Можно было указать Вижевскую или Явлева. Вот он посмеется, если ему придет извещение о том, как были потрачены его же деньги!
Но Явлев вполне мог сообщить Епифановичу, который скоро поймет, что его обокрали.
– Баронесса Ида Вижевская, – обреченно ответил Штефан.
…
Никакого праздника в соседнем вагоне не было – его просто целиком выкупил табор Идущих. Но Хезер сообщила, что у них похороны – хоронят юную артистку, ее пожилого любовника и целую антрепризу. Штефан хотел ее остановить, но Хезер одной рукой держала за рукав Готфрида, а другой уперлась в косяк, перекрывая выход. Готфрид растерял свое отстраненное благодушие, с ужасом глядя на необъятную Идущую с золотыми зубами, с которой говорила Хезер, и пытался пятиться к выходу. Штефану казалось, что он заранее знает, что сейчас будет, и он просто разглядывал перевитый светящимися лентами потолок. За спиной женщины раздавался шум, звон гитары и вой инструмента, похожего на флейту, а еще отчетливо пахло специями и мокрой звериной шкурой – кажется, Идущие везли с собой каких-то животных.
Словно отозвавшись на его мысли, под ноги Штефану бросились несколько тощих трясущихся собак, похожих на левреток.
– Пёсь-ки, – оскалилась Идущая. – Вам нравятся пёсь-ки?
Одна из собак присела, и, глядя прямо ему в глаза, начала мочиться у его ботинок.
«Ненавижу, чтоб их, Идущих», – тоскливо подумал Штефан, отходя в сторону.
Наконец, женщина отошла, жестом приглашая их в пропахший табаком и зверьем полумрак.
Штефан сжал руку Хезер выше локтя и шагнул вперед, готовясь принять неизбежное.
…
«Неизбежное», завершившее моральное падение Штефана, наступило через сутки, когда поезд сделал остановку.
Штефан, не просыхавший с того самого момента, как они вошли в проклятый вагон, подхватил такую же пьяную Хезер, и они, вместе с тощим медвежонком Идущих, на темном заснеженном перроне, на глазах ошалевшего Готфрида, под такт хлопков и звон бубнов плясали чардак.
Глава 14Везение и видимые монстры
Спустя три дня Штефану казалось, что если Идущие с их гитарами, горькой травяной настойкой и бубнами и существовали, то где-то в другой реальности. В той же, где мог существовать цирк, городские огни, кружевной город, укрытый снегом. Яркие краски, громкие звуки и запахи, которые не запереть во флаконы даже самому талантливому парфюмеру.
В его новой реальности были только деревья, черное небо и снег. Если в Кродграде Штефан понял, что снег умеет сглаживать очертания и отражать свет, то на маленькой безымянной станции посреди леса ясно осознал, что снег умеет поглощать звуки. Что снег – действительно хищник, голодный и жадный. Он сжирал контуры дома, подбираясь к окнам снизу и заваливая крышу, налипал на еловые лапы, делая их неуклюжими и белыми. Только рельсы почему-то не заносило, и они тянулись в бесформенный белый лес безжалостными черными линиями.
Вижевская велела им отправляться вперед. Купила билеты, дала инструкции и пообещала, что слуги пустят их в поместье. Сказала, что сама прибудет на следующий день, сразу за ними. Тогда Штефан только кивнул и забрал билеты, но теперь ему отчего-то было страшно. Это там, в живом, звенящем Кродграде Вижевская выглядела эксцентричной аристократкой, которая не умеет пудрить лицо. Теперь он оказался в мире, откуда она пришла, и простое обещание зазвучало угрозой.
Им предстояло провести на станции двое суток – потом придет поезд, на котором они доберутся до поместья. Вижевская объяснила, что слухи о том, что дом стоит в лесу – всего лишь домыслы, и вокруг есть вполне жилая деревня. Теперь Штефан ей не верил – никто не может жить в этом белом беззвучии.
Хезер переоделась в мужской костюм. Через полдня надела поверх шерстяную черную юбку и еще пару свитеров. Даже Готфрид откуда-то взял теплые вещи, и белый шелк петли сменил широкий черный шарф. Денег, которые они заплатили станционному смотрителю за чай, сахар и бренди хватило бы на роскошный обед в рингбургском ресторане. Когда они сидели в комнате, вокруг железного ящика с углем, одежда помогала, но, стоило выйти на улицу, становилась бесполезной. Ткань мгновенно выстывала и покрывалась инеем, который таял, стоило зайти в дом. И тогда к холоду прибавлялась еще и сырость.
На этот раз Штефан успел купить согревающий эликсир, но оказалось, что против такого холода он почти бессилен. Они пили по флакону перед сном, и лживого тепла едва хватало на то, чтобы уснуть. На второе утро Хезер даже в шутку предложила им спать втроем, и Штефан, переглянувшись с Готфридом, понял, что они оба несколько секунд всерьез рассматривали эту мысль.
К обеду, за восемь часов до прибытия поезда, Готфрид не выдержал.
– Штефан, я понимаю, что у вас горе, но может нам посмотреть последнюю запись? Я хочу рассмотреть тень, к тому же в театре было тепло.
– Вы же не чувствуете холода, – съехидничала Хезер, пряча руки в шапку Штефана, как в муфту.
– Помните, я говорил, что люди моей веры после смерти попадают в ледяную Ночь? Так вот, до этой чудесной страны я не считал это серьезным наказанием.
– Как вы думаете, в поместье Вижевской тепло? – тоскливо спросила Хезер, быстро прикладывая согревшиеся ладони к щекам и тут же пряча обратно.
– Судя по ее лицу – не очень, – безжалостно заметил Штефан.
– Бросьте, Ида – хрупкая женщина, к тому же весьма болезненного вида. Вряд ли она долго протянула бы в таких условиях, – заступился за Вижевскую Готфрид. – А вот нам бы все-таки очки, а?..
– Когда вы там успели разглядеть, – проворчал Штефан, обводя кончиком пальца золотые линзы. – Хочешь выйти, кедвешем?
Хезер только мотнула головой и сжала шапку так, что под ногтями осталось несколько серых шерстинок. Штефан, вздохнув, надел очки и успел только поморщиться, когда Готфрид положил ему на затылок ледяную ладонь.
И не стало ни холода, ни полутемной каморки с закопченным железным ящиком. Из того, несуществующего мира к нему снова пришел красный бархат сидений, плотный ворс ковра, запахи духов, тающего воска и канифоли. И Энни была жива, и ее костюм дробил свет на зеленые осколки-искры и разбрасывал их по сцене.
Штефан был недоволен. Перебирал теплые гладкие открытки, бросал злые взгляды на Вижевскую и Явлева, а потом начинал разглядывать рукава, позволяя музыке и голосам со сцены течь где-то на периферии сознания.
Это было совершенно новое чувство. Он словно плыл по своей недавней памяти, не сопротивляясь течению и позволяя ей заливать глаза и рот, но все же теперь он ярче ощущал себя-зрителя. И где-то глубоко, под яркими образами, под принесенным из прошлого теплом, кололась досада. Нужно было смотреть представление, а не разглядывать рукава. Сесть рядом с Вижевской, смотреть на Энни, на Эжена, на последнее представление «Вереска». Но он разглядывал рукава, зал, подмечал какие-то детали вроде стершегося каблука Энни или тлеющего эполета Сетны. И не оставил памяти, яркого, живого отпечатка дня, в котором его цирк продолжал жить.
Подвох Штефан заметил на моменте с карабином. Он смотрел, как кренится колесо, но вместо тревоги и раздражения чувствовал нечто странное, смесь любопытства, предвкушения и зарождающейся злой радости. Это чувство вспыхивало яркими огоньками, словно искры с костюма Энни, разгоралось все сильнее, кололо виски и разливалось в горле, словно он пытался залпом выпить стакан шнапса.
Пальцы Готфрида на его затылке дрогнули, и Штефан успел понадеяться, что сейчас все закончится, но чародей только крепче прижал ладонь, и в этот момент сознание окончательно померкло.
Не стало Штефана-зрителя, и Штефана-в-прошлом не стало тоже. Теперь вместо него был кто-то другой – что-то другое – дурное, завороженное, упивающееся моментом.
Первый нож с глухим стуком вонзился в колесо, и жар хлынул от висков к затылку, оглушая и кружа. Теперь это походило на десяток растворившихся в крови дурманных кристаллов, нечто одновременно человеческое, порочное и злое, и вместе с тем – незамутненно-звериное счастье. Штефан, не выдержав, начал опускаться на пол, выставив перед собой руки.
Когда в колесо вонзился второй нож, он лишь вздрогнул от экстатической вспышки, продолжая медленно опускаться на пол.
Чтобы, когда следующие пять ножей подряд ударились о колесо, осветив сознание алыми вспышками лепестков на рукоятях, он мог лежать, прижавшись щекой к прохладным доскам.
Чтобы в мире осталось что-то реальное, тонкая мембрана между ним и цветной, вращающейся бездной там, под этими досками.
Но когда с предпоследним броском вспышка не пришла, Штефан готов был ногтями процарапать путь туда, вниз, только бы упасть, раствориться и замереть в вечном мгновении, когда…
– Бросай же, – просипел он, ударив ладонью по доскам, которые стали неожиданно горячими и шершавыми. – Брос-с-с-са-ай…
Вспышка пришла, когда Штефан увидел черные струйки крови на подбородке Энни. И вместо ужаса, вместо горечи, вместо всего тяжелого, бесполезного, пришло совсем иное.
Он никогда не был творцом. Штефан бы ни за что не смог описать это чувство, но когда оно начало отступать, он предпочел потерять сознание. Хотя, пожалуй, хотел бы умереть.
…
Он очнулся на полу. Очки по-прежнему были на нем, на лице едва начала застывать пошедшая носом кровь.
– Штефан?.. Штефан?!
Голос Хезер звучал словно издалека и казался отвратительным. Отвратительны были доски, запах пыли, дерева и снега, отвратительны пальцы Готфрида на висках.
Он хотел туда, к цветной вращающейся бездне. Он почти растворился в ней, почти потерял свое ничтожное, опостылевшее «я», рассыпав его колкими искрами. И вот он опять здесь.
– Штефан, ну что с тобой? – в голосе Хезер звучало отчаяние. И оно тоже раздражало.
В том мире, откуда он вернулся, не было боли.
– Все в порядке, – прохрипел он, пытаясь перевернуться на живот. Хезер схватила его за плечи, пытаясь помочь, и он с трудом сдержался чтобы не сбросить ее руки.