– Почему его не нашли? – перебил ее Готфрид.
– Потому что у Вижевских есть исключительное право на владение этой землей, – сказала Берта, и Штефан почти ей поверил. – Все бумаги. С императорскими печатями – никто не может претендовать на эту землю, ни по одному закону ни одного из гардарских городов.
Что-то в ее словах было ложью, а может, Штефану только показалось. В любом случае, сейчас это не имело большого значения.
– Я не чувствую под домом Узла, – Готфрид слегка ослабил хватку и перестал наступать на Берту. Он выглядел разочарованным.
– Естественно, я его закрыла, – поморщилась Берта. – Мне не нужно, чтобы из-за каждой горничной с каплей чародейских способностей по дому летали тарелки.
– Настолько сильный Узел?
– Вы сами почувствуете, когда поправитесь. Разумеется, я не могу закрыть его совсем, поэтому те, кто привык работать с Узлами пользуются силой…
– Ида привыкла? – оскалился Готфрид, и его глаза снова загорелись. – А кто ее научил?
– Это ее дом. Ее Узел, – уклончиво ответила она. – Она не…
– Вы хотите сказать, что Ида – слабая, необученная и незарегистрированная иллюзионистка, но когда она приезжает сюда, то тут же начинает непроизвольно тянуть силу из Узла и непроизвольно наводит иллюзии, которые не разбиваются боевыми заклинаниями? – Огонек погас. Теперь Готфрид выглядел так, словно ему пообещали лекарство от неизлечимой болезни, а потом сказали, что это – вера в исцеление.
– Да, именно это я и хочу сказать. Простите, господа, я не могу оставлять ее надолго. Предлагаю спуститься в столовую, вряд ли вы захотите спать на окровавленном белье… даже на… мнимо окровавленном.
– Белье? – Хезер подошла к кровати и отдернула покрывало.
На простынях краснели беспорядочные пятна. На белоснежной наволочке виднелся четкий отпечаток узкой ладони.
– Обычно ночью все спят, – с вызовом сказала Берта. – И никому не мешают окровавленные простыни и подолы.
– А если кто-то проснется?!
– Прислугу я пою снотворным.
Штефан нисколько не удивился бы, скажи она «отравой». В конце концов Ида в ту ночь что-то говорила ему о лекарствах, которые вовсе не были лекарствами. Впрочем, разобрать, где Ида бредила, а где говорила серьезно, и наяву-то было непросто.
– Откуда вы знали, что на простынях тоже кровь? – спросила Хезер, возвращая покрывало.
Берта молчала. Ей явно не хотелось отвечать, и у нее явно не было подготовленной лжи или подходящей на роль лжи правды.
– Иллюзии Иды не отличаются разнообразием, – наконец сказала она. – Спящий не видел Сна, в котором у Иды рождались бы живые дети. Зато… Ида иногда видит сон о том, как рождались… неживые. И… иногда. Иногда от этого страдают простыни и одежда.
Штефан хотел спросить, кто в таком случае сочинил стишок про птенцов, но решил, что это не имеет значения. И так все понятно – имя «Астор» означало «ястреб». Видимо, ястреб и был вышит на его штандарте, на официальном портрете. В птицах Штефан не разбирался, но был почти уверен, что у змеи ястребиная голова. Он много о чем мог бы спросить – почему Ида читает такие стихи, почему она представляет погибшего мужа в виде распадающейся на нитки плешивой змеи, почему вся ее комната увешана портретами, будто она не просто тоскует по мужу, а мучительно им одержима, или мучительно стыдится чего-то, и что за странные отношения были у Иды с какой-то железной лестницей, на которую срочно нужно было посмотреть.
Но он задал другой вопрос – уже в спину Берте. С этим ответом он, пожалуй, сможет придумать ответы на все остальные.
– Как умер господин Вижевский?
– Сгорел, – глухо ответила она, не оборачиваясь. – В доме случился пожар, и мы не успели…
Штефан вспомнил сон, в котором он гладил вбитые в оконные рамы лезвия. Решетки на окнах и запертую дверь.
И вдруг отчетливо понял, что в этом доме нельзя не только отвечать на некоторые вопросы, но и задавать некоторые вопросы лучше не нужно. Что это было – интуиция переговорщика или подсказки от самого дома, пропитанного магией, он не знал, но был благодарен за эти предчувствия и не видел повода к ним не прислушиваться.
…
Им все-таки пришлось спуститься в столовую. Хезер взяла с собой юбку, развесила ее на стуле и сверлила злым взглядом. В этом не было нужды, потому что кровь никуда не делась с их рук и лиц, но ей, видимо, потребовалось еще одно доказательство, что колдовство не спало. Они сидели в темноте, за пустым столом, потому что есть и пить все еще было нельзя.
Штефан слушал, как на кухне гремит кастрюлями Берток Масарош. Наверное, готовился к завтрашнему приему.
Воздух стал густым и липким – запах выпечки, шоколада и перемолотых с бренди цукатов был почти невыносим и неприятно напоминал о родине и ее зимних ярмарках. Штефан разглядывал скатерть и думал, что не так уж важно, когда спать – здесь круглыми сутками творится какая-то чушь.
Но теперь эта чушь открылась ему с новой стороны.
Ида наводила иллюзии спонтанно. Ида была сумасшедшей, и иллюзии у нее получались сумасшедшими. Яркими, тактильными, почти не отличимыми от реальности – и совершенно безопасными. Штефан знал только один способ навредить себе с помощью иллюзии – испугаться. Так случилось с Эженом, так использовали мороки иллюзионисты на войне.
Это означало, что он может нарушать любые запреты. Открывать окна – что он там увидит, кроме очередных иллюзий? – задевать солевые линии, есть и пить по ночам, отвечать на любые вопросы, и даже разговаривать с Идой. Может, она испугается. Может, она проснется или сотворит еще какой-нибудь морок – да какое это имело значение. Правда, пугать Иду ему все же не хотелось, поэтому он решил, что разговаривать с ней в любом случае не будет.
И это открывало ему невероятные возможности. Когда он уедет из Соболиной усадьбы – через неделю или три месяца, не так важно – он увезет не только деньги Иды, но и записи ее кошмаров.
Он вспомнил стопки брошюр в театрах ужасов на Альбионе. Вспомнил, как подсчитывал их примерную выручку. Нелепых восковых кукол, перемазанных неестественно красной бутафорской кровью, неуклюжих актеров в громоздких костюмах оборотней, и их попытки разговаривать сквозь огромные фальшивые зубы.
И даже за такие зрелища люди платили. Платили охотно, много и постоянно.
Что если он привезет им нечто настоящее – змею с птичьей головой, комнату, увешанную портретами и Спящий знает, что еще? Что если Готфрид разберется, как нарезать записи на короткие фрагменты, из которых потом можно будет составить историю? Короткий аттракцион, не требующий реквизита, актеров и листовок, только маленький зал с ареной и сидениями вокруг – жаль, что у очков такая маленькая дальность, но если продавать места от четвертого ряда дешевле… – и пусть он сам не будет бояться, глядя на иллюзии, и будет навязывать свои эмоции и зрителям, но потом-то они обязательно испугаются. Главное, чтобы записи получились короткими и яркими.
Столько лет его работой был смех – почему бы теперь не перейти на страх. Люди хотят бояться не меньше, чем веселиться. И главное, готовы платить.
Штефан некстати вспомнил своего коллегу с Континента, владеющего самым успешным цирком уродов. Томас ни за что бы на такое не согласился, хотя Штефан когда-то пытался объяснить ему, что этим людям тоже нужна хоть какая-то работа. Впрочем, работать с таким материалом он сам не хотел – все же это было слишком далеко от атмосферы, которую создавал Томас. И теперь Штефан может не унижать людей и не мучить животных, выдавая их за диковинных монстров. У него будут настоящие монстры. И прибыли, настоящие прибыли. Больше не придется беспокоиться о будущем, он поможет Томасу, построит для себя и Хезер дом, откроет в банке счет…
Примерно на этом мечты заканчивались, потому что при выполнении этих условий жизнь казалась Штефану практически удавшейся. И всего-то нужно было следить за Идой и ее безобидными иллюзиями. Еще и получать за это деньги.
И будущее внезапно засияло новыми красками. Штефан почувствовал, как сознание начинает искриться совершенно неожиданной надеждой. Он так давно отвык на что-то надеяться, а не предугадывать, не вытаскивать это искрящееся чувство из столбиков цифр и вороха чеков и счетов. Но теперь он, впервые за много лет, нашел путь, на котором, кажется, вовсе не было препятствий. В конце концов, однажды полоса неудач должна была закончиться, и вместо мертвого цирка «Вереск» должно было родиться что-то новое. Лучшее.
Более совершенное. Более прибыльное.
Раздался приглушенный хруст.
Штефан понял, что что-то не так за секунду до того, как с кухни донесся неожиданный горестный возглас Берты:
– Ида, ну еб твою мать!
«Да, Ида, ну еб твою мать», – мысленно согласился Штефан, вставая из-за стола.
В столовой было тихо. Не слышалось грохота кастрюль и стука скалки, только масло продолжало шипеть.
Он помнил путь на кухню. Хезер и Готфрид молча шли за ним, и Штефан успел заметить, что руки у него и Хезер совершенно чистые.
– … наняла тебе огромный штат! Выбирай кого хочешь, Ида – горничных! Лакеев! Скотников, второго батлера…
Штефан только сейчас вспомнил, что не видел батлера с тех пор, как он поехал встречать Иду, и что про него говорили «надо забрать».
– … да хоть своих клоунов, но нет, тебе! Тебе, Ида, понадобился повар! Перед приемом! Что ты вообще делала на кухне ночью?!
Он остановился у дверей. Вот теперь, пожалуй, ему впервые за ночь было по-настоящему страшно – Берта была в бешенстве. А она и спокойная его пугала.
Ида что-то отвечала – невнятно и виновато. Кажется, теперь с ней можно было разговаривать.
Готфрид, которого какая-то там Берта явно не волновала, толкнул дверь и первым зашел на кухню. Раздался восхищенный вздох, и Штефан окончательно понял, что ничего хорошего там не увидит.
Кухня впечатляла – горели все лампы. Работали все печи, и в воздухе висел прозрачный сладкий дым. На огромном столе были разложены заготовки для пирожных, коржи для тортов и марципановые украшения. Между ними были расставлены миски с кремами, банки с вареньем и доски с нарезанными фруктами.