на полу можно собрать и переложить… куда-нибудь, – предложил Готфрид. – Ящики сдвинуть к стене и… положить… герра Масароша ну вот, допустим, у дверей.
«У нас все хорошо, Томас. Вчера мы перекладывали маульташен, чтобы было куда положить труп – маульташен выше всяких похвал, труп прекрасно готовил – а потом принимали гостей, которые так хотели увидеть фрау Вижевскую, что поперлись к ней через метель». Штефан отчетливо понял, что об этом он писать точно не станет.
…
Уборку они закончили еще до рассвета. Берта забрала все окровавленные вещи и обещала вернуть на следующий день. Разбудила горничных, чтобы наполнили ванны в гостевых и хозяйских покоях.
Кофе им подали в комнату. К кофе – тосты с маслом, сваренные вкрутую яйца и несколько ломтиков темной ветчины. Штефан только усмехнулся – он слышал, как Берта рассказывает собранной внизу прислуге, что герр Массарош напился перед приемом, поскользнулся на лестнице, когда спускался в холодник и свернул себе шею. Он не знал, кого она назначила на место повара, но заранее посочувствовал Иде, которой теперь придется довольствоваться едой попроще.
Впрочем, это его мало волновало. Компрометирующую запись он сделал – очки никак не получалось пристроить к «искусству» – помог Вижевской скрыть убийство и подозревал, что это стоило ему рубашки. Ему было тошно, не хотелось говорить и думать, а где-то под домом на железном полу лежал завернутый в покрывало труп, и его глаза замерзали, как глаза мертвых повстанцев на морлисских улицах.
Хезер не сказала ни слова с тех пор, как они ушли из кухни. Лихорадочный азарт в ее взгляде погас, как только они зашли в спальню. Штефан разлил по стаканам бренди, который взял у Берты, и они с Хезер пили, молча сидя за письменным столом, пока в бутылке не осталась половина.
– Она все равно нас убьет, – глухо сказала Хезер, поднимая стакан. На темной столешнице осталось круглое пятно.
– Не убьет, – уверенно сказал Штефан. – Ей нужны очки, и она не знает, что ими может пользоваться не только она.
– К ней придет кто-то, кто ей дорог, но кого она не может видеть… в другое время.
– В какое другое, Хезер?
– Сегодня двадцать второе декабря, – равнодушно ответила она. – Самая длинная ночь в году.
– И что? Ты веришь в нечисть?
Штефан знал мало сказок. Те, что ему рассказывали в детстве, он забыл вместе со всем, что было до гибели «Пересмешника». А в приюте никому не было дела до сказок, разве что старшие мальчишки пугали младших Серой Простыней, которая может задушить во сне, и Синими Руками, которые тянулись из окон и вырывали глаза тем, кто разговаривал после отбоя.
Но знал, что во всех странах Самая-Темная-Ночь, Пепельная Ночь считается временем разгула нечисти. Вся нечисть ревностно соблюдала сроки и выходила в одно и то же время. Нечисти Штефан ни разу не видел и клюворылую змею считал мороком, пока она не убила повара. Но думать об этом не хотелось. По крайней мере, не сейчас.
– Верю, – пожала плечами Хезер. – Я же гадалка.
– И кто может прийти к Вижевской? Призраков даже в сказках почти не бывает – это же надо придумать, почему человек не до конца перестал сниться Спящему. Так что вряд ли придет ее муж.
– Я не знаю…
– А еще ты говорила, что мы утонем, – напомнил Штефан, разливая бренди. – Знаешь, я бы не отказался – лучше так, чем как Масарош.
– Я… догадываюсь, что здесь происходит, – упрямо продолжала Хезер. – По дому ползает змея, про которую ты говорил. Она убивает тех, кто нарушает правила. Здесь есть правила, за которые она убивает – нельзя есть ночью, нельзя отвечать на вопросы – ты говорил, что она задает вопросы чужим голосом, видимо, поэтому запретили на всякий случай отвечать на все. Наверное, и с Вижевской разговаривать поэтому нельзя. И есть правила, которые помогают защититься – например, не трогать соль. Чтобы не нарушить границу. Ты же знаешь, нечисть не любит соли.
– Соль есть под каждым порогом, но змея как-то пробралась на кухню, – раздраженно сказал Штефан.
– Она ходит за Вижевской. Помнишь, Берта сказала «что ты вообще делала на кухне»? Ида зашла на кухню, и повар либо поздоровался с ней, либо забылся и что-то попробовал. И змея его убила…
– Хезер, таких змей не бывает. Спящему снится много чепухи, но змей с птичьими клювами не бывает.
– Ты говоришь, Спящему снится… а какой он? – вдруг спросила она, глядя мутными глазами в пустой стакан.
– Спящий?
– Да. Готфрид, конечно, засранец с зеркальцем, но другие адепты рисуют своего Бога… Да и Готфрид… он просто пытается убедить себя, что каждый человек – сам себе Бог, но что, если он в чем-то прав?
– Хезер, давай спать, – тяжело вздохнул Штефан, залпом допивая бренди.
– Ты когда-нибудь думал, как выглядит Спящий? – пробормотала она. – Какой Он?.. И где?..
– Спать, – настойчиво повторил он, придерживая ее запястье, чтобы она быстрее допила. – Пошли, кедвешем, нам еще снимать прием. Вот там и посмотрим. Если приползут змеи с клювами или там… с рогами – озолотимся на этой записи.
– Она нас не отпустит, – печально сказала Хезер. – Ида думает, что очками можешь пользоваться только ты. Она хочет запись, но чтобы проявить запись ей нужны или такие же очки, или ты – чтобы смотреть ее раз за разом. Все равно не отпустит… убьет, если сделать очки. Не выпустит, если не сделать, чтобы смотреть запись…
Штефан медленно сжал пустой стакан. Стекло противно потеплело. Эта мысль ему в голову не приходила. Или он старательно ее гнал.
– Ида – обычная женщина, – наконец сказал он. – Худая и больная. А Берта – калека. Вся прислуга здесь сторонняя…
– А те, кто живет не в доме? – прошептала Хезер. – В домике для прислуги? Садовник, дворник – тот ужасный мужик с бородой, помнишь? – и скотник?
– Хезер…
– Нас убьют, – всхлипнула она. – У них ключи от всех комнат, у них… лучше бы мы правда утонули, Штефан…
– Не лучше, – отрезал он. – Ложись. Я придвину к двери секретер. Положу под подушку револьвер. Что тебе еще сказать, чтобы ты успокоилась? Ладно, твои карты ни разу не ошибались, так?
– Да…
– И ты видела, что мы утонем. Вместе с Вижевской, так? Не захлебнемся, а именно утонем?
– Да…
– Вот давай и дождемся, пока в доме появится какая-нибудь подходящая по глубине емкость. Нет, серьезно, ты видела их ванны? В них же утонуть можно только если встать у бортика и сунуть башку в воду!..
– Давай их убьем, – во взгляде Хезер вновь зажегся азарт, только на этот раз – безумный и колючий азарт Идущих. – На дверях не написали, что нельзя убивать хозяйку! Давай убьем их и скажем, что они поскользнулись на лестнице! Прислуга иностранная. Весной они вернутся в свои дома, а мы… куда-нибудь. К Томасу! Нас даже местные власти преследовать не будут, а если соберутся – мы будем далеко и у нас… общее гражданство, Штефан, не хочу я никого убивать!
Она опустила голову на скрещенные руки и зарыдала. Это были пьяные, нервные и злые слезы. Такие, что нельзя остановить или залить алкоголем.
Штефан молча гладил ее по спине и ждал, пока слезы кончатся. Наконец, она подняла глаза, и в них больше не было азарта и безумия.
– Понадобится – убьем, – сказал он. – Не собираюсь умирать, и тебе не дам. А еще у нас есть Готфрид. Но не думаю, что до этого дойдет.
– Готфрид влюблен в Иду, – процедила Хезер, приглаживая волосы.
– «Влюблен»… Не думаю, что о Готфриде можно сказать «влюблен», – осторожно сказал Штефан. – Он все-таки уже не мальчик, чтобы влюбляться с первого взгляда. Да и взгляда-то… сейчас он ее рассмотрит получше – и сразу поймет, что ему такое не нужно, – неловко улыбнулся он, сжимая ее ледяные пальцы.
Хезер улыбнулась в ответ, и взгляд у нее наконец-то стал осмысленным.
…
Штефану снился цирк. Ему снился обычный рабочий день, заурядное представление, кажется, по программе, которую они давали в Морлиссе. С ними еще были Пина и Вито, и даже Лора со своими змеями.
Только Томаса не было.
Штефан сидел в зале, на ступеньках, и в лотке у него вместо листовок и кульков со сладостями были навалены пирожные – десятки липких, разноцветных пирожных, истекающих медом, сиропами, жидким шоколадом и вареньем. Он смотрел на сцену, где Несс и Инмар разыгрывали очередную сценку – Инмар жонглировал белоснежными чашками, а Несс то пыталась выхватить одну, то подсунуть ему синюю. Инмару полагалось уворачиваться от синей чашки и не отдавать свои. Штефан с удивлением узнал синюю чашку – такие были в его наборе, том самом, который он пытался продать, когда познакомился с Хезер. Альбионская Альд-лазурь.
Впрочем, это не имело значения.
Дети обычно почти не смеялись над этим номером – зато смеялись взрослые – но в зале стоял хохот и визг. Кажется, взрослые даже пытались осадить детей, а Штефан удивлялся, зачем – это же цирк. В цирке можно все, чего нельзя в школе, театре или музее – смеяться, есть пирожные, пачкать одежду, визжать и топать ногами. Иначе зачем ходить в цирки?
Он смотрел на арену, вдыхал приторный воздух и очень не хотел смотреть по сторонам. Он чувствовал затылком чей-то взгляд и едва ли не впервые жалел, что стал брить волосы – взгляд лип прямо к коже, к черепу. Может, в волосах он бы застрял.
Какие у него были волосы?
Почему-то он не помнил.
– Почему ты лестницу не пошел смотреть, Штефан? – раздался знакомый голос.
Он зажмурился и мотнул головой. Открыл глаза.
Несс подбросила чашку, и Инмар присел на четвереньки, не переставая жонглировать. Чашка упала на натянутую в небольшом люке в арене сетку, спружинила, и Несс поймала ее, укоризненно покачав головой.
– Потому что вертел я твою лестницу, Бен, – угрюмо ответил Штефан. – Я просто хочу уехать.
– Ты приехал не потому, что так захотел, а потому что так было надо, – печально сказал Бен Берг, которого Штефан в последний раз видел на улице в Морлиссе. Тогда Штефан убил жандарма с серебряным левиафаном на мундире, а Бен потом помог ему выбраться из давки у госпиталя.