их первое выступление. Томас смотрел наверх и улыбался, а Штефан страшно гордился собой – ведь это он нашел Пину и Вито.
– Сегодня нет, – спасла его Хезер. – Сегодня они не выступают, госпожа, зато выступит вот этот красавец, смотрите какой. На родине, в Сигхи…
Она безошибочно вытащила фотографию Сетны, босиком пляшущего на углях, и совершенно бесцеремонно оттеснила Вижевскую к ее месту в зале, не переставая говорить.
Штефан со вздохом закрыл глаза и поднес к лицу обшлаг. Ткань заметно пахла канифолью и лавандой – Хезер перекладывала упакованные костюмы саше, чтобы не заводилась моль. Но запах крови и моря никуда не делся.
«Пожар? Теракт? У них все-таки война, и сейчас сюда ворвутся люди из соседнего города и всех расстреляют?» – думал он, продвигаясь между рядами.
– Рады вам… – он, улыбаясь, подобрал оброненный мальчиком из третьего ряда деревянный кораблик.
«Сказать Сетне, чтобы не выходил?..»
– Прекрасный платок, госпожа…
«Сказать всем, чтобы не выходили?..»
– Держи конфетку, славный мальчик, а с вас, сударыня, два литта…
«Что еще может пойти не так? Тигр наконец-то развалится в прыжке, и кого-нибудь покалечит шестеренкой? Давно пора было сдать эту рухлядь на лом…»
– Ленточка на память, госпожа, говорят, вереск приносит удачу…
«Кто-нибудь умрет? Покалечится? Ну точно, обязательно кто-нибудь покалечится, ненавижу театры, о Спящий, да за что мне это все?!»
Он ходил между сидений, улыбался, раскланивался, успевал продавать ленточки и открытки. К счастью, по-кайзерстатски здесь и правда почти все понимали, и никто не вышивал на рукавах серебряное солнце. Он собирал на кончики пальцев прикосновения рук, прохладу шелков, тяжесть монет и шершавую хрусткость купюр, перебирал эти отпечатки, словно клирик четки. Но ничто не успокаивало, даже полный зал, как и обещал Епифанович, даже подсчет выручки, которым Штефан пытался заглушить мысли о том, что все вот-вот умрут.
«Не надо было ехать, – обреченно подумал он, возвращаясь к сцене. – И когда я открываю глаза, и прервано подобие Твое – я должен каяться…»
Взвыл местный, похожий на волынку инструмент, и зал начал погружаться во мрак. Штефан торопливо выбрался в проход, снял с шеи лоток и сел на застеленные мягким ковром ступени.
Хезер бродила по краю сцены, что-то спрашивала у зрителей и показывала на кого-то пальцем. Люди смеялись, и Штефан почувствовал, как тревога немного улеглась – опасность, если действительно была, вряд ли таилась в зале. Не хотелось ждать дурного от людей, которые так легко радуются глупым шуткам.
А сердце все же стучало нехорошо – то и дело сбиваясь с ритма гулким ударом.
Парень из пятого ряда пропел несколько строчек. Судя по раздавшимся смешкам и нескольким щелчкам вееров, песенка больше подходила для кабака. Штефан только тяжело вздохнул. Каждый раз, когда они выступали в театрах, находился вот такой умник, а разбираться с директором приходилось ему. Впрочем, Епифанович вряд ли устроит сцену потому что на представлении кто-то спел что-то неприличное, а канареечки повторили.
Когда Энни вытащила на сцену стул, Штефан тихо вышел из зала, обошел его по коридору и вернулся с другой стороны. Поднялся к последним рядам, сел на ступеньки, ближе к стене, куда не падал свет, и опустил очки.
Зал сжался линзами окуляров, а потом потемнел, но в следующую секунду Штефан с изумлением понял, что видит все так, будто никаких очков на нем нет. Он хотел снять их и проверить, не встроены ли туда линзы для ночного видения, но быстро сообразил, что в таком случае свет обрел бы желтовато-рыжий оттенок.
«А Виндлишгрец хорошо постарался», – подумал он и тут же одернул себя. Незачем засорять запись.
И Штефан, стараясь полностью отрешиться от мыслей и чувств, стал смотреть представление. Он честно пытался заставить себя обрадоваться, посмеяться над номером Несс и Инмара, или хотя бы не показывать раздражения, но у него ничего не получалось. Энни говорила хрипло, Сетна улыбался, как дурачок, и ничего не говорил, а Эжен двигался скованно, словно в первый раз вышел на арену. Запах крови и масла усилился, и Штефан понял, что запись он испортил.
Но когда Сетна показывал номер с крыльями, Штефан поднял глаза к ложе Явлева и понял, что тот его мнения не разделяет – он встал и перегнулся через перила, словно никаких приличий вовсе не существовало. Штефану не требовалось видеть его лицо, чтобы понять, что Явлеву понравился номер.
«А вот хрен тебе, – с удовольствием подумал он. – Зря я что ли с этой слепой нелюдью договаривался».
Колесо для Эжена – белоснежный круг с зубчатым алым краем – спускали на двух черных тросах. Номер закрывал программу, и колесу Штефан искренне обрадовался – впервые за все представление.
– Хорошенькая выйдет запись, – проворчал он, попрощавшись с идеей снять что-нибудь для Вижевской.
Томас использовал специальные красители, поглощающие свет, и Штефан был уверен, что никто, кроме него не смотрит на тросы, которыми колесо крепилось. Смотрел без особой тревоги, потому что все снаряды он лично проверил перед выступлением, но солью пахло все отчетливее, до того резко, что хотелось бросить все и выйти на улицу. Вдыхать с воздухом острые снежинки, пока не выстудится из сознания вся душная параноическая дурь. И когда Штефан почти решился дать себе пару минут передышки, он заметил, как один из четырех карабинов разогнулся и трос едва заметно провис, наклонив колесо на несколько градусов.
Сердце словно замерло, а потом, встрепенувшись застучало снова – ровно и так сильно, что зашумело в ушах.
«Сейчас эта дрянь сорвется и полетит в зал. И в театры перестанут пускать цирки. И на всякий случай запретят подвесные снаряды», – обреченно думал Штефан, понимая, что бросаться к техникам или на арену уже бесполезно. Можно остановить представление, выгнать людей и…
«И попрощаться с прибылью. И с антрепризой. И Томасу ты отправишь шапку, чтобы на уши натягивал, когда в особняке без дров будет сидеть», – огрызнулся внутренний голос.