Во дворе постепенно появлялись люди – сзади доносились глухие удары, стоны и все ближе звучавшие выстрелы, освещающие редкими вспышками повисший над толпой дирижабль.
Почти секунду Штефан всерьез рассматривал дурную мысль залезть на елку и сидеть там, пока тьма не рассеется.
Но он почти тут же отмел эту идею и бросился к госпиталю.
Нужно было только обежать это длинное, старомодное здание, не упасть в декоративный пруд, не врезаться ни в одну из елей и статуй, которыми был украшен двор, не сломать ногу, перепрыгивая бордюры дорожек и клумбы.
Штефан бежал, нащупывая путь скользкой от крови палкой и изредка уворачиваясь от проносящихся мимо людей. Споткнулся о небольшой заборчик, упал лицом в клумбу, успел порадоваться, что там нет цветов. Зато был снег – все такой же недружелюбный и шершавый.
«Когда найду Вито. Если найду Вито. Когда я, чтоб-его-обязательно-найду-мелкого-паршивца», – думал он, чувствуя, как очередной прыжок выбивает воздух из легких.
Что он будет делать, Штефан пока не решил, но палку хотелось сохранить. Она присутствовала в большинстве злых, раздраженных фантазий, которые нужны были только для того, чтобы направить на кого-то все прибывающую злость.
Он бежал и дышал совсем бестолково – то ртом, то носом, инстинктивно впуская в легкие как можно больше воздуха. Любой, любой ценой.
В газетах писали, что изоляция госпиталя не требуется. Но врачи и Утешительницы в госпитале носят золотистые птичьи маски.
Потому что воздух ядовит?
Внезапно все стало опасным – изменивший утренний свет, воздух, припорошенные снегом ели и невидимые пошлые статуи в виде полуголых женщин, томно таращивших в темноту мраморные глаза. И люди, еще вчера бывшие рабочими, лавочниками, а может и зрителями его представлений, вдруг превратились в безымянную, обезумевшую опасность, вырывающуюся из темноты.
«Чтоб тебя, Вито. Чтоб тебя, Вито. И туда тоже».
Палка, видимо, проскользнула сквозь прутья, потому что в ограду он опять врезался, взвыв от боли. Упал лицом в снег и пролежал так целых несколько секунд, слушая приближающиеся шаги тех, кто тоже решил попытаться выскочить с другой стороны и чувствуя, как раскаленный свинец, прилипший к коже от удара, постепенно застывает.
А потом он услышал чьи-то тяжелые шаги, пыхтение и частый скрип забора – какой-то мужчина тоже успел обежать госпиталь и теперь молча перелезал ограду.
Штефан не шевелился. Слушал. Вот шуршит его куртка где-то наверху, мужчина осторожно ощупывает пики. А потом грузно спрыгивает и бежит туда, в непроницаемую черноту, только снег скрипит под ботинками.
Штефан уже дернулся к забору, когда раздался выстрел – звездочка зажглась в темноте, большая и злая звездочка пороховой вспышки. Но солдат не попал, мужчина продолжал бежать. Второй выстрел донесся с другой стороны. Третий, четвертый. И наконец раздался протяжный стон и звук падения.
Умирать было обидно. Вот так, в дрянной колдовской темноте, со сломанным носом, лежа на снегу в одной рубашке, в чужой стране, из-за чужой глупости. Страха не было, и почти не осталось холода и боли, только едкая досада.
Он еще раз растер лицо снегом. Крупные прохладные капли затекали под воротник, мокрая рубашка липла к груди.
– Знаешь, а я раньше плохо спал, – неожиданно для себя обратился к непроницаемой темноте Штефан. – Дрянь всякая снилась постоянно, просыпался злой, засыпал долго. Сходил к врачу, он посоветовал поменьше мяса на ночь жрать и капли прописал, с тех пор если что и снится – то яблони, бабы… У Богов такого нет? Капелек, а?
Взрыв раздался словно в ответ на его мысли. Сначала хлопок, мгновение тишины, а потом предсмертный крик умирающего здания – скрежет металла, частый сыпучий грохот разметавшихся камней.
И тьма спала.
Штефан увидел серое небо над головой и медленно опускающийся, неестественный, мирный снег. Такие пушистые снежинки.
Вместе с тьмой спало оцепенение. Он вскочил, огляделся. Вокруг – десятки замерших, растерянных людей, успевших перелезть забор. Там, на другом конце, у ратгауза толпа, растекающаяся по истоптанному снегу кровь и мертвецы, под забором, на заборе и за ним тоже. Солдаты с ружьями, стоящие почти вплотную к людям.
А над толпой…
Штефан впервые за весь сегодняшний, кроваво-снежный, безумный день, почувствовал настоящий ужас. Такого он не испытывал наверное с тех пор, как пришел в себя на корабле.
Тогда над палубой тоже завис маленький дирижабль, вылетевший из кайзерстатского порта, золотистая надежда в голубом небе.
Этот был похож на тот, что прилетел тогда за Штефаном. Старый, дешевый патрульный дирижабль, по которому растекались черно-красные пятна, оставляющие за собой задымленную серую пустоту и хрупкие треугольники шпангоутов.
«А если бы продолжали водородом наполнять… или гелием?.. Или чем они там наполняют, да какая разница, Спящ-щ-щий, что же тебе никак не спится спокойно…» – ошеломленно думал Штефан, глядя, как стремительно сгорает дирижабль – маленькая золотистая надежда – над толпой, которую, казалось, ратгауз уже не обнимал – зажимал в тиски.
Как кружат над головами почему-то молчащих людей черные хлопья горящей обивки. Как сминается хрупкий каркас, теряет форму и лепестком опускается.
Опускается.
Укрывает.
И наконец Штефан услышал первый захлебывающийся крик.
Глава 3Белая петля
Штефан очнулся в полной темноте. Он не мог ни открыть глаза, ни разлепить ссохшиеся губы. Только чувствовал, как мир мерно качается вокруг и как горло забивает жажда, острая, колючая, как ветви ели.
– Штефан? – голос Хезер звучал совсем рядом, и он неожиданно для себя смог совершить невозможное – дернуться и вытолкнуть из пересохшего горла слова, показавшиеся главными.
– Беги, дура!
Потому что над толпой горит дирижабль. Потому что солдаты стреляют с крыш, и с земли тоже стреляют, потому что в Солоухайм есть чародей, умеющий насылать непроницаемую черноту, которая не страшна солдатам в черным масках, они видят, видят каждого, и как дирижабль горит над толпой, и Хезер не должно быть там, где…
– Все хорошо. – Ледяная рука легла ему на лоб, оборвав потревоженный лихорадочный ворох мыслей. – Тебя вытащили. Даже домой привели…
Хезер убрала руку, и там, где она прикасалась еще целую восхитительную секунду оставался прохладный след, медленно затягивающийся сухой коркой боли.
– Не нашел, – коротко бросил Штефан, по-прежнему не открывая глаз.
– Его уже вряд ли кто-нибудь… – тихо ответила Хезер, помогая ему приподняться и прислоняя к его губам прохладное стекло стакана. – Тебя мальчик привел, рыженький такой. Очень торопился от тебя избавиться, но ему Бен сказал довести «херра циркача» до дома.
Он почти не слышал, что она говорит, и его это мало волновало. Потому что в стакане была вода, и когда она кончалась, Хезер наливала еще. А в воде, судя по привкусу, были капли, постепенно рассеивающие головную боль. Вот это имело значение. А все остальное, если у них над головой не горит дирижабль – нет.
– Я что, сам шел? – все-таки спросил он, в тягостное мгновение, что она наполняла стакан.
– Шел, даже ругался, – вздохнула она.
– Отлично, – Штефан вылил на ладонь остатки воды и попытался промыть глаза.
– Нет, не надо! Я тебя мазью от отеков намазала, ты бы рожу свою видел…
– Я не могу увидеть свою рожу, Хезер, потому что ты просишь меня не открывать глаза, – проворчал он, ощупывая лицо кончиками пальцев. Кожу действительно покрывал слой подсохшей мази, а на носу обнаружилась странная проволочная конструкция.
– Судовой врач сказал сломали, – подтвердила она. – Ты теперь будешь кривоносый и храпеть.
Он хотел огрызнуться на ее неловкие попытки шутить, но потом осознал весь смысл сказанного и почувствовал, как ужас спазматически сжался в животе.
– Какой врач?!
Мир продолжал качаться. Штефан несколько секунд убеждал себя, что его просто мутит, и что это просто невозможно. Что он слышит, как мечутся в клетках канарейки, и что если открыть глаза – увидит те глупые обои в цветочек в их спальне.
Но долго обманывать себя не получилось – мир действительно качался.
– Судовой, – безжалостно подтвердила Хезер. – Там, на улице началось… Все стреляют, вопли, трупы, пожары, взрывы, соседка сказала, что уже началось мародерство. На дереве у нас перед домом мужика повесили, так он наверное до сих пор там висит… Ты без сознания валялся, жрать нечего, из лекарств дома микстурка от головной боли и успокоительное, я тебе их на всякий случай и дала. Наверное, надо было поменьше, вдруг ты из-за них не просыпался…
Она говорила спокойно, не оправдываясь и не торопясь. Штефан очень старался на нее не злиться, в конце концов умница Хезер иногда выключала голову в самый неподходящий момент, но на этот раз почти сделала все правильно, разве что с перепуга напоила его всеми лекарствами, какие нашла.
Правда, он не представлял, как она дотащила его и канареек до порта, и как договаривалась с капитаном.
– Мне помогли, – отозвалась она на его мысли. – Потом пришел еще один мальчик. Бен где-то бегал, но сказал, что нас нужно доставить в порт. Договорился с капитаном парохода, что он нас возьмет на борт… Мальчик, как там его… в общем, помог добраться.
– И мы на пароходе, – вздохнул Штефан.
– Да. Так получилось.
Теперь, когда пропала необходимость убеждать себя, что звуки тоже рождает больное сознание, Штефану пришлось признаться – мир не просто качался. Он гремел и выл.
Впрочем, пока фабрики не стали, Солоухайм тоже выл и гремел.
– Дай воды, – попросил он.
В каюте явно было светло, потому что полумрак под веками был вполне уютным, но после колдовской темноты на площади Штефану меньше всего хотелось дальше оставаться слепым, чтобы там ни было с его рожей.
Глаза пришлось промывать тщательно – охлаждающая мазь немилосердно жгла. Хезер помогала уголком мокрого платка, и в конце концов он смог открыть глаза и оглядеться.