Первый кот бросился ему под ноги прежде, чем они успели дойти до конца коридора. Штефан обернулся – вслед им смотрели два десятка опалово-зеленых огоньков кошачьих глаз. Все коты кроме того, которого он заметил первым, сидели неподвижно. Полумрак сглаживал полоски и пятна, делая всех котов серыми.
Штефан не знал, сколько они ходили по бесконечным одинаковым коридорам, разглядывая темные двери и белую соль под порогами. Они не сказали друг другу ни слова, но под конец он видел, как блестит от пота ее лоб и как застыли на рукояти трости ее посеревшие пальцы. И каждый раз, оборачиваясь, он видел огоньки кошачьих глаз.
Наконец, они с Бертой дошли до столовой. Там она кивнула ему и протянула руку за лампой. Штефан отдал ее, махнул рукой и ушел, не оборачиваясь.
Запирая за собой дверь спальни Штефан точно знал две вещи – он понятия не имел, что на него нашло, и он сделал так в первый и последний раз.
…
Второй раз Штефан проснулся, когда между занавесок пробилась упрямая полоска серого утреннего света. Несколько секунд он пытался понять, что не так, а потом откинул одеяло и втянул воздух сквозь сжатые зубы.
Его разбудил запах, знакомый с войны. Спертый воздух пах кровью и наступившей смертью.
Штефан зажег лампу и комнату наполнил изобличающий свет.
Ничего не было – ни мертвецов, ни пятен крови. Шторы и ставни были плотно закрыты, и он решил все же их не открывать, к тому же запах густел у постели.
Хезер спала на краю, обняв белоснежную подушку. Это был один из немногих моментов, когда Штефан был рад, что она так крепко спит. Он поднес к кровати лампу и расправил одеяло.
На темно-синей ткани чернели неопрятные полосы крови, где-то превращающиеся в разбрызганные точки.
– Да еб же твою мать…
Крыса лежала прямо на его подушке. Удивительно, как он умудрился сразу ее не заметить – в крови была вся наволочка, и когда Штефан провел рукой по лицу, на ладони остался красный след.
Он аккуратно забрал подушку и переложил на пол. Крысу не просто задушили, ее, казалось, вывернули наизнанку. Штефан с трудом понял, где ее голова, а где лапы, а хвоста вовсе не было.
– Ну и где ты, паскуда? – мрачно спросил он, поднимая лампу. – Циц-циц…
Кошка обнаружилась на подоконнике – белоснежная, с окровавленной мордой, она монотонно урчала, вытянувшись вдоль полоски соли. Лапой она придерживала пятнистый крысиный хвост.
– Довольна собой?
Кошка не ответила, только прищурила зеленые глаза. Штефан, пожав плечами, взял ее за шкирку и потащил к двери. Урчание сменилось нарастающим шипением, но прежде, чем кошка успела вывернуться и поцарапать, он вышвырнул ее в коридор и захлопнул дверь.
– Вот дерьмо… – тоскливо прошептал он, разглядывая постель и труп на подушке.
Крысу он завернул в наволочку, положил сверху подушку и положил на пустую полку шкафа. Потом нашел таз для умывания и долго отмывал лицо ледяной водой. С сомнением посмотрел одеяло, а потом решил, что гораздо проще будет сменить его утром.
Самого его мало смущали несколько пятен крысиной крови – приходилось спать, заворачиваясь и в худшие тряпки. Утром он потребует новое одеяло, и Хезер не заметит. Крысы все равно постоянно сбегали – Хезер давно перестала даже давать им имена.
С этими мыслями он лег обратно в остывшую кровать, и больше не просыпался до утра.
…
Когда он открыл глаза в третий раз, крови на одеяле не было, а на краю кровати лежала чистая подушка.
На месте подушки и крысиного трупа лежала сложенная стопкой одежда – та самая, которую вчера забрали со спинки кровати. Поверх его рубашки были спиралью уложены подтяжки.
В кармане брюк он обнаружил сложенную вчетверо бумажку. На ней по-кайзерстатски было старательно выведено «вы тже арестократ?»
Глава 17Неживая земля
Штефан как-то видел бунт в сумасшедшем доме на Альбионе. Он тогда приехал забирать одного из своих артистов, и ему пришлось запереться в пустой палате и почти час просидеть на полу, разглядывая дверь. Снятый с предохранителя револьвер лежал у него на коленях, и мало когда Штефан испытывал к оружию такие нежные чувства.
Из палаты он вышел, когда все уже заканчивалось. По коридорам бродили угрюмые санитары, медсестры в строгих платьях, кое-где он видел синие платья Утешительниц из больничной Колыбели. Все были сосредоточены и напряжены, а если кто-то делал резкое движение, к нему тут же оборачивались не меньше десяти человек, готовых заломить несчастному руки за спину и силой затолкать в ближайшую палату. В тот вечер Штефан вывел своего артиста с наполовину откушенным ухом, так и не подписав никаких бумаг. Главное, что он понял тогда – иногда смотреть в пол, молчать и двигаться плавно и бесшумно – лучшая тактика. Особенно если ты хочешь выжить в сумасшедшем доме.
Соболиная усадьба в последние несколько часов перед приездом Вижевской как раз напоминала Штефану дурдом, где только что подавили бунт. Горничных легко можно было принять за медсестер, готовых забить любого до смерти планшетом для рецептов, мужчин – за санитаров, вынужденных заниматься надоевшим делом сверхурочно, а Берту, неподвижно стоящую на лестнице – за старшую медсестру, которой и планшет был не нужен.
Дом действительно блестел – в коридорах и комнатах зажгли все светильники, паркет натерли так, что на него было страшно наступить. Блестело начищенное серебро и отполированные стаканы. Золотые каемки на фарфоровых тарелках, даже медные подхваты штор. А в глазах прислуги блестела такая ненависть, что Штефан начал всерьез тревожиться, что Вижевскую отравят, и он останется без работы.
Изу он нашел в гостиной. Она отмывала каминную решетку, постоянно выжимая в стоящее рядом ведро серую тряпку. Штефан постоял на пороге, наблюдая, как она выжимает чистую воду.
– Давно тут сидишь? – наконец спросил он.
Иза медленно обернулась и лениво попросила:
– Дверь бы закрыли, герр Надоши.
Стоило Штефану сделать это, как Иза отвернулась и принялась сосредоточенно возить тряпкой по решетке.
– Вот артистка, – усмехнулся он.
– А что прикажете, если экономке на глаза попадусь – она мне мигом работу придумает. Меня, между прочим, для уборки нанимали, а сегодня она меня заставила мешок картошки перечистить!
– Злодейка, – он покачал головой. – Нужно, чтобы кто-то показал мне и моим друзьям дом.
За все прошедшие дни Берта так и не нашла времени это сделать. И не нашла для этого свободной прислуги. Если не считать ночной обход, когда они с Бертой ходили по темным коридорам и стучали в запертые двери, Штефан так и не видел усадьбу.
И это все сильнее раздражало. По сравнению с суматохой последних месяцев, начавшейся с приезда труппы в Морлисс, эта вынужденная стагнация казалась невыносимой. Он не мог расслабиться, потому что вот-вот придется работать, да и трудно расслабиться в доме, где под каждым порогом рассыпана соль. И работать не мог, потому что не было труппы, Вижевской, Готфрида, который нужен был для исследования очков.
К тому же всем в доме было явно не до них. Они третий день ели хлеб, яйца и холодное мясо за столом, на который просто клали салфетки, даже не застилая его скатертью. В остальное время они были предоставлены сами себе.
– Как же я покажу вашим друзьям дом, если один из них слепой?
– Иза, я отсидел целый день на курсах для прислуги, и точно помню, что там говорили что-то про уважение и этикет.
– А потом что? – с жадным интересом спросила она, расправляя тряпку на решетке.
– Что потом говорили?
– Нет, почему на следующий день не пошли?
– Понял, что у меня плохо с этикетом, а еще мне сказали, что для лакея у меня слишком хитрая рожа, – с трудом вспомнил Штефан.
– Вот ведь не повезло. Я не могу вам дом показать, герр Надоши, я во флигелях ни разу не была. Они, говорят, старые, еще его молодым помнят, – она указала на что-то над камином, – и в хозяйское крыло простую прислугу не пускают…
Над камином висел портрет. Штефан быстро понял, почему не заметил его раньше – из-за тонкой матово-черной рамки вместо привычной золоченой вычурной рамы, обычной для таких портретов в таких домах.
Сначала портрет показался невыразительным – светловолосый мужчина стоял на фоне изумрудной бархатной драпировки, на которой раскинула золотые крылья вышитая хищная птица. Штефан сощурился, пытаясь разглядеть какие-то знаки отличия на лиловом сюртуке или запонках, но ничего не нашел. Так мог одеться любой богатый мужчина, как аристократ, так и нувориш.
Штефан разглядел его пуговицы, золотую цепь на груди и даже вышитый на воротнике знак Спящего, и только потом посмотрел на лицо. Словно старался отсрочить момент, когда придется встретиться с мертвым взглядом, вмерзшим в застывшее масло.
Мужчине было около сорока. Лицо, пожалуй, можно было назвать приятным, несмотря на то, что оно целиком состояло из злых линий и острых углов – острый подбородок и скулы, сжатые в нитку губы, тонкий нос. Он напоминал Томаса лисьими чертами, но этот лис словно готовился укусить того, кто протянет руку. Или будет слишком долго разглядывать портрет.
А вот глаза у мужчины были как у Эжена Ланга – неподходящие злому лицу. Уставшие и светло-голубые, оттенка стекла в протезах Вижевской.
– Кто это? – спросил он, не найдя ответов на портрете.
– На портрете? Герр Астор Вижевский, да приснится он Спящему в следующем Сне, – дежурно протараторила Иза. – Муж фрау Иды Вижевской.
«Она подбирала цвет протезов, чтобы как бы смотреть его глазами, – почти с восхищением подумал он. – Оттенок-то точь-в-точь как на портрете!»
– Знаешь, как он умер?
– Неа, не знаю. Да и давно это было – лет пятнадцать, говорят, прошло.
– В городе говорили – десять лет, – удивился Штефан.
– Да кто их знает, герр Надоши, я же и по-гардарски не понимаю – их не разберешь, не то чирикают, не то матерятся. Только герр Вижевский давно помер, и фрау Вижевская замуж больше не выходила, хотя она молоденькая совсем была. И детей у них нет.