– Нехорошо это, фройляйн, – бубнил он, почесывая затылок. – Еще и жандармы придут, ругать же станут…
– Руку отгрызу, – хрипло пообещала Хезер, когда он потянулся к Эжену. В петлице ее сюртука серебрилась отравленная шпилька.
Несс сидела в углу, притянув колени к подбородку, и часто отхлебывала из серебристой фляжки.
– Герр Надоши, – скривилась она. – Объясните фройляйн Доу, что нельзя перекладывать трупы до прихода жандармов. И класть убийцу рядом с жертвой.
Штефан встретился взглядом с Хезер. Она смотрела отстраненно, в глазах застыл бездонный черный покой, но он ни секунды не сомневался, что угрозу она исполнит.
– Их уже переложили, – вздохнул он, опускаясь на колени рядом с Хезер.
Откинул ткань с лица Энни. Кто-то попытался стереть струйки крови с ее подбородка, оставив широкие розовые полосы на пудре. Маской застыла обида, последнее чувство, впечатанное под кожу.
Штефан молча вернул ткань и, поколебавшись секунду, отдернул край покрывала Эжена. И тут же опустил обратно – лицо изуродовало страдание, начертило глубокие борозды на холодной серой коже, оскалило зубы и наполнило холодной мутью широко раскрытые голубые глаза.
– Ты знаешь… отходные Колыбельные? – спросил он у Хезер. Сел на пол. Закурил, расстелив сизый дым над белым шелком.
Хезер беспомощно оглянулась. Открыла рот, но смогла только просипеть что-то невнятное. Штефан закрыл глаза. Может, не так важно, какие слова произносить над мертвыми, и все Колыбельные придумали клирики для людей, которые не умеют красиво говорить?
– И когда уйду я в Сон, в котором нет Снов, – вдруг раздался позади сиплый мужской голос, – не будет страха, ибо Ты увидишь новый…
Штефан оглянулся. Инмар стоял рядом с Несс, положив руку ей на плечо и читал, глядя на Эжена и Энни.
– Страшна темнота морского дна, – подхватила Несс, не поднимая взгляда, – страшна темнота за окном в зимнюю ночь. Не страшна смертная темнота Сна, ибо по ней я приду в новый Сон…
– Пусть в новом Сне не привидится тебе прежних горестей, прежней боли и скорбей, ибо новый Сон чист и безбрежен, как небо. Дай мне открыть глаза, и пепел от пепла отгоревшего Сна пусть унесет ветер!
Хезер вдруг вцепилась в руку Энни и протяжно всхлипнула.
– Да приснятся они Спящему в лучшем Сне, – глухо закончил Инмар.
– Да приснятся они Спящему в лучшем Сне, – повторила Несс.
В наступившей тишине хлопнула дверь гримерки. Штефан поднял глаза. На пороге стоял Готфрид, в белоснежной петле, белых перчатках и отглаженном сюртуке.
– По нашему обряду нельзя служить заупокойную не приведя себя в порядок, – пожал плечами он. – Даже на войне нужно хотя бы пригладить волосы и поправить воротник… Вы позволите?
Штефан встал, помог подняться Хезер и они вместе отошли к противоположной стене. Готфрид снял с Эжена покрывало, стал на колени и положил ладони на его лицо.
– Переступая порог – собери горести в горсть, брось через плечо, – начал он на языке Флер. Штефан впервые слышал, чтобы молитвы над мертвецами читали на их языке, будто Готфрид верил, что мертвые услышат и поймут. – Они больше не нужны.
Готфрид читал и кончиками пальцев гладил Эжена по лицу. Сначала Штефан думал, что это просто часть обряда, но потом заметил, что чародей пытается разгладить кожу.
– Переступая порог – собери половину печалей, брось перед собой – не оставляй родным. Половину возьми с собой, ибо память о печалях делает нас людьми. Переступая порог – собери радости и брось их за спину, ибо в счастье твоем найдут утешение те, кто любил тебя…
Слова лились, изредка сбиваясь с ритма – Готфрид явно переводил молитву на ходу, стараясь сохранить звучание стихов. Хезер стояла, прикусив ладонь и дышала тяжело и ровно, в такт словам чародея.
– Переступая порог – не оглядывайся, ибо Утро ничего не помнит о Ночи, и покуда это верно – Утро бессмертно.
Когда Готфрид встал, Штефан увидел, что губы Эжена лишь слегка приоткрыты, как и глаза, а печать агонии исчезла. Лицо было почти спокойным.
Готфрид снял перчатки, убрал в карман. Сходил в гримерку, принес широкий медный таз для умывания и белое полотенце. Поставил рядом с Энни, достал из другого кармана чистые перчатки, надел их и снова встал на колени.
– Переступая порог – собери горести в горсть… – начал он, стирая с ее лица грим вместе с розовыми полосами.
Он положил голову Энни себе на колени. Размокший грим пачкал белым его черные брюки, но Готфрида это, казалось, нисколько не тревожило.
– Ибо в них найдут утешение те, кто любил тебя…
Кто любил Энни? Штефан нанял ее во время поездки во Флер. Она пыталась устроиться в кабаре, Штефан пытался радоваться окончанию очередного тура. Энни ни разу не передавала ему писем для родных, зато успела подружиться с Пиной. И с Лорой, заклинательницей змей, которая ушла от них еще в Морлиссе. А еще ее любил Эжен.
– И пока это верно – Утро бессмертно, – эхом отозвался Готфрид, бережно укладывая Энни на пол.
Потом встал, отряхнул брюки, убрал мокрые перчатки в карман и неожиданно достал третью пару.
– Что вы делаете? – прошептала Хезер.
Чародей молчал. Он поправил петлю, надел перчатки, а потом закрыл глаза и начал новую молитву. В первую секунду Штефану показалось, что он читает по-альбионски, но почти сразу стало ясно, что это эгбертский язык.
– Когда пойдешь через порог – собери в ладони свои печали, выплесни за спину – в них больше нет нужды. Когда пойдешь через порог – возьми половину скорбей, брось перед собой – и не достанутся они твоим близким. Половину перенеси с собой, ибо следы скорбей делают нас людьми…
Штефан почувствовал, как что-то ударилось и замерло в сознании – Готфрид читал отходную Колыбельную их цирку. Антрепризе «Вереск», мертвому ребенку рыжего фокусника Томаса Даверса.
Хезер смотрела на Готфрида, и в ее глазах росло непонятное Штефану чувство – не то ярость, не то ненависть. А может, это было обожание.
– И пока это верно – Утро не умирает, – закончил Готфрид. Он стоял, зажмурившись и опустив руки, словно позволяя маске проповедника стечь, оставив настоящее лицо. Наконец, он открыл глаза и тихо сказал:
– Ваша очередь.
Штефан молчал. Он не видел смысла выдавливать из себя «мне очень жаль», к тому же отзвучавшая панихида по цирку забрала у него последние силы. Хотелось оказаться как можно дальше от театра, мертвецов и проклятой страны, где он нашел только холод и реквиемы.
Вдруг Хезер отстранилась, прижала руки к груди, зажмурилась, как Готфрид минуту назад и тихо запела:
– Джелем, джелем лунгонэ дроме-е-й-я… Малади-лэ-э-м бахталэ мерге-е-н!
Штефан знал эту песню. Ее пели Идущие, каждый табор – по-своему, на свою мелодию и часто меняя слова. Но песня всегда была об одном – о дорогах, которые не кончаются, пока есть люди, которые по ним идут.
Хезер пела почти без акцента, низко и переливчато, что совсем не вязалось с ее хрупким обликом. Она отбивала такт каблуком по скрипучим доскам пола.
– А-а-и мерген, а-а-и чавал-лэ!.. – голос Хезер набирал силу, и на мгновение Штефану почудился запах сухой нагретой солнцем травы.
Некстати вспомнился брошенный в Морлиссе фургон. Расписные борта, сиреневая вересковая пена, которую Штефан сам подкрашивал каждую весну. Краску брал яркую и едкую, она въедалась в кожу и не отстирывалась с ткани. Зато почти не тускнела и не осыпалась.
Славный был фургон. Томас его покупал.
– Кай путайлэ-э лэ ме-е-ерген др-р-рома-а-а…
Хезер не плакала, но ее пение все больше было похоже на вой. Штефан хотел ее остановить, но вспомнил, что это последние строки. Пусть кто-то посчитал бы, что нельзя обрывать молитвы и обряды, а Штефан считал, что не надо себя истязать, особенно ради тех, кому от этого не станет легче.
– Амэ-э-э сутас мишто кай кэра-а-а-с-са, – прошептала она, последний раз ударив каблуком.
В наступившей тишине Штефан слышал, как где-то у входа собираются люди. Раздраженные, в тяжелых сапогах, и толстые ковры не глушат звуков их шагов.
– Вот и хорошо, кедвешем, мы вроде все сказали, а теперь отправляйтесь-ка вы с Готфридом собирать вещи, да побыстрее, – проворчал он, неуклюже сжимая ее ледяную ладонь.
Хезер обернулась. Глаза у нее были сухие и красные. Улыбнувшись, она кивнула, а потом обернулась и поклонилась. Так, как кланялась в конце каждого представления – прижав ладонь к сердцу, а потом сделав вид, что бросает его в зал.
…
В соседнем вагоне было шумно. Кажется, там что-то праздновали, хотя Штефан понятия не имел, что можно праздновать по пути в какие-то выселки. Окончание сытой и спокойной жизни?
Чтобы он ни думал перед представлениями, Штефан ненавидел деревни, села и даже окраины городов. Там никогда не было денег, зато вечно находились какие-то проблемы. А вот Томас души не чаял, чем меньше деревня – тем с большим удовольствием он там останавливался, говорил, что людей удивить легче. И обрадовать. Штефан, который помогал ставить, а потом складывать шатер, благодушно улыбался, а про себя желал очередной деревне нашествия полосатых картофельных жуков.
Кто-то дребезжаще постучал, разбив его мысли.
– Кому какого хрена?.. – буркнул он, и все же встал, неохотно стряхнув с трудом накопленное тепло, и откинул ржавую щеколду.
Сначала ему показалось, что коридор пуст. Но прежде, чем закрыть дверь, он догадался опустить взгляд.
На него смотрел мальчишка из Идущих – издевательски смуглый, с напитавшейся солнцем и грязью кожей. Он чем-то неуловимо напоминал Вито, и Штефан сразу решил послать мальчишку, даже если он пришел сообщить что вагон вот-вот взорвется.
– Чего тебе? – рыкнул он. Хотел закрыть дверь, но заметил, что мальчик подставил ногу. До того, чтобы ломать детям кости он еще не дошел, поэтому решил убедить его искать более дружелюбных пассажиров.
Мальчишка ответил что-то по-гардарски, но с таким каркающим акцентом, что Штефан сомневался, что гардарец бы понял.
Увидев, что его не понимают, мальчик нисколько не расстроился. Он поднял правую руку, а левой показал «два» – два грязных пальца, видимо, означающих две монеты. В руках он держал брошюры и листовки, напечатанные на рыхлой серой бумаге.