Готфрид развел руками.
Штефан закрыл глаза. Представил очки – потемневшие окуляры, золотые линзы, острый хвост трубки с иглой.
Представил металлическую тяжесть в ладонях, гладкие ремни и мутный блеск в стекле. Очки напоминали не то уснувшее насекомое, не то ошалевшего от воздуха морского монстра, замершего в руках.
А потом вспомнил тот единственный раз, когда испытал эйфорию от удачно сделанной записи. Вспомнил, как мучительно хотел вернуться в этот разноцветный, живой мир, наполненный смыслом. И испуганную Хезер, вырывавшуюся из его объятий.
– И когда этот хрен понял, что наделал – нанялся на первый попавшийся корабль, пусть и в брачный сезон левиафанов, – мрачно резюмировал он.
– Да если бы люди узнали, что из-за его экспериментов дети умирали – его тому же левиафану и скормили бы. Только по кусочкам, – фыркнула Хезер.
И Штефан вспомнил рваную рану на боку чародея. Кровь, разбавленную морской водой, мягкую ладонь Виндлишгреца, и – совсем некстати – как он сам плакал, прижавшись к остывающему трупу, и смотрел, как на палубу выходят его воскрешенные колдовством родители.
– А еще, – с ненавистью выдохнула Хезер, отозвавшись на его мысли, – он снова надел очки на ребенка.
– Он передал их Штефану, – уточнил Готфрид. – Возможно, рассчитывал, что это сгладит их влияние. И, если я правильно понял, дал какие-то наркотики… так иногда делают при работе с опасными артефактами. Ну и видимо хотел, чтобы вы сохранили рассудок…
– Но он не сказал, что ими опасно пользоваться! – глаза Хезер поблескивали, как пара угольков.
– Я не говорю, что он был хорошим человеком, – примирительно ответил Готфрид. – Но как я понял, дети начали умирать одновременно. И когда он узнал о том, как очки на них влияют – вряд ли он стал бы делать это сознательно… – продолжал рассуждать чародей, который не мог видеть, как медленно перекашивается лицо Хезер.
– Та женщина, с черной лентой на подоле… которую он застрелил, – перевел тему Штефан, пока Хезер не решила выместить возмущение, тем более что яблоко она доела, а нож не убрала. – Показывала ему заметку…
– Вообще-то чародеи обычно не женятся. Профессия не располагает, – Готфрид со второго раза раскурил папиросу, и Штефан, не выдержав, тоже чиркнул спичкой. – Но, видимо это была мать девочки.
– Уверены? – Голос у Хезер был сладким, как яблоки Берты Блой.
– Конечно нет, – миролюбиво ответил Готфрид. – К сожалению, я не могу помочь пересмотреть запись… Но я помню – она указывала на него, а он говорил, что не хотел. А потом выстрелил. Думаю, он признался ей, что виноват в… эпидемии. И женщина показывала ему заметки в газетах, была в ужасе… может, он делился с ней какими-то планами. Может, рассчитывал на другую реакцию. В любом случае, теперь мы знаем в чем его могла обвинять женщина. И знаем, что он ее убил.
Штефан молча полоскал легкие горьким дымом гардарских папирос и думал, в какое же дерьмо он умудрился вляпаться. Так глупо, так неотвратимо. И в такое дерьмо.
– Ужин… – пробормотала Хезер, складывая нож.
– Ну уж нет, – отрезал Штефан. – К Вижевской прибудут какие-то гости. Будет застолье, скорее всего все кончится пьянкой. Не вижу ни одного повода чувствовать по этому поводу какие-то особо сильные…
Он осекся. Медленно опустил папиросу.
Повеяло морской водой и машинным маслом. Запах просочился ледяной нитью в каминное тепло, отравил его и растворился в табачном дыму.
…
– Штефан… Штефан, просыпайся…
Воет пламя – черно-рыжее, злое и безжалостное. Дрожит под полом, словно встревоженный зверь, а кровь капает на подоконник, капает, умывает черные решетки…
– О Спящий, что, опять? – прохрипел он, пытаясь открыть глаза.
Воздух в спальне выстыл и стал холодным и спертым, и это было восхитительно. В коридоре слышалась какая-то возня, и Штефану было совсем не интересно. Но Хезер стояла рядом с ним на четвереньках и трясла за плечо:
– Да проснись ты! Слушай…
Штефан растер ладонями лицо. Сон смялся, погас – послушно и скоро.
Кто-то ходил по коридору взад-вперед. Это была не Берта – не слышно было стука трости и скрипа протеза, и свет ее фонаря не лился под дверь. Нет, кто-то ходил по коридору в темноте и бормотал что-то, похожее на стихотворные строчки.
Прислушавшись, он с удивлением понял, что говорят по-кайзерстатски.
– Три птенца под крылом ястребиной жены – шесть из золота крыльев и три головы… – Различил Штефан.
– Это Вижевская, – прошептала Хезер.
– Двадцать четыре когтя из серебра, в каждом крыле три янтарных пера…
Ида всхлипнула и замолчала. Неожиданно в темноте зазвенел колокольчик.
– Три птенца и скорлупки седых жемчугов, у жены ястребиной так много врагов! Но гнездо высоко, в нем она, три птенца – хрустальные окна, из меди сердца! – торопливо выпалила она.
Вдалеке застучала трость.
– У жены ястребиной есть камни и серебро, крепкие стены, верные слуги, в подвалах добро! – выкрикнула Ида, и колокольчик зашелся частым звоном. Трость застучала совсем близко.
– Господин Рэнди, вернитесь к себе! – в голосе Берты отчетливо звучал испуг, хотя она пыталась сохранять властные интонации. – И ради всего святого, не говорите, не говорите с ней!
Ее голос уже с трудом различался в дрожащем звоне колокольчика, а ответ чародея вовсе остался монотонным, успокаивающим бормотанием.
– И страданиям нет и не будет конца – под крылом ястребиной жены лишь три мертвых птенца! – провыла Ида совсем рядом. Кажется, она стояла прямо напротив их двери.
На белой полоске соли заплясал желтый свет.
– Не нужно, я ее уведу… – голос Берты был почти умоляющим.
– Три-птенца-под-крылом-ястребиной-жены – шесть-из-золота-крыльев-и-три-головы!
Неожиданно колокольчик затих, а свет перестал дрожать.
– Я не собираюсь с ней говорить, – раздался спокойный голос Готфрида. – В коридоре холодно, в доме полно слуг – не нужно ей ходить в таком виде. Давайте я подержу, а вы наденьте на нее халат…
– Вы правила видели? – прошипела Берта.
– … камни и серебро, крепкие стены, верные слуги, в подвалах добро…
– Нет, – миролюбиво ответил чародей. – Но мне их читали. Там вроде ничего не написано про халат. Пойдемте, госпожа Блой, вы же не хотите разбудить еще и моих друзей.
– … три мертвых птенца!
Хезер сидела на краю кровати, нервно теребя шнурок на вороте рубашки.
– Слепой водит по коридорам калеку и сумасшедшую, – прошептала она.
Штефан молчал. По коридору удалялись стук трости и редкий угасающий звон колокольчика. Но это не было главным.
Главным было то, что вой пламени никуда не делся, только теперь он звучал снаружи. Штефан тихо подошел к окну и раздвинул шторы.
Там, за ставнями, которые нельзя открывать, разливалась бесконечная, тягучая песня.
– Метели начались, – задумчиво сообщил он, погладив изрезанный подоконник.
Так неотвратимо. Так глупо.
И в такое дерьмо.
Глава 19Ни одной картины
Штефан не мог есть. Вторая бессонная ночь набухла, зачесалась под веками, заглушила вкусы и сделала свет резким и злым. Он молча заливал в себя терпкий красный чай и думал, какие же гости собираются на прием к Вижевской через завьюженные дороги.
А вот сама Вижевская не страдала ни отсутствием аппетита, ни последствиями ночных блужданий по коридорам. Сегодня она впервые не заплела волосы, будто отказывалась признавать себя вдовой и аристократкой у себя дома. Она сидела во главе стола в шерстяном платье с широким поясом. Светло-русые, медово-пепельного оттенка волосы рассыпались по спине, мертвые глаза прищурены от удовольствия.
Она ела. Она опять ела, и это было почти невыносимо – Штефан никогда не видел, чтобы хрупкая женщина уничтожала столько еды. Никогда не видел, чтобы рабочий мануфактуры в конце дня уничтожал столько еды. Даже он сам не смог бы столько сожрать, и ему почти было завидно.
От вида золотистых тостов на тарелке с подогревом Штефана мутило. Мутило от вида канареечно-желтого масла, капающего на тарелку Иды, от толстых полосок поджаренной грудинки, которые подкладывала ей на тарелку горничная, от густых сливок, которые Ида подливала в кофе и пышных белых квадратов белкового омлета, которым она все это заедала.
Хезер вяло рисовала узоры в миске с овсянкой. Она тоже не могла уснуть всю ночь, хотя Штефану удалось отвлечь ее и, кажется, она не заметила снова оживших на обоях узоров.
А вот Готфриду, кажется, ничего не мешало. Он сидел рядом с Идой, без очков, но Штефан заметил, что у него до предела расширены зрачки. Он очень надеялся, что это от заживляющих глазных капель, которые дала Берта.
– … когда Он пришел в Леес-ла, люди не обрадовались, потому что у них было много грехов, больше чем у людей в Велии-алла, а Велии-алла сгорел дотла. Он сказал: «Я пришел к вам, ибо Мой дом сгорел, и пепел его стен еще не стерся с Моих подошв». Люди в Леес-ла заперли ворота и на всякий случай вытащили на стену котел с кипящей смолой… – ворковал Готфрид, мешая кофе звонкой серебряной ложкой.
– Мудила, – мрачно сказала Хезер, глядя на чародея.
– Что?.. – растерянно переспросил он.
– Мудила, говорю, – повторила Хезер. – Сидят себе люди спокойно со своими прегрешениями, нет же, обязательно кто-нибудь припрется и начнет учить как жить. А потом город твой сожжет.
– Грешники в Велии-алла раскаялись и сами сожгли свои дома, – мягко напомнил Готфрид.
– Покаяние должно идти от сердца, а не от мужика в белой простыне, – буркнула она, подцепляя ложкой кусочек вяленого абрикоса.
– О, вы могли бы пройти посвящение, Хезер, – обрадовался чародей. – Вы сразу поняли суть учения…
– Рассказывайте дальше, господин Рэнди, – попросила Ида, и Штефан вздрогнул от неожиданности. Он не ожидал, что Вижевская решит потратить несколько секунд на то, чтобы произнести какие-то слова, а не засунуть в себя очередную порцию еды.
– И тогда Он опечалился, – с готовностью продолжил Готфрид. – Начальник городской стражи опечалился тоже и погрузил руки до локтей в кипящую смолу, чтобы смыть с них…