Он открыл глаза. От отчаяния хотелось распахнуть дверь и стрелять в коридор, пока барабан не опустеет, а потом закрыть дверь и лечь обратно. И может, ему снова приснится Томас, вересковая пустошь и фургон.
Штефан забрал с прикроватной тумбочки револьвер и фонарь. И открыл дверь.
Ида Вижевская стояла в шаге от порога. Ее глаза были широко распахнуты, и мертвые зрачки, не реагирующие на свет, казались двумя сквозными дырами в голубом стекле. На ней был только полупрозрачный черный пеньюар, но вожделение было последним, что Штефан почувствовал бы при виде этой женщины – он смотрел на ее улыбку, перекосившую лицо, на тонкие пальцы, царапающие ключицы, и чувствовал, как что-то ледяное поднимается из желудка к горлу.
Ида скользнула пальцами по вырезу пеньюара, и Штефан рефлекторно поднял фонарь. Только сейчас он заметил, что кроме полупрозрачной тряпки на ней все-таки было что-то еще.
Несколько ожерелий на шее Вижевской откликнулись на слабый желтый свет живым бриллиантовым блеском. Каждое ее запястье обхватывало не меньше десятка браслетов. Тяжелые, вульгарные украшения из белого золота с невпопад разбросанными огромными бриллиантами – баснословно дорогие, вызывающие, какие возили из Сигхи – и изящные замысловатые переплетения цепочек и сапфиров из последних каталогов мастерских кайзерстатского дисъюнгциона.
– Возьмите, господин Надоши, – неожиданно ясно сказала Ида. – Я не потребую обратно.
Он с трудом оторвал взгляд от ее серых, исцарапанных ключиц и горла, пережатого золотыми цепями. Опустил взгляд ниже, скользнув по тусклой черноте оборок пеньюара, едва прикрывающих грудь.
Она протягивала ему сложенные лодочкой ладони. Кажется, Ида успела снять часть украшений – колье из невесомых цепочек с темными рубинами обвивало ее руку до локтя, словно набухший каплями крови порез. Свет фонаря отражался от разноцветных граней камней и застревал в золоте, не давая отвести взгляда.
– Берите же, – повторила она. – По ночам мне хочется делать добрые дела. Меня мучает совесть, мучает тяжелая память, – ее голос дрогнул, – и я никак не могу уснуть. Вы же хотите помочь отцу… вы же здесь из-за денег, господин Надоши…
Штефан молча смотрел на самое неприметное ее украшение – колокольчик, привязанный к кончику толстой косы. Она заправила его за пояс халата, забив звонкое нутро шелком, но Штефан отчетливо видел его очертания.
Он быстро обернулся. Хезер спала, обняв подушку, и на ее белом сюртуке растекались разноцветные пятна. Потом он посмотрел вниз – на порог, где белела такая же раскрашенная гирляндами полоска соли. И забыл, зачем собирался смотреть на соль.
У ног Иды, обернув ее колени, свернулось тугими кольцами что-то блестящее, черное, как темнота коридора, с проплешинами пестрых птичьих перьев, теряющихся в чешуе. Штефан не мог разглядеть голову чудовища, и не был уверен, что хочет разглядывать, но видел, что оно конвульсивно вздрагивает в такт дыханию Иды.
«Что это?» – вопрос застрял в горле, натолкнувшись на решетку из гардарских букв, выведенных на каждой двери в доме.
«Встретив хозяйку ночью – не говорите с ней».
– Не уходите, господин Надоши, – печально попросила Ида, снова протягивая ему украшения. – Не бойтесь его. Это и есть моя совесть и моя тяжелая память. – Ее губы жалко искривились, и Штефан почувствовал совершенно неуместное сострадание. – Он следует за мной повсюду, – зашептала Ида, прижав руки к груди. На пол посыпались камни. – Уже много лет. Я стараюсь от него избавиться, правда, стараюсь… не смотрите на него, господин Надоши, он этого не любит! Я пью лекарства, только на самом деле никакие это не лекарства, отрава, господин Надоши, отрава… и он слабеет, мне так жаль, я действительно… возьмите, господин Надоши, прошу вас! Не говорите со мной, просто возьмите!
Она сделала к нему маленький шаг и толкнула в грудь. Штефан слышал, как падают камни – бьются о порог, незастеленный ковром, часто и глухо.
И на миг – всего на миг – он был готов взять украшения.
Потому что на дверях ничего не было написано о том, что нельзя ничего брать у хозяйки, потому что Томасу действительно нужны были деньги, и пусть он когда-нибудь снова сможет сидеть среди верескового поля, смотреть в ночное небо и быть счастливым, да, счастливым, взять, откупиться от всех приближающихся бед, и вереск, вереск пусть пахнет сухой травой, горечью и медом в синей звездной темноте.
Потому что эта безумная женщина в пеньюаре пугала его сильнее, чем свернувшееся у ее ног чудовище.
Потому что чудовище, если Готфрид был прав, просто морок, который навела Ида, вроде тигра на арене. А вот сама Ида точно была реальна, и Штефан был готов взять у нее все, что угодно, лишь бы она ушла. В конце концов утром побрякушки можно вернуть – все до единой, не оставив ни одного проклятого камня. Проверить порог, вытащить из ковра все бриллианты – и вернуть ей, но сейчас, сейчас взять. Только пусть уходит. Только пусть не стоит в полутьме с несчастным лицом и мертвым стеклом в глазах.
Но потом пришла другая мысль.
«Да ну ее нахрен», – подумал Штефан, пытаясь нащупать дверную ручку. Если Ида, ее пеньюар и это трясущееся плешивое недоразумение начнут ломиться за ним в спальню – он не постесняется начать стрелять. Или звать Берту – кажется, она знала, как угомонить свою хозяйку, ищущую какого-то искупления по ночам. И даже выпрыгнуть в окно он бы не постеснялся, но сначала туда придется вытолкать Хезер, которая на этот раз не проснулась, даже когда к порогу приползло чудовище, а другое начало предлагать драгоценности.
– Штефан? – из темноты раздался отвратительно безмятежный голос Готфрида. – Вы же не говорили с ней?
Штефан обернулся и поднял фонарь. Чародей стоял у дверей соседней комнаты. Одетый. В шарфе, завязанном петлей.
– Вы что, услышали что тут происходит и повязывали шарф? – с неприязнью спросил он.
– Я не спал, я молился, – ответил Готфрид, и Штефан сразу ему поверил, потому что чародей со своими молитвами был в этом дурдоме далеко не самым колоритным пациентом. – Какие красивые цепочки у госпожи Вижевской, верно, Штефан? – продолжил мурлыкать Готфрид, медленно приближаясь.
Штефан думал, что ему не может стать еще некомфортнее, однако стало, когда Готфрид взялся ворковать над Идой, обращаясь к ней через него.
– Готфрид, а давайте я спать пойду, а вы играйте в свои…
Он осекся. Чудовище у ног Иды подняло голову и уставилось на чародея огромными глазами, оранжевыми и тревожными, как газовые фонари. У чудовища был тяжелый птичий клюв и широкая змеиная голова, неподходящие друг другу, дисгармоничные, словно кошмар художников из Флер.
Штефан несколько секунд смотрел монстру в глаза – рыжие, птичьи и злые. Потом медленно развернулся, подошел к прикроватной тумбочке и достал очки. Уже не заботясь о стерильности иглы загнал ее в вену привычным движением, даже не поморщившись от ощерившейся под кожей боли.
Когда он вернулся, Готфрид уже стоял рядом с Идой, и змея распустила несколько колец, чтобы обвить его ноги.
– Готфрид, вы это видите? – хрипло спросил он.
– Нет, – ласково ответил Готфрид. – Не вижу. Я вообще нихрена не вижу, Штефан, опять, но это совсем не имеет значения, потому что все же хорошо, правда, зачем нам бояться, и разве кого-то тут мучают какие-то кошмары, все же так хорошо, а когда я закрою глаза – мир не погаснет, только укроется темнотой под веками, укроется темнотой ненаступившей Ночи, укроется…
Готфрид бормотал молитву, накидывая Иде на плечи темно-синее покрывало и приглаживая растрепавшиеся волосы. Он аккуратно расстегнул все ожерелья и браслеты, бросил на пол. Провел ладонью по ее лицу:
– И разве есть иная темнота?.. – спросил он, покосившись на Штефана.
Штефан хотел ему много чего сказать, но прикусил язык. Чудовище у ног Иды таяло, беззвучно распахнув клюв – расползалось клочьями темноты, оставляя россыпь аспидно-черных чешуек и пестрых перьев.
Ида всхлипнула и закрыла глаза. Готфрид успел подхватить ее раньше, чем она начала падать.
– Штефан, помогите мне, пожалуйста, – тихо сказал он. – Надо ее уложить, но я не вижу куда идти.
– Давайте положим ее в ближайшей спальне, а? – Штефан подумал, что ему совершенно не хочется шататься ночью по коридорам, но тут же осекся.
Ему хотелось. Ему было душно и тесно, а еще на нем были очки, и если уж на то пошло – никаких детей и цирков тут не было, а значит, навредить он никому не может. И очки будет носить сам. И что случится плохого, если он запишет какие-то образы, испытает какие-то эмоции и может, когда будут проявлять запись, ему удастся хоть ненадолго перестать чувствовать, как стены давят на виски?
А еще он очень хотел напиться, и эйфория, которую обещали очки, подходила гораздо лучше.
– Вы знаете куда идти? – мрачно спросил он. Чародей с обнимающей его за шею спящей светловолосой женщиной на руках представляли совершенно идиллическое зрелище. Надо только забыть, как и что эта женщина ела утром, и как стояла ночью полуголая и увешанная украшениями, которые стоили как десяток цирков, целая партия фургонов и небольшое вересковое поле.
– Знаю. Теоретически, – усмехнулся Готфрид.
Штефан, поморщившись, поправил свисающий край покрывала Иды. Не хватало еще чтобы чародей об него запнулся и что-нибудь сломал, тогда его точно будет проще пристрелить. Уже не говоря о том, что он мог сломать что-нибудь Иде, и тогда их обоих пристрелит Берта.
Которой нет рядом, когда она так нужна.
– Берта выходит из спальни, когда слышит колокольчик, – задумчиво ответил Готфрид, и Штефан понял, что сказал это вслух. – А Ида заправила колокольчик за пояс…
– И часто вы выходите ее встречать? – спросил Штефан, пораженный неприятно царапнувшей догадкой.
– Второй раз.
– А когда вы в последний раз колдовали?
– Только что. А первый раз вчера, – легко признался Готфрид.
– Вы хотите остаться слепым?!
– Берта права, здесь хорошая энергетика, много еды и нет других причин колдовать – я быстро восстановлюсь, – так же спокойно ответил чародей. – Поверьте, Штефан, это не самое серьезное истощение, с которым мне приходилось сталкиваться… но согласитесь, это весьма, весьма любопытно… – пробормотал он, погладив кончиками пальцев складку покрывала рядом с щекой Иды.