– Сумасшедшая баба? – с неприязнью спросил Штефан.
– Все чародейки сумасшедшие, – с какой-то дикой смесью нежности и презрения сказал Готфрид, и Штефан, вспомнив как Ида смотрела на чародея, решил, что ну нахрен их обоих. – Я просыпаюсь потому что мне тоскливо и страшно, – признался Готфрид. – Менталистов часто путают с эмпатами, но это совершенно разные способы работы, я не… чувствую чужие эмоции. Не читаю мысли. Могу почувствовать только специально и не всегда… Но я чувствую. И просыпаюсь.
– Утром нам обоим нужно попросить у Берты ее снотворные травки, – проворчал Штефан, дергая чародея за рукав, чтобы он не врезался в настенный светильник.
Они шли очень медленно. Готфрид двигался с такой скоростью, что даже если бы он специально захотел упасть, ему пришлось бы постараться. Штефан даже успел подумать, как его до сих пор не прирезали, если оружие он не носит по каким-то там идейным соображениям, а зачаровав трех разбойников тут же ослеп, ослаб и до сих пор с трудом передвигается. Потом вспомнил, как они с Хезер лечили его в Кродграде, и вопрос отпал сам собой.
Самым логичным было забрать у Готфрида Иду и отнести ее самому. Или положить ее в любую пустую спальню. Или положить ее в спальню к Готфриду, чтобы ей утром стало стыдно и она зареклась ходить в эту часть коридора.
Но при мысли о том, чтобы прикасаться к этой женщине, а тем более тащить ее куда-то на руках, Штефан чувствовал только отторжение.
Он толкнул дверь в конце коридора – из замка снаружи свисала связка ключей. Штефан забрал их и обернулся к Готфриду.
– Левее. Порог.
Чародей поднял ногу на мгновение раньше, чем было нужно, и в этот момент Штефан уже знал, что он сейчас упадет. Синий шелк покрывала вздрогнул, и на нем расползлись блики теплого света. Взвизгнул колокольчик. Готфрид неуклюже взмахнул рукой, цепляясь за косяк, а Штефан едва успел придержать Иду и дернуть чародея за воротник, каким-то чудом не уронив фонарь.
Оглянулся – ему померещилось, что кто-то стоит за его спиной и сверлит взглядом затылок. Но коридор был пуст.
Они несколько секунд стояли, напряженно прислушиваясь к темной тишине дома, ожидая скрипа протеза и стука трости.
– Она не проснулась, – наконец прошептал Готфрид, имея ввиду не то Берту, не то Иду.
Штефан облегченно вздохнул. Они не совершали ничего предосудительного, но почему-то ему совсем не хотелось встречаться с Бертой.
Прежде чем идти дальше, он заправил руку Иды обратно под покрывало – слишком белую на фоне темного шелка. Кожа у нее была теплая и гладкая. Штефан ждал, что она будет на ощупь как змеиная чешуя.
– Мы подходим к лестнице, постарайтесь не рухнуть еще и там, – проворчал он, вытирая ладонь о штаны. Хорошо, что Готфрид не видел, как он стирает это случайное прикосновение.
Готфрид кивнул и стал вплотную к перилам. Штефан смотрел на него с тем самым чувством, с которым раньше наблюдал, как воздушные гимнасты репетируют без страховки. На каждой ступеньке он представлял, как чародей падает и ломает шею. Роняет Иду и ломает шею ей. Как он сам ломает Готфриду шею, чтобы не мучиться.
На третий этаж они поднялись быстрее, чем пересекли коридор.
– Впереди две двери. Думаю, нам нужна та, что открыта, – сказал Готфрид. – Вряд ли Ида заперла за собой …
Штефан кивнул, и толкнул ближайшую дверь. Она была заперта, зато вторая поддалась легко и бесшумно.
Из темноты тянуло холодом и травами. Штефан успел удивиться – он был уверен, что хозяйские покои отапливаются лучше гостевых. А потом удивление, мигнув, как лампочка гирлянды, растаяло и забылось – он нащупал выключатель.
Сначала он решил, что ошибся дверью. Это явно была не жилая комната – на стенах висели сотни картин и фотографий, от совсем крошечных, с ладонь, до больших полотен в тяжелых золотых рамках. Под картинами не было видно обоев, а в их расположении не было никакой логики. Здесь были городские пейзажи, леса, озера, море на закате и море в шторм, гроза над полем, поляны в цветах. Фотографии с промышленной выставки в Рингбурге и открытия Колыбели Ализариновой на Альбионе, улицы, которых Штефан не мог узнать, а где-то, кажется, даже мелькнули знакомые фонари Хид-Варош, но он не стал приглядываться. Картины и фотографии не сочетались ни по цвету, ни по стилю, ни по тому, что на них было изображено – Штефан успел разглядеть и модные во Флер вихри цветных пятен, и стилизованные деревья кайзерстатского художника, имени которого он не смог вспомнить, и реалистичные пейзажи. Некоторые картины были совершенно дилетантскими, а пару полотен Штефан оценил бы в половину стоимости украшений, что предлагала ему Ида.
– Что-то не так? – хрипло спросил Готфрид, отвлекая его от разглядывания стен.
– Тут везде картины, – признался Штефан. – Вообще везде.
– Ну, Ида ведь ценитель искусства, – чародей, кажется, не особенно удивился. – Давайте найдем спальню.
Штефан кивнул.
За узкой черной дверью обнаружился будуар – совершенно заурядный, без картин и фотографий. На туалетном столике царил идеальный порядок, только пара банок с кольдкремом стояли на самом краю.
Вторая дверь вела в кабинет. Штефан открыл ее и тут же закрыл – здесь место картин занимали стеллажи с книгами, а прямо напротив двери чернело изрезанными рамами огромное окно с незадернутыми шторами. И Штефан мог поклясться, что слышит, как в это окно что-то бьется.
Наконец он нашел спальню. Поднял фонарь, чтобы найти выключатель, и вдруг понял, что лучше бы они положили Иду прямо в коридоре.
Посреди темной комнаты стояла огромная неразобранная кровать, со слегка примятым синим покрывалом, почти таким же, как то, в которое была завернута Ида. Больше в комнате не было мебели, и ничего синего тоже – здесь картинами и фотографиями было покрыто все. Стены и потолок, закрытые ставни и дверь изнутри. Сотни, если не тысячи картин и фотографий, в рамах и без рам, некоторые вообще прибиты к обоям крошечными гвоздями. Только здесь не было пейзажей – это были портреты. Одно и то же лицо – Астор Вижевский смотрел на него со стен, хмурясь, улыбаясь, скучая, указывая себе за спину. Он курил, пил кофе и пил виски, читал, растерянно смотрел себе под ноги.
Штефан зашел в комнату и поднес фонарь к ближайшей стене. Огромный портрет, написанный тяжелыми масляными красками, в золотой парадной раме, изображал мужа Иды стоящим у кованых перил на смотровой площадке. Под ним пятнами огней растекался город, который невозможно было узнать.
Так портреты не писали – ни один человек не станет неделями ходить на смотровую площадку, ни один художник не возьмет такую монументальную работу на пленер. Загадка решилась быстро – к уголку портрета была пришпилена фотография, с которой рисовали портрет.
Штефан быстро оглядел стены. Большинство портретов в рамах белели уголком фотографии и содержали странные сюжеты. Ида раз за разом заказывала своим протеже-художникам перерисовывать фотографии для посмертных портретов. Судя по разнице стилей Астора Вижевского рисовало не меньше трех десятков разных людей.
Опомнившись, Штефан обернулся к Гофтриду, чувствуя, как в спину нацелились тысячи мертвых голубых глаз.
– Порог высокий, давайте руку, – сказал он, придерживая Готфрида повыше локтя. Чародей сделал пару шагов и под его ногами что-то зашуршало.
– Вот дерьмо, – поморщился Штефан, опустив взгляд.
Пол был усеян бумагой. Мятые и сложенные в несколько раз листы укрывали ковер почти ровным слоем. Штефан поднял ближайший, но писали по-гардарски и он даже не стал пытаться разобраться.
– Тут по всему полу бумага, до кровати примерно три шага. Хотите, я возьму? – он обернулся к чародею.
– Нет, я сам. Вы долго молчали, Штефан. Здесь тоже картины на стенах? – безмятежно спросил Готфрид.
Штефан молча смотрел, как он обнимает Иду, и как она во сне прижимается щекой к узлу его петли. Вспомнил «все чародейки сумасшедшие», утреннюю проповедь и растаявшую в темноте змею. Комната смотрела на него в упор тысячей глаз.
– Нет, – ответил он. – Ни одной картины.
Глава 20Конец карьеры
Услышав стук в дверь, Штефан даже не обернулся. Когда стук повторился – прислонил кончик ручки к краю чернильницы, показал двери сложенные кольцом пальцы и вернулся к письму.
Решение пришло само собой – если по ночам им не дают спать – они будут спать днем. Все равно день от ночи отличал только размолотый вьюгой свет, проникающий в окно.
Запрет есть и пить ночью, конечно, немного усложнял задачу, но за три дня Штефан привык завтракать во время ужина и ужинать во время завтрака. Правда, он не совсем понимал, как работают запреты в этом доме, и подозревал, что большинство все же придуманы для устрашения прислуги. В конце концов, он отвечал на вопросы, заданные ночью.
Бриллианты у порога он тоже собирал с опаской – сомневался, считаются ли они предметом, которого не было раньше, но просить об этом горничную или Берту все же не стал. Мысль о том, чтобы забрать хотя бы один камень он отмел. Конечно, крошечный бриллиант было очень легко спрятать, и если бы он не видел змею, может, так бы и поступил. Но в доме явно творилось что-то странное, а Штефан предпочитал не воровать, когда не был уверен, что не попадется.
Может, перед отъездом.
Хезер сидела на полу и, щурясь и матерясь, перешивала ленты с одной юбки на другую. Ей явно надо было занять руки – занятие было таким же бесполезным, как составление письма, которое невозможно отправить, пока не кончится метель.
Готфрид, ради которого в комнате приглушили свет, сидел в углу и ощупывал очки. Он сидел так не меньше часа, постоянно что-то бормотал и страшно раздражал Штефана – мало того, что чародей, едва начав видеть, снова полез колдовать, так он еще и вертел в руках свидетельство его обмана. Штефан, надевая очки тем вечером, когда они укладывали Иду, надеялся увидеть и запечатлеть нечто особенное. Снять монстра, чтобы самому себе потом доказать, что он змея с птичьей головой действительно ползала по коридорам. А теперь его могли уличить в глупой сентиментальности.