ал Виндлишгреца, даже пятна веснушек на его дряблых белых щеках были разбрызганы так же часто и небрежно. И возраста был почти такого же, как чародей перед смертью – лет на десять старше Штефана сейчас.
– Я давно не говорил на родном языке, – признался Штефан, с удивлением замечая, что ему приходится подбирать слова.
– Говорите по-кайзерстатски, – пожал плечами повар. – Там яблоки, – он указал на ящики. – С осени лежат. Хотите яблоко для вашей супруги?
– Не стоит открывать ящики, – вежливо отказался Штефан.
– Глупости. Я все равно собираюсь печь пироги. У хольгем Блой удивительные яблоки.
Он наклонился над ящиком и, пошуршав соломой, достал одно – огромное, золотое, с розовыми подпалинами на боках.
– Она говорит, что выращивает их в своем саду, – сказал Берток, протягивая Штефану яблоко. – Я думаю, она странная женщина и может врать. На промерзшей земле не растут такие фрукты.
Яблоко было теплым, с гладкой шкуркой, казалось, готовой расползтись под пальцами.
– Спасибо. Я хотел задать вам вопрос, урр Масарош…
Повар пожал плечами и принялся перекладывать яблоки в стоящий рядом железный таз.
– Возможно вы помните город Хид-Варош…
– Я вырос неподалеку, – безучастно ответил он. – Вы оттуда?
– Да… видите ли в чем дело, меня… я уехал оттуда еще в детстве, но помню некие… странные вещи.
– Вот как, – так же бесцветно ответил Берток. Только яблоки звенели о железные стенки таза.
– Листовки, – сказал Штефан, закрыв глаза, чтобы лучше припомнить, что видел в обрывках памяти Виндлишгреца. – По городу были расклеены листовки. Но на улицах было полно людей… и еще что-то печатали в газетах… я помню, как наша соседка рыдала над какой-то газетной заметкой, – соврал он, не придумав, как еще приплести в историю женщину с черной лентой на подоле.
– В Хид-Варош была эпидемия, – сказал Берток, снимая с полки пузатый горшок. – Вишня. Вишневое варенье, я привез три горшка из Хаайргат – нигде такой вишни больше не найдете…
– Эпидемия? – нетерпеливо переспросил Штефан. – Холеры? Легочной гнили?
– Никто не знает, – ответил Берток, медным половником перекладывая варенье в железную миску. – Листовки, которые вы помните – объявления о чрезвычайном положении, Оранжевый знак от городских властей.
Оранжевый знак – комендантский час и частичный карантин. Порты и аэродромы не закрываются, но экипажи не выходят в город и не берут пассажиров, только грузы.
– Аэродром-то за несколько месяцев до этого закрыли, город маленький, дирижабли туда не летали – городу обслуживать их дорого было. А из порта, говорят, кто-то выходил.
– Но почему на улицах было столько людей?
– Потому что умирали только дети, – усмехнулся Берток. – Меня тогда это все мало интересовало, я только вернулся из армии. Но истерику помню. Ну, пол истерики. Не помню, сколько умерло – не то пятнадцать, не то двадцать… Маловато для настоящей паники. Все быстро началось и быстро закончилось. Детей потом еще пару месяцев на улицы не пускали, некоторых запирали в комнатах и еду подсовывали под дверь.
Штефан накрыл ладонью яблоко. Теплое и золотое.
Родители тревожатся, носят игрушки и альбомы с картинками. Мать постоянно что-то готовит, отец перестал уходить по вечерам. Они сидят в крошечной гостиной, вдыхают высушенный уродливой батареей воздух, и каждый думает о своем. Штефан, наверное о том, как скучно сидеть дома.
А родители о том, что могут его потерять.
Кто решил плыть с почтовым кораблем из закрытого на карантин города? Мать или отец? Сколько пришлось заплатить родителям, чтобы капитан согласился взять их на борт, еще и с ребенком, который мог болеть?
– Вы помните, что была за болезнь? – хрипло спросил Штефан.
– Сначала дети слепли, – равнодушно начал Берток. – Причем это было что-то вроде воспаления – говорят, они не могли открыть глаза, даже врачам не всегда удавалось рассмотреть… Потом поднималась температура, и они начинали бредить.
– Бредить?..
– Да, без остановки, – он закрыл горшок крышкой и убрал на полку. – Зато все про хорошее рассказывали – про цирки, про сладости и карусели. Про цирки чаще всего почему-то.
– И что дети перед смертью рассказывали про цирки?
– Да что там обычно дети рассказывают – про тигров, жареные каштаны в сиропе, клоунов. Мальчишки, кто постарше, еще про красивых гимнасток… некоторые родители интервью давали. И никто не признавался, что водил ребенка в цирк, а может это Пишущие придумали, чтобы беспорядков не было…
Штефан кивнул. Он хотел спросить о чем-то еще, но на языке вязла горечь, отравляющая все слова, готовые вырваться из горла. Берток Масарош ни в чем не виноват – он просто был рыжим и любил поесть. И все же Штефан чувствовал, что почти ненавидит этого человека.
Он выбрался из погреба, оставив повара с его мисками и горшками.
Яблоко в руках казалось почти горячим.
…
– Ну все же сходится, – Хезер сидела на полу у камина и задумчиво разглядывала ломтик яблока на перочинном ноже. – Я думала, ты обрадуешься.
– Чему?
Штефан сидел в углу, подальше от камина. Он хотел закурить, но не смог заставить себя даже зажечь спичку – до того тошнотворным оказался кошмар. Теперь он нервно вертел в руках папиросу, словно надеясь, что никотин всосется через кожу.
Готфрид молча смотрел в огонь. Штефан не видел, реагируют ли на свет его зрачки.
На коленях чародея дремал черный кот с белым пятном на боку. Готфрид задумчиво чесал его за ухом, и кот оглушительно мурчал, добавляя свою песню к треску пламени. Штефану мучительно хотелось попросить его прекратить.
– Ну получается твои родители… ну…
– Не были идиотами?
Хезер молчала. Они избегали таких разговоров – Штефан знал, как глубоко в ней живет темная злость дважды брошенного ребенка. И он не хотел касаться этой злости – лучше уж лезвия на подоконнике.
– Вы хотите сказать, что эти очки – причина, по которой умерли ваши родители? – тихо спросил Готфрид.
Штефан с трудом различил его голос в тихом, царапающем сознание треске пламени в камине. И если еще недавно он сочувствовал больному чародею, то сейчас от этого чувства не осталось ни следа. Чародей раздражал, раздражал, камин раздражал, раздражал дом, яблоко на ноже Хезер.
И Хезер. Хезер тоже раздражала.
Но хуже всего были яблоко и огонь. Бертока так обрадовали яблоки, что на ужин подали пироги с яблоками, томленого в яблоках кролика, курицу, начиненную яблоками и хлебными крошками и запеченные в меду и орехах, разумеется, яблоки. Штефан пил пресный бульон и смотрел, как ест Ида. К ужину аппетит к ней вернулся, и она умудрилась едва ли не в одиночку съесть половину стоящего на столе. Горничная только успевала забирать у нее тарелки с костями. Даже корок от пирогов она не оставляла.
– Видимо, – поморщился Штефан. – Я только не понял, зачем он таскал детей по циркам.
– Эта вещь… очки, – медленно начал Готфрид, поглаживая белую петлю, чем, разумеется, ужасно раздражал, – все-таки принадлежат владельцу. Я проверил.
– Любая вещь, если она чья-то, принадлежит владельцу, – огрызнулся Штефан.
– Магическое оборудование не переходит из рук в руки просто так. Узлы… – задумчиво протянул он, – уз-лы-ы… Чародеи используют одну и ту же энергию, просто все умеют по-разному ее трансформировать. Это очень индивидуальный, можно сказать интимный, творческий процесс, который до сих пор не удалось… унифицировать. Но силу учат представлять в виде туго завязанного узла. Когда ты пытаешься его… ослабить, происходит некий… выброс энергии, которую чародей может использовать. На этом строится любое колдовство – мы вяжем и ослабляем узлы. Понимаете? Очки завязывают узел с владельцем.
– И что?
– Это означает, что то, что вы почувствовали тогда, на станции… то, что вы описали, как эйфорию – это предназначено владельцу очков. То есть пользоваться… – Готфрид осекся. Оглянулся, и Штефан увидел мелькнувшую на его лице растерянность.
Он по-прежнему не видел.
Штефан с отвращением посмотрел на камин, а потом пересел в кресло рядом с чародеем.
– Это означает, что делать записи может кто угодно, – с облегчением прошептал Готфрид по-морлисски. – Но в случае удачных записей получать… удовольствие от их просмотра будете именно вы.
– Чушь какая-то, – нахмурился Штефан.
– Я почти уверен, что это так. Помните, что сказал Виндлишгрец? «Это – искусство». Он создавал творческий инструмент, и вы, как творец, получаете удовольствие, созерцая результат.
– Творец – тот, кто делает запись, – резонно заметила Хезер и наконец-то откусила кусочек яблока.
– Я так понимаю, владелец очков здесь вроде режиссера – он собирает актеров, выбирает сюжет и декорации. И видит картину целиком, как бы со стороны. Наверное, если это пойдет в массы, для таких записей придумают какое-нибудь красивое слово.
Штефан привык думать об очках как о случайно доставшемся ему чародейском артефакте, которым непонятно как пользоваться. Потом, не успел он разобраться, как побольше на них заработать, очки пришлось предлагать Вижевской.
И сейчас, когда Штефан начинал осознавать историю этого изобретения, когда начали вскрываться отвратительные подробности использования их предыдущим владельцем.
Сейчас он не мог избавиться от очков и уехать, потому что Томасу нужно вылечить мать, и потому что потом им тоже потребуются деньги.
Но он даже представить не мог чтобы когда-нибудь такие записи превратились в массовый аттракцион. Это было слишком абсурдно.
– Твою мать, – резюмировал он. – Вы хотите сказать, что этот ублюдок надевал очки на детей и таскал их по циркам и палаткам со сладостями, чтобы вызвать эмоции, об которые он потом… получал удовольствие?
– А потом, видимо, дети начали умирать, – кивнул Готфрид. – Скорее всего он и свою дочь водил по циркам. Помните, он чувствовал себя виноватым и думал, что все, что он создал – эта могила?
– И все равно надел очки, – с отвращением процедила Хезер. – Безутешный папаша, который пытался подготовить могилу дочке, которую сам угробил, не забыл надеть очки, чтобы получить дозу?