Пару секунд он с недоумением разглядывал револьвер, который держал в руке, а потом поднял глаза. Чешуя левиафана потускнела, залитая кровью. Жандарм лежал на снегу, лицом вниз, а студент, по-прежнему стоявший на коленях, деловито обшаривал его карманы.
– Спасибо! – салютовал он свободной рукой, второй вытаскивая из-за пазухи жандарма револьвер и срывая с мундира аксельбант. – Как вас… чтоб меня, Штефан!
Он с трудом заставил себя сосредоточиться на лице парня. Кажется, это кто-то из тех, кому помогал Томас, Бен… Бенджамин Берг, точно, Бен Берг.
Да какое это имело значение.
Они прожили в Морлиссе больше двух месяцев. Штефан каждый день смотрел на проклятых змей на мундирах жандармов, каждый день носил с собой револьвер. Почему же именно сейчас?
Может, дело в том, что именно сейчас левиафан собирался кого-то сожрать?
– Буду должен, Штефан, – улыбнулся Бен. – Лен-н-нге лив-в-ве!..
Спустя секунду его уже не было – скрылся в переходе. Штефан растерянно посмотрел ему вслед, а потом мотнул головой, стряхивая оцепенение и последовал за ним.
Площадь он видел издалека. На виселице перед ратгаузом не осталось свободных петель. Штефан разглядел государственные мундиры казненных. Судя по тому, что шитье блестело медью, а не золотом, до высших чинов повстанцы еще не добрались.
Несколько раз его хватали за полы пальто раненные, но ему приходилось вырываться и бежать дальше – он все равно понятия не имел, что делать. Даже Колыбельных по Уходящим не знал.
Недалеко от взорванной башни ратгауза он заметил мальчика лет двенадцати. Он сидел, привалившись к стене, и зачерпывал дрожащими руками мокрый снег, чтобы оттереть заливающую глаза кровь. На лбу виднелась глубокая царапина. Наверняка ранило при взрыве.
Госпиталь находился рядом с ратгаузом, и Штефан видел его высокий кованый забор.
Можно было попробовать обойти площадь, но это заняло бы слишком много времени, к тому же во дворах все чаще встречались солдаты, которые не знали, что у него есть знак Спящего.
И еще мальчик.
– Ну-ка идем, приятель, – сказал Штефан, подхватывая его под локоть.
– Не пойду! – оскалился мальчик, попытавшись вырваться. – Пустите!
– Я санитар, – соврал он. – В госпиталь тебя отведу, не дергайся. Навоевался уже.
– Я-а-а… – протянул мальчик, немного расслабившись. – Я-а-а…
Штефан быстро оглядел толпу перед ратгаузом.
Здание раскинуло искалеченные взрывом кремовые крылья, словно пытаясь обнять людей на площади.
Одновременно кольнуло раздражение от опасности, которой приходилось подвергаться из-за упрямства Вито и легкое чувство стыда – скорее всего, ребенка никто спасать не будет.
– Р-р-рас-с-ступись! – рявкнул Штефан, проталкиваясь через толпу. – Разойдитесь! Дорогу!
Мальчик, к его удивлению, шел сам, только часто спотыкался. Люди еще не вошли в раж и пропускали санитара с ребенком, кто-то из женщин даже жалостливо охал. Штефану было не до того – позади раздавались выстрелы, слаженные и ритмичные. Так палят не озверевшие от ударившей в голову свободы повстанцы. И ему совсем не хотелось встречаться с теми, кто умеет так стрелять.
Он пытался найти в толпе темные кудри и желтый шарф Вито, но попадались другие цвета – синие, серые, красные. Перекошенные рты, мрачные, злые лица, прищуренные глаза. И оружие, повсюду оружие – винтовки, ружья, какие-то обломки и обрезки металла. Один раз даже мелькнули грабли.
Штефан начинал звереть. Он ненавидел ходить в толпе, тыкаясь носом людям в плечи, а сейчас тыкаться в плечи злым и вооруженным людям хотелось еще меньше. К тому же они загораживали госпиталь, и он никак не мог разглядеть, что там происходит. Мальчишка спотыкался все чаще, и Штефану очень хотелось его бросить. Но тогда протиснуться к госпиталю точно бы не вышло, к тому же протестовали остатки совести.
– Дорогу, пропустите! – рычал он, продираясь туда, где виднелся просвет и черная ограда госпиталя.
А потом завыла сирена и на город опустилась тьма.
…
Сначала Штефан думал, что потерял сознание. Потом – что ослеп. Но когда раздался первый выстрел, и короткая вспышка осветила лицо стоящего на крыше солдата с закрытым черной маской лицом, Штефан понял, что все гораздо хуже.
Мальчик выпустил его руку, и еще мгновение Штефан мог удержать его, но в следующую секунду раздался дружный вздох и толпа пришла в движение. Его толкнули вперед, и он проехался щекой по чьему-то колючему шерстяному пальто.
Сзади раздалась еще одна очередь выстрелов.
Дома окружали площадь полукругом. Судя по звуку стреляли от домов и с крыши ратгауза. От мысли о том, что случилось бы, не уберись он от ратгауза, Штефана затошнило.
Людей перед госпиталем было меньше, но они постепенно прибывали.
Когда толпа сметет забор? Что они станут делать дальше, укрываться с кашляющими кровью пациентами?
Сверху раздался мерный шум винтов. Штефан знал, что так шумит – опускающийся дирижабль.
«Люди не посмеются, Хезер, – подумал он, пытаясь урвать глоток теплого, пропахшего потом и снегом воздуха в напирающей толпе. – Сейчас вообще не останется никаких людей».
Он по-прежнему ничего не видел – площадь укрывала неестественная, непроницаемая чернота. Только чувствовал – руки, ставшие неожиданно грузными и жесткими тела, пальто и куртки, то проскальзывающие мимо, то шершаво вжимающиеся в кожу.
Слышал хриплое, панически учащающееся дыхание, а еще запахи – пота, парфюма, пороха и гари, едкой, ядовитой гари, валящей из вздыбленного механизма под хрупкой палубой.
Люди не могли бестолково метаться – было попросту некуда. И они почти организованно, почти послушно, шли вперед, подгоняемые выстрелами с крыш. Они кричали, иногда кто-то падал. Штефан узнавал об этом, наступая на что-то мягкое и стонущее, лишающее равновесия. Все, о чем он думал в эти моменты – если упадет – наступят и на него. В полном хаосе звуков и текстур чувствовалась организованная обреченность движения.
Бежать было некуда. Может, если бы люди развернулись и бросились под пули – большинство бы выжили. Укрылись во дворах, растеклись по городу и поблагодарили бы Спящего за хороший Сон.
Может, если бы это произошло завтра или через пару дней – люди бы так и поступили. Достаточно озверев, ощутив достаточно свободы, кто-то обязательно нашел бы в себе силы расстаться ради нее с жизнью и повести за собой остальных. Но это случилось сегодня, когда люди, воодушевленные взрывами и песнями, впервые вышли на улицы.
Как жаль, что Томас так и не раскрыл ему секрет фокуса с исчезновением.
Шорох винтов над головой становился все отчетливее. Еще немного – и маленький патрульный дирижабль опустится достаточно низко, чтобы люди в гондоле могли начать стрелять. Интересно, кто помогал дирижаблю спуститься?
Это была правильная мысль, но сосредоточиться на ней он не успел.
Штефана с размаха приложили лицом о ледяные прутья ограды. Он не почувствовал боли – только холод, не заглушенный истерическим стуком шестеренок в голове.
Люди напирали, и ему под ребра уперся кованый лепесток. Если бы не толстое пальто и куртка… Кто-то оттолкнул его, и толпа – скованные движения плеч, недовольно переступающие ботинки – сомкнулась, отделив его от ограды. В плечо ударила жесткая подошва – люди начали перелезать забор.
Носок сапога – на этот раз узкого, злого – ударил по носу. По лицу хлестнул мокрый подол.
Сверху раздался вибрирующий тонкий крик и отчетливый влажный хруст – кто-то сорвался в темноте и напоролся на пики.
Следом послышалось несколько глухих ударов, брань, а затем – снова крики. Штефан решил, что кто-то сорвался с забора и упал назад, на людей. Возможно, на штыки. Или на, чтоб их, грабли.
Люди замерли. Давка усиливалась, но на забор больше никто не лез.
Пока.
Штефан сделал шаг назад и начал раздеваться. Сделать это в нарастающей давке было нелегко, рукава путались, а пуговицы постоянно выскальзывали из пальцев. Проклятые пуговицы, кто придумал эту дрянь. И пришиты накрепко – не оторвать.
Скинув куртку, пальто и пиджак, он с трудом выпутался из свитера, а потом, позволив толпе снова прижать себя к забору, начал медленно сползать вниз.
Там, под забором, не было фундамента. Был зазор, пролезть в который мог только весьма субтильный человек. Хезер бы точно смогла.
Если бы ее раньше не затоптали, как того ослепшего мальчишку.
Первый удар пришелся под ребра. Если сейчас люди все-таки бросятся перелезать забор, и он просядет – ему конец.
Сдирая кожу, он медленно, изо всех сил стараясь не делать губительных резких движений, двигался туда, в восхитительную снежную пустоту двора перед госпиталем.
За первым ударом последовал второй, третий, а потом кто-то тяжелый, в ботинках с ребристой подошвой, наступил на его плечо, намертво пригвоздив к истоптанной грязи.
– Ты!.. – выдохнул Штефан, наконец дернувшись. Потом еще и еще, уже не обращая внимание на кровь, растекающуюся по исцарапанной груди и густую нарастающую боль в местах ударов.
Так и должно было быть – люди помогали ему пролезть под проклятым забором, просто пытаясь освободить лишний волосок пустого пространства. Только очень уж злой получалась их помощь.
Все заняло не больше тридцати секунд, хотя Штефану и казалось, что прошло не меньше часа. Новая очередь выстрелов, с крыш и дирижабля, раздалась как раз когда он выскользнул на ту сторону и, загребая исцарапанными ладонями снег, откатился от щели.
И люди все-таки полезли на забор.
…
Воздух из терпкого и прелого внезапно сделался морозным и колючим. Штефан бросился от забора, слепо вытянув перед собой руку. С облегчением почувствовал, как ладонь разом оцарапали сотни иголок. Двор перед госпиталем был усажен елями, считалось, что они делают воздух целебным. Штефану всегда было плевать, но теперь он искренне ненавидел тех, кому пришла в голову светлая мысль посадить именно эти деревья – он еще больше изодрал руки, пока выламывал ветку. Зато теперь он мог бежать, нащупывая дорогу и не бояться во что-нибудь врезаться.