– Зима может затянуться? – быстро спросила Хезер.
– В этом году – вряд ли, – обнадеживающе ответила Берта. – Просто успокаиваю вас на случай, если Ида нарассказывала вам страшных сказок. Хочу заметить, что в усадьбе вам нужно будет соблюдать несколько совершенно необременительных правил. Неподалеку от усадьбы есть деревня, откуда нам привозят свежие продукты. Я уже распорядилась приготовить вам комнаты – Ида не написала, сколько вам нужно спален, и мы приготовили три. Уверяю вас, это теплый и крепкий дом, где вы ни в чем не будете знать нужды, – закончила она с почти материнской гордостью.
От Штефана не укрылось, что Берта звала Вижевскую по имени, и в ее интонациях не было ни следа полагающейся слугам почтительности. Он вдруг подумал, что Вижевская притащила их домой, как бездомных котят, а Берта ведет себя, как строгая, но снисходительная мать девочки-подростка. Даже то, что Штефан сам напросился в это проклятое поместье, не давало отделаться от этого ощущения.
– Я соболезную вашей утрате, – неожиданно сменила тему Берта. – Ида написала, что вы не просто потеряли сотрудников, что там была целая любовная драма…
– Как вы сказали, госпожа Вижевская склонна драматизировать… – начал Штефан, но его неожиданно перебил очнувшийся Готфрид.
– История действительно совершенно ужасная, – начал он. – У метателя ножей был давний роман с ассистенткой…
…
Они ехали не меньше часа, и все это время Готфрид зачем-то в красках описывал последние дни антрепризы «Вереск». Хезер задремала, положив голову Штефану на плечо, и крыса, воспользовавшись моментом, выбралась из капюшона и устроилась у нее на коленях. Если выкидывать очки Штефан не собирался, то расстаться с крысой был готов в любой момент, но Берта, увидев зверька, только покачала головой и обернулась к Готфриду. Слушала она внимательно, изредка сочувственно кивая.
Экипаж замедлил ход, когда они пересекали мост. Берта объяснила, что мост, широкий и крепкий, все же не совсем пригоден для транспорта, но им совершенно не о чем волноваться, потому что лед на реке очень прочный. Штефан хотел спросить, почему тогда нельзя пересечь реку не по мосту, но оставил вопрос при себе.
Первое, что бросилось в глаза, когда они наконец достигли усадьбы – забор. Высокий, вычурной ковки, как в большинстве богатых усадеб, что ему доводилось видеть. Но ни в одной другой богатой усадьбе пики забора не украшали оскаленные звериные черепа. Штефан все-таки решился открыть окно, чтобы осмотреть территорию и уже жалел об этом.
– Что это такое?.. – прошептала Хезер.
– Мои предки вывели особую породу собак-сторожей, – с гордостью пояснила Берта. – Вы их видели. Я не вижу причин, почему мертвые собаки должны переставать сторожить.
Они ехали к дому по длинной аллее, усаженной черными вязами с голыми ветвями. Штефан с тоской подумал о кайзерстатских аристократах, которые любили вишни или яблони. Даже зимой и в темноте вишня не выглядела бы зловещей.
После такой аллеи Штефан ждал, что дом будет построен из потемневшего дерева, что он будет стоять на сваях и в нем не будет окон. Но когда они подъехали, Штефан почти почувствовал разочарование – дом был двухэтажным, белым и совершенно обычным, если не считать того, что он состоял из трех частей, расположенных полукругом, и этим неприятно напоминал ратгауз в Соллоухайм.
Хезер выбралась из экипажа первой, не дожидаясь помощи. Она растерянно рассматривала дом и его слепые зашторенные окна, не оборачиваясь к спутникам.
Штефан сначала помог выбраться Готфриду, а потом, замявшись, подал руку Берте. Он не хотел даже думать, как они будут смотреться рядом, и что ей удобнее было бы опираться о его макушку, но вежливость победила.
Берта выбиралась из экипажа медленно. Только сейчас Штефан понял, обо что запнулся, когда садился, и ему сначала стало неловко, а затем почему-то страшно. Вместо левой ноги у Берты был старомодный механический протез с почти негнущимися суставами. Уродливый медный механизм, не прикрытый имитацией, кажется, заменял ей ногу целиком. Штефан не видел таких моделей даже у стариков. Новые протезы были доступны, и по крайней мере она могла бы сгибать ногу. Но Берта была дорого одета, и она работала у Иды Вижевской – вряд ли она не знала, что может заменить протез или нуждалась в деньгах.
Непостижимым образом у нее даже получалось двигаться изящно. На его руку она оперлась один раз – когда вставала. Она выпрямилась, расправила юбку, и только тогда оперлась на трость.
– Что же, Соболиный дом, – улыбнулась она, широким взмахом указав на вход. – Господа, хочу напомнить, что правила, о которых я говорила, необременительны, но непреложны. Они написаны на всех дверях в доме. Я хочу, чтобы вы внимательно прочли их, прежде, чем войти. И не задавали вопросов об их сути.
Штефан подошел к дверям. Они действительно были украшены затейливым узором, в который были вплетены гардарские буквы.
– Простите, госпожа, нашим переводчиком был Готфрид, – осторожно сказал он.
На самом деле у него не было ни малейшего желания читать какие-то правила, еще и стоя на морозе, после перестрелки, бессонной ночи и полного тревог дня. Он и так прекрасно знал, какие правила устанавливают в таких домах не в меру ретивые экономки – что-нибудь про воровство, что-нибудь про алкоголь, и еще какие-нибудь уточнения вроде «не спать в обуви».
– Встретив хозяйку ночью – не говорите с ней, – размеренно начала Берта. – Не трогайте соль на полу. Ничего не ешьте и не пейте по ночам. По ночам не смотрите в зеркала и не открывайте ставни. Не отвечайте на вопросы, которые заданы ночью. Если заметите предмет, которого не было в комнате раньше – не трогайте его. Не трогайте то, что тянется из стен.
Штефану показалось, что он ослышался. Он оглянулся на растерянную Хезер, потом – на как всегда спокойного Готфрида. Берта стояла с таким видом, будто ничего такого она только что не сказала.
– Не трогать… соль? – наконец переспросил он о самом разумном из того, что услышал.
– Мыши, – улыбнулась Берта, будто это что-то поясняло, и будто мыши когда-то боялись соли. – Кстати, в доме высокие пороги, поднимайте ноги, когда переступаете.
– Мыши, – эхом повторил Готфрид. – Мыши, значит. Ne govorit s hozyajkoj nochyu, a, Berta?
Штефану почудился вызов в его словах, и ему захотелось одернуть чародея – теперь не имел никакого значения рост Берты, ее кошмарный протез и собачьи черепа на заборе. Все их прошлые неприятности были полной чушью по сравнению с тем, что в доме посреди леса что-то тянется из стен.
– Verno, – спокойно ответила она. – Ne uchi menya, koldun. Eto ty syuda prishel.
– Что она сказала? – тихо спросил Штефан по-морлисски.
– Сказала, что у нас проблемы, – фаталистично ответил Готфрид.
Берта толкнула дверь и с улыбкой посторонилась, приглашая их войти.
Глава 16Про аристократов, кошек и бумажные цветы
Штефан был уверен, что не сможет уснуть. Представлял, как всю ночь будет смотреть в стену, из которой вот-вот что-то потянется. Или разглядывать прикроватную тумбочку, в ожидании когда же на ней появится какой-то предмет, который нельзя трогать.
Странное это было чувство, похожее на предвкушение – Штефан даже в детстве не боялся темноты. Может, только в том, забытом детстве, а потом он боялся только кораблей и морских змеев. Сейчас ему предстояло ощутить нечто иррациональное, непохожее на прошлые переживания. У него даже мелькнула мысль надеть очки, но пока они с Хезер устраивались, мысль выскользнула да где-то потерялась. В спальне было темно и душно, но тепло. Даже слишком тепло, хотя угли в камине едва тлели. Под толстыми одеялами в накрахмаленных синих пододеяльниках обнаружились завернутые в белую ткань грелки.
Берта пообещала, что когда угли прогорят, дышать станет легче, напомнила, что нельзя открывать окна и ушла, оставив их с Хезер вдвоем.
Они переглянулись, посмотрели на бархатные шторы, красные тени от углей на полу. А потом Хезер фыркнула, разделась, бросив одежду прямо на толстом ковре у кровати, забралась под одеяло и затихла.
Штефан постоял, разглядывая золотистый узор на обоях, а потом плюнул и лег спать.
И уснул в то же мгновение, как закрыл глаза. Если из стен что-то и тянулось – его это нисколько не волновало, потому что проспал он до самого обеда, и не проснулся бы, даже если бы Берта села рядом с его кроватью и начала обгладывать собачьи кости.
Когда он открыл глаза, Хезер еще спала. Если революция не помешала ей спать, то страхам из-за надписи на чужой двери это тем более было не под силу.
Одежды, которую он повесил вчера на спинку кровати, не было. Саквояж нашелся в огромном пустом шкафу.
– А если я нищий, и у меня одни штаны, доставшиеся от отца? – проворчал он. – Даже подтяжки забрали, нелюди. Хоть бы сказали – я бы посмотрел, как они будут их стирать…
Комната, где их поселили, была просторной и почти пустой. Дальний от двери угол почти целиком занимал шкаф, вдоль стены тянулся огромный стол из красного дерева, рядом с которым зачем-то поставили секретер. В секретере обнаружилась пачка дорогой писчей бумаги, стопка конвертов, чернила и несколько перьевых ручек.
У другой стены стояла кровать, на которой они спали. Больше мебели в комнате не было – даже стульев.
– То есть секретер вы поставили, а сидеть можно и на полу. Ну-ну. Главное ночью ничего не жрать.
Он подошел к окну и с мстительным удовольствием раздвинул плотные синие шторы и распахнул ставни. Несколько секунд щурился, привыкая к белоснежному свету.
Стекла были такими прозрачными, что он не сразу понял, что они вообще есть. Только тогда до него дошло, что ставни почему-то не снаружи, как полагается, а внутри дома. Штефан видел такое впервые, но решил, что это не главная странность.
Окна вели во внутренний дворик, по которому носилась и валялась в истоптанном снегу маленькая пятнистая собачка.
Штефан усмехнулся, и хотел закрыть ставни, чтобы не мешать Хезер, но заметил искрящуюся белую полоску между рамой и подоконником. Провел ладонью – холодом не тянуло. Значит, это действительно была соль, та самая, которой нельзя касаться.