– У тебя все лицо в крови…
– Ну и что? – рыкнул он, все-таки вырываясь. С трудом сел, потянулся к очкам, и тут же убрал руку. – Готфрид? Готфрид, вы здесь?
– Да, – настороженно ответил чародей.
Штефан с трудом сфокусировал на нем взгляд. Он сидел на краю кровати, подавшись вперед и сцепив руки замком.
– Вы можете… можете…
– Нет, – строго ответил Готфрид. – Не могу. Что вы видели, Штефан?
Хезер встревоженно заглядывала ему в лицо, и Штефан нашел силы встать, только чтобы не видеть ее глаз.
– Представление, – ответил он, тяжело опираясь о стену.
– Врете, – отрезал Готфрид. – Это мы с Хезер видели представление.
– Вот как, – равнодушно сказал Штефан, шаря по карманам в поисках платка. – Вот как. А я, по-вашему, видел что-то другое?
– Вы стонали и обтирали пол лицом, как нанюхавшийся валерианы кот. Какой из номеров вас так впечатлил?
Он хотел огрызнуться, но промолчал. Хезер протянула платок, и Штефан, не глядя, выхватил его из ее рук.
– Хорошо, я ничего не видел, – признался он. – Я… чувствовал. Помните то чувство перед тем, как… блок на очках, помните? Когда вы, Готфрид, вспоминали про какие-то убийства, а Хезер про родителей?
Чародей кивнул.
– Вот это чувство… только… дальше, – выдохнул Штефан. – Дальше…
– А давайте-ка попробуем еще раз, – вдруг вкрадчиво предложил Готфрид, словно забыв о своем «не могу».
– Вы что, ему же плохо! – возмутилась Хезер, встав перед Штефаном, словно пытаясь его загородить. – А если ему станет хуже?!
– Отойди, – просипел он, попытавшись оттолкнуть ее. – Не мешай…
Хезер развернулась и подобралась, словно готовясь к броску.
– А ну-ка руки, – прошипела она. – Совсем сдурел?! А вы, Готфрид, прекратите ему потакать! Нам вечером нужно сесть на поезд. Если этого, – она раздраженно кивнула на Штефана, – удар хватит, нам что делать?
Готфрид попытался что-то сказать, но Хезер остановила его резким взмахом руки и обернулась.
– Тебе нужно умыться, – глухо сказала она. – Слуги Вижевской решат, что мы съели их хозяйку.
Штефан слушал ее и чувствовал, как душу все больше затягивает тупое равнодушие. Какая разница, что делать – умываться, садиться на поезд или выйти из дома, лечь на снег и умереть, если та, новая, лучшая реальность, ускользнула от него. Разбилась искрами о грязные доски, утекла в рассохшиеся щели.
Покинула его.
…
Штефан лежал, замерев на той мерзкой грани реальности и сна, когда реальный мир никак не желает погаснуть, но иногда размывается или рывком проваливается в какой-то мутный абсурд. Клирики говорят, что бессонницей Спящий отмечает грешников. Что же, у Штефана было достаточно грехов.
Хезер ругалась с Готфридом. Их голоса мешались со стуком колес, дробивших предложения на неровные части, но все еще скованное апатией сознание Штефана складывало их, как мозаику.
– … эксперименты свои! Он очень уязвимый человек…
– … что он достаточно стабильный и уравновешенный…
– … и вам неправильно показалось, ясно?.. Штефан не станет ни с кем делиться… ему сейчас очень плохо…
– Зачем же он ввязался в эту…
– … спасал! Он вечно кого-то спасает, то Томаса, то девочку из кабаре, то гимнастов, то еще… ворчит потом, что мимо шел, а оно само пристало…
– … Ида Вижевская…
– … похоронил! Оставьте его в покое, ясно, иначе я ночью вышвырну эти проклятые… доказывайте потом своей Вижевской, что новое искусство…
– … что я должен по-вашему…
– … да помогите же ему!
– … пока не понимаю, что произошло…
Штефан наконец провалился в пустой и тягучий сон.
…
Когда он проснулся, тупое равнодушие никуда не делось, наоборот, оно словно набухло, потяжелело, сжало ребра и забило нос. Приходилось напоминать себе, как и зачем дышать. Мысль о смерти больше не казалась ему привлекательной, ведь в смерти нет чувств, а он ничего не хотел так сильно, как снова научиться чувствовать.
Хезер спала рядом, на узкой трясущейся полке. Жалась к его боку, щекотала лицо пропахшими дымом кудрями, и ее кожа была странно горячей под тонкой тканью рубашки.
Несколько минут он лежал, положив ладонь ей между лопаток. Только прижимал чуть сильнее с каждой секундой, все отчетливее чувствуя острые позвонки. Потом кончиками пальцев отодвинул ткань ворота ее рубашки и коснулся губами обнаженной ключицы.
– Штефан? – сонно пробормотала Хезер, пытаясь отодвинуться.
Он не стал отнимать ладонь. Хезер замерла. Потом снова попыталась отстраниться, а Штефан, все еще скованный обрывками сна и опустошенный колдовством, почувствовал только глухое раздражение. Тепло потекло из-под одеяла в холодный полумрак вагона, а Хезер почему-то никак не желала понять, что ему нужно.
Если нет очков – можно найти другой способ испытать нечто подобное. Пусть хоть на несколько мгновений, пусть не так ярко, но ему требовалось хоть чем-то наполнить свое существование, чтобы хотя бы вспомнить, зачем он живет.
Ради того, чтобы снова надеть очки, конечно. Но если нет очков… сейчас ему подошла бы любая женщина. Важен был результат, и чем скорее он к нему придет – тем лучше.
Кажется, Хезер пыталась еще что-то сказать, но ее голос казался досадной помехой, шумом, вроде грохота колес.
– Заткнись, – хрипло попросил он, зажимая ей рот, но тут же отдернул руку – она зло, по-крысиному укусила его между большим и указательным пальцем.
– Штефан, ты все-таки совсем охренел, – зло прошептала Хезер. Вырвалась, села на краю полки, поправляя рубашку. – Ну-ка посмотри на меня… идем. Пошли, давай, – она быстро обулась, даже не зашнуровав ботинки, и потянула его за собой.
Он нехотя подчинился, потому что не видел смысла сопротивляться. А еще он не хотел, чтобы проснулся Готфрид и начал задавать вопросы.
Хезер вытащила его в темный коридор.
Поезд вздрагивал и качался. За глухо затянутыми изморозью окнами выла метель. Хезер бросила на него яростный взгляд, а потом схватилась за оконную ручку и рванула на себя.
Воющая тьма ударила ему в лицо, едва не сбив с ног. Грохот обледенелого металла теперь звучал совсем близко, отчетливо и беспощадно.
Ветер выл в такт скрипу пластин и ударам колес о рельсы.
Ветер полнился осколками стекла, которые вонзались в кожу, и по лицу, кажется, уже потекло что-то теплое.
Хезер стояла под окном, в тонкой рубашке и растоптанных ботинках. Качалась на каблуках, обхватив себя руками, и в ее черных волосах оседала снежная пыль.
Штефан, стряхнув оцепенение, бросился к окну. Ледяной металл обжег кожу, осколки стали еще злее. Окно скрипело набившимся в пазы снегом, а ручка визжала, когда он пытался ее повернуть. Когда он почти справился, поезд неожиданно тряхнуло. Хезер упала ему под ноги, а окно с хлопком раскрылось, ударив краем ледяной рамы в переносицу.
– С-с-сука! – прошипел он, рывком возвращая окно на место. – Нос же только сросся! Хезер, кедвешем, что же ты…
Она сидела на полу и рыдала, закрыв лицо руками. Штефан посмотрел на нее и ужаснулся – она была в шерстяных штанах и шелковой рубашке. Он быстро стянул свитер, в котором спал, заставил ее надеть, пока холод не вылизал остатки тепла из шерстяных петель.
– Ну чего ты, кедвешем, все хорошо, – бормотал он, помогая ей подняться и пытаясь сообразить, почему она плачет. Он помнил все случившееся, но воспоминания путались, затянутые странным туманом. Словно это все и не с ним происходило.
– Штефан! – всхлипывала она, обняв его за шею. – Ты такой мудак, Штефан, я когда-нибудь тебя убью!..
– Ну и славно, а теперь пойдем в купе, здесь холодно…
– У тебя рожа была как когда ты купил у Идущих тот порошок и чуть не сдох!
Он только закатил глаза. Когда-то в юности он действительно обнаружил, что растертые в пыль кристаллы можно сжигать на конфорке и вдыхать дым. Правда на счет «сдох» Хезер преувеличивала – он всего лишь спал сутки, а потом его трое суток рвало. И Штефан не хотел думать, в какой из этих моментов у него было лицо как сейчас.
– Я просто…
– Это было красиво, – Хезер села на край полки и протянула ему одеяло. – Это было так красиво, Штефан, я даже думала, что ты правда… ну, проникся…
– Что было красиво, моя рожа? – шепотом спросил он, покосившись на спящего Готфрида.
– Нет, запись… представление… я и не знала, что ты так любишь… цирк, – последнее слово она просипела, словно оно застряло в горле. – И что я такая красивая в гриме…
– Не в гриме, – проворчал он. Больше чтобы утешить, хотя он действительно считал Хезер красивой. Но она, казалось, вовсе не слышала.
– А потом… потом… знаешь, я когда Энни увидела – испугалась. Подумала, как это ужасно, несправедливо, потом – что тебе будет плохо, потом про Томаса… а ты… ты… как будто Энни была твоя дочь… нет, как будто… она несколько мгновений была твоей дочерью!
Штефан хмыкнул и дернул плечом. Он не хотел впадать в сентиментальность. И думать об Энни на самом деле тоже не хотел.
– А что видел ты? – Хезер вцепилась в его запястья так, что ее ногти вонзились под кожу. – У тебя лицо было дурное, ты не говорил почти, и глаза черные-черные! А сейчас… мне показалось, что ты меня убьешь!
– Вообще-то планы были немного другие, – признался он.
– Да поняла я, какие у тебя были планы! Но это словно не ты был…
– И ты решила, что меня приведет в чувство открытая форточка?
– Я вообще-то думала, что надо дать тебе воздухом подышать и Готфрида разбудить чтобы он тебе мозги вправил. Хотя он пытался, но сказал… я не поняла, что он сказал. Так что ты видел?
– Не знаю. Тут вопрос не в том, что я видел, а в том, что чувствовал…
Тоска снова вздрогнула в груди. Теперь, когда ветер и грохот сменились монотонной зябкостью темного купе, мир снова стал казаться серым.
– Не надевай их больше.
– Придется, Хезер. Раньше ничего подобного не было… надеюсь, это больше не повторится, – соврал он.
Она молча теребила выбившуюся из рукава нитку. Наконец положила руки на колени и сказала: