Штефан замер. Колесо уже почти опустилось, и он вдруг заметил, как Сетна подобрался, словно приготовившись к прыжку. Его лицо блестело, будто он и сейчас плясал на углях, а поплывший золотой грим отражал мерцающий свет прожекторов.
«Ты успеешь его поймать? А сможешь ли ты его поймать?» – думал он, неосознанно, крадучись пробираясь к сцене. Словно мог спугнуть карабин, и тот выронит из железного захвата петлю троса.
«Да с чего я вообще решил, что оно в зал полетит – может в бок, или проломит сцену и застрянет», – попытался сам себя успокоить Штефан, но сразу понял, что ничего не вышло.
Колесо опасно покачнулось над самой сценой, и он увидел, как трос волной взметнулся вверх.
– В сторону! – рявкнул он, бросаясь к сцене, но голос потонул в скрипичном визге.
Эжен едва заметно подтолкнул колесо, и оно встало в паз легко и надежно.
Только сейчас Штефан понял, что все это время не кровь стучала у него в ушах, а барабанная дробь градом сыпалась на зал. Слишком естественным получилось музыкальное сопровождение.
Лицо Хезер было белоснежным, словно она успела густо припудриться.
Она сказала, что тоже чувствует приближающуюся опасность. Ей тоже показалось, что колесо сорвется в зал?
Штефан заставил себя сесть на ступеньки. Хезер что-то щебетала, Энни звонко отвечала – сейчас ее должны были привязывать к колесу, но он не мог заставить себя смотреть на сцену. Вытирал о штаны ладони и обреченно матерился про себя. Он был уверен, что нужно остановить представление.
Сколько бы он ни смеялся над Томасом и его суевериями, сам за долгие годы работы в цирке научился прислушиваться к знакам.
Хезер носила под воротником булавку с бусиной от сглаза, и чтобы предотвратить беду прокручивала ее против часовой стрелки, как было принято у Идущих. В Хаайргат был короткий заговор, а в Кайзерстате закрывали глаза, чтобы на миг уподобиться Спящему и получить Его власть.
Штефан сам не заметил, как зажмурился и стал про себя рассказывать Спящему Сон, в котором нет ни запаха гари и соли, ни надвигающейся беды.
Но у него ничего не вышло – сначала его сбил с толка едва слышный скрип колеса, которое начала вращать Хезер, а потом глухой стук первого ножа, воткнувшегося в дерево.
«У Эжена десять ножей. Всего десять. Все плохое, что должно было случиться, уже случилось – порвался трос», – сказал себе Штефан и все-таки открыл глаза.
Костюм Энни ловил мигающий белый свет и разбрасывал его зелеными искрами. Прямо у ее правой ладони еще дрожало узкое серое лезвие, а огненный цветок на рукояти ножа разливал по ее белой коже карминные отблески. Замахиваясь, Эжен улыбался ей почти отечески нежно, а за тяжелой вонью горящего механизма было уже ни разобрать ни соли, ни лакричной кровавой ноты.
Второй цветок распустился на рукояти за несколько секунд до стука.
«Готфрид нервничает», – отрешенно подумал Штефан.
Хезер стояла, сложив руки на груди, и канарейки, неподвижно сидящие на ее плечах, казались золотыми эполетами.
Он спустился еще на пару ступенек и нашел взглядом Вижевскую – она сидела, прикрыв лицо дрожащим кружевом веера. Пока Штефан думал, зачем она в темном зале закрывает лицо, Эжен успел метнуть пять ножей – один за другим, пять глухих ударов.
Энни попыталась потянуться и зевнула. Цветы Готфрида дрожали вокруг нее – размазанные алые пятна, живые лепестки в злом зубчатом контуре. А у Эжена, который занес руку для предпоследнего броска, под ногами растекалась живая, акварельно-серая тень.
«А с осветителем-то что?» – раздраженно подумал Штефан, и в следующую секунду понял, что осветитель тут ни при чем. Только чародей мог заставить тень ожить, почернеть и обвивать щупальцами сцену.
«Готфрид?..»
Штефан хотел остановить бросок, но предупреждение застряло в горле, запертое животным, неконтролируемым страхом – если он закричит – Эжен точно собьет удар.
Краем глаза он заметил движение на первых рядах, но обернуться не успел, потому что тень исчезла, а нож глухо воткнулся прямо над макушкой Энни. Только цветка на рукояти не было.
«Ни тени, ни чародея. Могло быть и хуже», – мрачно подумал Штефан, слушая, как барабанная дробь нагнетает напряжение перед последним броском. Останавливать представление было незачем, даже запах слился в один тревожный, маслянистый акцент.
Лезвие последнего ножа отразило мигающий свет вслед за белым росчерком манжеты Эжена.
Тень вернулась так же неожиданно, как появилась – выросла за колесом, растеклась по сцене густой бликующей тьмой, похожей на отработанное масло из отжившего механизма. Сбоку раздалось несколько восхищенно-испуганных вздохов, и в этот момент запах исчез, и зал наполнила привычная театральная духота.
Штефан так и не смог разобрать, появилась тень до броска или после, но главное случилось – последний, десятый нож, вновь выделенный беспощадным алым цветком, вонзился в колесо.
Хезер должна была закончить представление. Ничего Штефану не хотелось так сильно, как увидеть эту сцену пустой, без колес, сломанных карабинов и теней. Тогда они с механиками обязательно разберутся, почему колесо чуть не упало, и с Готфридом он тоже разберется – пусть объяснит, что за дрянь маячила у Эжена перед лицом, мешая ему…
Мысль оборвалась, потому что в зале стояла тишина, такая же густая и непроницаемая, как недавний кровавый смрад.
Хезер стояла у края сцены, зажмурившись, и что-то шептала, а птицы вились над ее головой, не издавая ни звука. Эжен сидел на сцене, уставившись на колесо, и Штефан понял, что же не так раньше, чем заставил себя посмотреть на Энни.
Не было десятого удара.
Штефан поднял глаза. Удар не затерялся в барабанной дроби. Алые цветы погасли, но серебристая рукоять отчетливо выделялась на зелени костюма – под левой грудью, над золотым шнурком, выделяющим лиф. В мигающем белом свете то вспыхивало, то гасло лицо Энни – белое, с алыми кругами на щеках. Только глаза закрыты, и от уголков губ к подбородку тянутся черные струйки, словно у старых кукол-марионеток.
– Энни, – ошеломленно пробормотал Штефан, поднимая руки к лицу. Чтобы протереть глаза, открыть их снова – и понять, что все это ему привиделось. Но что-то мешало металлическое, ледяное.
«Очки», – вспомнил он.
И встретился взглядом с Вижевской. Она смотрела прямо на него, и на ее лице был написан вопрос, а глаза оставались мертвым стеклом.
«Вы все еще хотите, чтобы я объявила о контракте?» – спрашивали ее вздернутые брови и ломаная полуулыбка.
«А вы можете это сделать?» – отвечала вопросом горькая скептическая усмешка Штефана.
– Я люблю играть, – беззвучно ответили ее губы.
Если ему не показалось, и она действительно предлагала выполнить условия сделки – это был шанс, тонкий и скользкий, но все же пока единственный шанс сохранить «Вереск». Она обещала не платить им денег и не устраивать выступлений, но что если фиктивная протекция поможет им спокойно уехать из страны?
Штефан бросил быстрый взгляд на сцену. Она была пуста, только на белом настиле высыхали серые пятна – следы бутафорских слез, которые проливала Несс Вольфериц в сценке с фальшивыми похоронами Инмара.
Проклятая сука Несс Вольфериц, которая написала Явлеву письмо, потому что когда-то доверилась Томасу, а он не смог сдержать своих обещаний. И Штефан его обещаний сдержать тоже не смог.
А еще был мальчик Сетна, который так долго представлялся этим именем, что почти забыл настоящее. Мальчишка, пропахший бензином и подводящий золотом глаза.
Что он, Штефан, им даст? Даже Несс, которую он ненавидел – что он может для нее сделать?
«Нет», – покачал головой Штефан и беззвучно повторил:
– Нет.
Пусть Несс катится к своему Явлеву, который обещал ей действительно хорошее будущее. Пусть заберет еще мальчишку-факира, который теперь вряд ли станет драться с кем-то из-за женщин.
Пусть их судьба будет счастливее, чем его.
И оцепенение спало.
– Свет! – гаркнул он, сметая оцепенение зала. Арена погрузилась в полумрак, на задних рядах завизжала женщина, а Штефан вдруг отчетливо понял, что теперь точно все потеряно.
Отчаяние укусило переносицу, расползлось по сознанию мазутным пузырем. Настоящее, совсем не похожее на колдовской дурман.
Люди повскакивали с мест и бросились к проходам. Штефан инстинктивно прижался к стене и зажмурился – ничего худшего, чем прорываться через толпу к сцене он даже представить не мог.
«Кто будет отвечать?.. У театра должны дежурить жандармы. Они будут здесь через несколько минут, – лихорадочно соображал он, пытаясь отвлечься. – И найдут в труппе дезертира с ломаными блоками, а если еще узнают про тень? Какое у него гражданство?.. А, да какая теперь разница!»
На сцене раздался грохот, и Штефан даже нашел силы понадеяться, что колесо с трупом не уронили, торопясь убрать от зрителей. А впрочем, если бы и уронили – какая разница. Энни, может, посмеялась бы.
«А я знаю, кто теперь посмеется», – с ненавистью подумал он, открывая глаза и оборачиваясь к первому ряду. Вижевская, голубое платье, черный веер – у седьмого места.
«Я сейчас посмеюсь».
– Хезер! – крикнул он, взмахнув рукой – от блестящего лилового обшлага бросились колючие искры, такие же, как плясали на костюме Энни. – Хезер, постой с Готфридом минутку, не дай ему уйти!
Он не знал, услышала ли она. Но должна, должна была услышать – Спящий крупно задолжал ему в этот вечер. Если Готфрид сейчас исчезнет – им с Хезер останется только вернуться в подвал, к трубе. А чародея, скорее всего, депортируют в Морлисс и казнят.
Люди шли – почти бежали – никак не стихающим потоком. Женщины тащили за собой плачущих детей, за ними торопились мужчины, успевающие бросать жадные взгляды на опустевшую сцену. Штефан стоял у пятого ряда, совсем близко. Кровь стучала в ушах так, что он почти ничего не слышал – и был рад этому, потому что каждую секунду ждал выстрела или взрыва.
Вижевская не успела дойти даже до прохода, и он четко видел ее лицо – белое, с гротескными золотыми линзами очков на месте глаз, и неожиданно несчастное, со страдальчески опущенными уголками губ.