Впрочем, Готфрид никаких записей явно просматривать не мог – судя по бормотанию, он пытался разобраться в устройстве очков и найти в них изъян.
Штефан пытался найти изъян в их с Хезер истории. Ида обещала перечислить сумму за первый месяц их работы в Соболиной усадьбе Томасу, и Штефан пытался придумать убедительную легенду. Писать, что их наняла гардарская аристократка, живущая в доме посреди леса, чтобы исследовать очки, которые показывают картинки и работают как наркотик, он, конечно, не стал. Томас решит, что Штефан пишет из сумасшедшего дома.
Впрочем, искать стоило не изъян, а хоть один момент в их истории, где изъяна не было, и где ложь стояла бы на своем месте и работала как надо. Пока все попытки Штефана напоминали или оправдания, или нарочитый обман о конторе, которая наняла перспективного сотрудника, который нигде, кроме цирка не работал. Главной проблемой было то, что днем Ида Вижевская распоряжалась деньгами ненамного осмотрительнее, чем ночью – когда Штефан потребовал непомерную сумму за съемку и грабительскую оплату за исследования, она только кивнула и подписала чек. А Штефан собирался торговаться. И сбивать сумму минимум вдвое. И теперь Томасу должны были отправить огромные для «Вереска» деньги – уже второй раз – а Штефану нужно было придумать, где он их взял. Впрочем, ни денег, ни письма Томас не получит, пока не стихнет ветер, а значит, у Штефана было много времени.
– Стучат, – фаталистично сказала Хезер, прикалывая к поясу алый бант.
– Стучат, – меланхолично подтвердил Штефан, с нежностью рассматривая листы, которые утром отправятся в камин. – Это Берта. Скоро уйдет.
Рядом лежала стопка газет, которые он забрал у Берты. Он надеялся, что они станут хоть какой-то заменой миру, от которого он сам себя отрезал завьюженным лесом, но ничего интересного там не печатали. Все нормальные газеты были гардарскими, а единственная кайзерстатская полнилась бытовыми и лечебными Колыбельными и бесконечными обсуждениями мальчика-Сновидца. Эта новость волновала кайзерстатских клириков даже больше, чем то громкое убийство владельца «Механических Пташек». Штефан пытался заставить себя прочитать нудное интервью, в котором клирик с Альбиона спорил о роли Сновидцев с клириком из Кайзерстата. Единственным забавным моментом было то, как они оба избегали слова «убийство», чтобы не порочить общепринятую практику погружения служителей в вечный сон, но обвинить друг друга пытались именно в этом. Кайзерстатский клирик бесконечно повторял про развязанные узлы и нарушенные потоки, альбионский – о том, что души детей не могут исполнять предназначение Спящего, а молодой Пишущий, который брал интервью, изредка задавал провокационные вопросы о том, что Сновидцы подозрительно напоминают людей после лоботомии.
Штефан дочитывал это интервью только в надежде убедить себя, что оказаться так далеко от подобных идиотов – большое счастье.
В комнате навязчиво пахло жженным сахаром, ванилью и имбирем. Прием, который так хотела снять Вижевская, должен был состояться завтрашним вечером. Метель все еще не стихла, и это сбивало с толка. А еще с толка сбивал Берток Масарош, который после яблок, видимо, решил перейти на сладости. К густому желтому бульону с клецками подавали печенье, пряники и меренговые рулеты. К темно-красному пряному гуляшу – шоколадные пирожные в леденцовой паутине и яблочный ретеш. Блюдо с сырной нарезкой приходилось искать среди менажниц с миндальными и медовыми бисквитами и соусников с вареньем. Но хуже всего был мед. Мед зачем-то ставили на стол каждый день, во время каждой трапезы. По полтора десятка сортов, прозрачный, темный и светлый, густой и жидкий, взбитый в крем, молочно-белый и бронзовый – Штефан видел столько меда только на ярмарках, и то, пожалуй, некоторые торговцы возили с собой меньше.
Если обычную еду Ида продолжала есть так, словно ее морили голодом пару месяцев, то сладости она пробовала с какой-то мрачной сосредоточенностью. Выпивала не меньше четырех чашек кофе, смывая вкус предыдущего десерта. А мед она обнюхивала, растирала между пальцев, пробовала по два раза и постоянно хмурилась.
Берток Масарош явно пытался угодить Иде. Его десертами и пропах весь дом, приторно и навязчиво, словно стены были из пряников, а вместо воды по трубам текла патока.
Но Ида тревожила Штефана куда меньше, чем Берта. Если Ида с первого взгляда показалась ему сумасшедшей, и до сих пор старательно оправдывала впечатление, то с Бертой все было иначе. Она выглядела уставшей. Почти ничего не ела, из ее прически то и дело выбивались седые пряди и даже черное платье экономки стало казаться тускло-серым. Она не поднимала взгляда, почти не разговаривала, но Штефан, даже бодрствуя по ночам, заметил, что слуги тоже боятся поднять взгляд и перемещаются по дому, будто тени.
А еще он давно не видел Изу, но подозревал, что она бегает к своему скотнику в соседний дом. Иза его не тревожила, а вот Берта.
Берта тревожила его всерьез.
А еще мед.
Штефан смял письмо и встал из-за стола.
– Я сейчас, – бросил он. Хезер и Готфрид молчали, и на миг ему показалось, что они – лишь массовка в странном спектакле. Или сне о странном спектакле.
В такие моменты Штефан жалел, что решил не спать по ночам.
– Берта? – он выглянул в коридор. – Фрау Блой?
Спрашивать о чем-то при Иде или слугах он не хотел, но раз Берта все же не хозяйка дома, то поговорить с ней вполне можно даже ночью.
Скрип протеза доносился снизу. Штефан прикрыл глаза.
Берта ходила медленно. Она ни за что не успела бы пройти коридор, вернуться к лестнице и спуститься в зал.
Он быстро обернулся. Хезер шила, Готфрид водил пальцами по очкам – зацикленно, словно дешевые механические куклы на промышленных выставках.
Штефан хотел окликнуть их, но осекся – если это часть происходящего здесь по ночам абсурда, он этого знать не хотел.
Он вышел в коридор и запер за собой дверь. Тихо вышел на лестницу.
Ночью дом казался заброшенным. Холодным и пустым, только насквозь пропитанным сиропно-имбирной сладостью, расползающейся с кухни, как щупальца.
Штефан положил руку на перила, но тут же отдернул – ладонь легла на что-то холодное и мягкое.
Кованые решетки и светлые перила обвивали темные пульсирующие нити, кое-где покрытые пестрыми перьями. Словно та змея с птичьей головой распалась на бесформенную паутину и начала медленно обвивать дом.
«Как паразит», – рассеянно подумал Штефан. И тут же пожалел об очках.
Может, он медленно превращался в Виндлишгреца, для которого все оценивалось как повод для съемки. Впрочем, если это правда искусство – какой художник делал иначе?
В любом случае, собственное моральное падение его волновало куда меньше, чем дрянь, свисающая с перил.
«А ведь это оно убило Энни», – с беспощадной ясностью понял Штефан. Акварельно-серая тень, слабая и больная – как и Вижевская в Кродграде – потянулась к живым людям, выползла на свет. Тень растаяла, свет погас, представление кончилось, и только паршивая пестрая тварь окрепла, обросла перьями, обнаглела, и теперь висит на перилах и ползает по коридорам.
Забыв, зачем вышел, Штефан еще раз коснулся перьев кончиками пальцев. И на мгновение ему стало тоскливо. И страшно.
Штефан вдруг отчетливо понял, что именно это чувство не давало спать Готфриду.
Что чародей в тот день молился допоздна, потому что ему, слепому и бессильному, тоже тоскливо и страшно, и конечно он в этом ни за что не признается.
Что ему холодно, и он очень, очень устал.
И больше всего на свете.
…хочет.
…спать…
Штефан отдернул руку.
«Ну прости, приятель», – мрачно подумал он.
Скрипа протеза он больше не слышал, только желтый свет дрожал у порога библиотеки.
Нити тянулись к дверям, становились толще и чаще. Штефан тихо спустился и заглянул в проем.
Ида обнимала колени сидящей в кресле Берты.
Берта сонно водила гребнем по ее волосам, золотым от пламени камина.
– Говорят, не найти тебя, если видеть свет? Для таких, как я, нет препятствий, нет. Левый выну глаз черный, как тоска, яркий уголек в море из песка, – напевала Берта.
Штефан узнал старую кайзерстатскую колыбельную. Правда слова в ней были немного не те. Он помнил историю о девушке, которая искала возлюбленного, но не помнил, чтобы он умирал, а она выцарапывала себе глаза.
«Это не считается за разговор с хозяйкой? – с сомнением подумал он. – И почему у них вся самодеятельность по-кайзерстатски?»
Он хотел отойти от двери. Вернуться в спальню, не смотреть и не слушать, но не мог – может, потому что голос у Берты был глубокий и печальный, а в позе Иды чувствовалась такая безнадежность, что казалось, ее не может вместить один человек.
– Развернешь сто крыльев, острых, как ножи, где тебя искать, где, скажи, скажи…
Но может, для излишков Иде и нужен монстр?
Он не мог понять, страшная эта история или грустная.
– Я брожу по свету – говорят, века, гаснет уголек в море из песка, слепнет черный глаз, седина в косе, горизонт был черным, сделался вдруг сер…
Ида вздрогнула, и Берта провела ладонью по следу гребня, приглаживая влажные пряди.
– Я пришла сегодня в царство для теней, я зову тебя – эхо прежних дней…
Штефан нахмурился.
Никакого царства для теней не было. Это скажет любой клирик, это непреложная истина, которую сообщали на каждой проповеди – «Сон абсурден и зыбок». В этом Сне человек переставал существовать, и единственное, что должен был сделать человек для Спящего – не разбудить Его своими грехами и помыслами, чтобы Он не сбросил нынешний Сон как липкий ночной кошмар. Именно поэтому вера Готфрида считалась глупой и опасной – адепты Белого говорили, что душа бессмертна.
Но в Кайзерстате в Белого не верили, и в Гардарике тоже. Куда же пришла девушка в колыбельной Берты?
Берты, которая не видела причин, по которой мертвые псы должны переставать сторожить.
– Я пустой глазницей вижу сотни лиц, тысячи имен, миллионы птиц…