Ида стояла, прислонившись к косяку и часто прикладывалась к зажатой серебряным пинцетом сигарете. Она благожелательно улыбалась, смотрела куда-то в пустоту неживым стеклянным взглядом и выглядела совершенно довольной жизнью.
Штефан пожалел, что вообще вышел из спальни.
– Если вы опять ослепнете – я с вами возиться больше не буду, – веско сказал он, подойдя к чародею.
– Если не придется никого убивать – уже не ослепну, – ответил он неожиданно твердым голосом.
Женщина за его креслом молча смотрела на Штефана, и ее лицо медленно меняло выражение. Сначала он решил, что оно просто расслабляется, но потом понял, что все это время она улыбалась, а теперь ее лицо становится враждебным. У нее были темные глаза Берты Блой, черные косы, розовый воротник и ужасающий оскал. Саму Берту, кстати, он до сих пор не видел.
Ида хрипло смеялась с кем-то у него за спиной. В комнате было душно, воздух был пропитан сигаретным дымом, а от Готфрида ощутимо пахло алкоголем. Штефан больше не осуждал чародея за то, что он надрался еще до ужина.
Теперь он завидовал.
Граммофон зашуршал, захрипел, а потом, словно устыдившись, выдал бодрый мотив. Штефан переглянулся с чародеем. Готфрид поднял бутылку, одним движением стряхнул с горлышка цветы и запрокинул голову. Штефан никогда не видел, чтобы люди так пили – чародей оставался совершенно неподвижен и не издавал ни звука, просто уровень жидкости в бутылке неотвратимо уменьшался, словно Готфрид заливал виски напрямую в желудок.
Приятный женский голос в граммофоне завел романс на гардарском. Отвратительный голос Иды Вижевской что-то спрашивал у другого отвратительного голоса, видимо, одной из дочерей Берты. Разумеется, на гардарском. Штефан поморщился, пожелал чародею удачи и вышел из гостиной.
Не успел он облегченно вздохнуть – еще недавно отвратительный ему пропахший сладостями воздух теперь казался восхитительным – как из ниоткуда появилась Иза и схватила его за рукава.
– Господин Надоши, они дом сейчас разнесут! – простонала она. – Никогда такого не было, всегда детки были как детки, ну шкодливые, ну крошили, но теперь, теперь это же хрен знает что такое! Еще козлы носятся, козлы, ну вы представьте! А другие горничные, ну вы подумайте, пирожные с кухни тащат, чтоб дети, значится, по обоям побольше размазали!
Она, кажется, была готова заплакать. Штефан смотрел на ее совершенно несчастное, покрасневшее круглое лицо, светлые волосы, выбившиеся из-под чепца, и прекрасно ее понимал. А еще Иза была так не похожа на этих ведьм в комнате, что ему сразу захотелось сделать для нее что-нибудь хорошее.
– Сходи на кухню, пусть дадут пакет карамелек, пять белых чашек и поднос. Еще кофе и что-нибудь пожрать.
…
Когда спустилась Хезер, Штефан успел разбить две чашки, раздать все изрядно помятые бумажные цветы, что валялись у него по карманам и почти все карамельки, ради которых были забыты все пирожные, охрипнуть и неожиданно, всего на мгновение, почувствовать себя совершенно счастливым.
Это было самое странное представление за всю его цирковую карьеру. Дети расселись прямо на полу, на коврах и ступенях. Почти у всех были темно-зеленые глаза Берты, в каждом проглядывали ее черты, но никто, к счастью, не унаследовал ее роста – или этого пока не было заметно. В остальном это были обычные дети, как оказалось, даже вполне воспитанные. Дурачились и орали они явно с молчаливого дозволения взрослых, запершихся в гостиной. В их играх было нечто истерическое, тревожное – слишком громкое, слишком разрушительное, и слишком легко, почти с облегчением дети собрались вокруг него и позволили увлечь себя глупыми играми. Штефану это не нравилось, но он быстро прогнал эти мысли.
Он все-таки скучал по работе. Он давно не вел представлений и никак в них не участвовал, предпочитая следить за публикой. Здесь было негде нанимать артистов, вся публика сидела перед ним и не надо было беспокоиться о выручке. Нужно было только делать то, что когда-то делал Томас. И Штефан только Хезер готов был признаться, что ему доставило удовольствие жонглировать чашками перед притихшими детьми.
Хезер остановилась на лестнице. Постояла, скептически разглядывая происходящее в холле. А потом, усмехнувшись, прошла мимо Штефана в гостиную. Через пару минут вытащила оттуда окончательно осоловевшего Готфрида, окутанного мутным сигаретным дымом, и начала что-то настойчиво ему выговаривать. Штефан не слышал, о чем они говорили – он пытался не уронить «парящую» между ладоней чашку. Леска, которую он использовал, истерлась в одном месте и в любой момент готова была порваться.
Спустя пару минут Хезер, улыбаясь, села у колонны, прямо на пол. На ее плечах и ладонях сидели светящиеся неживые канарейки – красные и золотые.
Она улыбалась им, а Штефану почему-то вдруг стало тоскливо. В этот момент леска лопнула, и он все-таки уронил чашку.
…
– Господин Надоши?
Ида вышла из гостиной. Она была трезвая, необычно сосредоточенная и напряженная.
– Да?
Он курил, сидя на полу. Детей он передал Хезер и ее волшебным птичкам. Иза принесла ему кофе и тарелку с пирожными, а потом, расчувствовавшись, поцеловала в щеку. На сладкое он смотреть не мог, поэтому тарелка так и осталась стоять рядом.
Последние полчаса с кухни доносился постоянный звон, грохот и стук дверей – кажется, накрывали на стол в столовой. Штефан чувствовал, как приближение приема отмеряется частыми шагами горничных и хлопками дверей.
– Мне нужна ваша помощь. И… мы скоро начнем, где ваши очки? Я хочу, чтобы вы… начали снимать уже сейчас.
– Очки со мной, но нужно переодеться. – Ему надоело ходить с закатанными рукавами и постоянно цеплять трубку.
– Идемте на кухню.
– Вы хотите запись, госпожа, – спокойно начал Штефан. У него было много времени подумать о том, что сказала ночью Хезер, и он решил, что не стоит ждать худшего – лучше узнать о худшем сразу.
– Все верно.
– Но вы понимаете, что вы не сможете ею воспользоваться?
– У меня в подвале есть фотолаборатория, – сказала Ида, подбирая юбку, чтобы переступить порог. – Там полно оборудования и есть две пластины. Есть даже подходящие очки – вы же знаете, что ваши сделаны из старой модели фотоаппарата для Пишущих?
– Понятия не имел, – проворчал Штефан. Он окончательно запутался – если бы не убитый повар, Ида сошла бы за тихую сумасшедшую, прячущуюся за эксцентричным образом. Но повар был убит, а их с Хезер, кажется, убивать все же не собирались.
– Мой муж был фотографом, – усмехнулась она. – Вы видели его фотографии, господин Надоши. Вы видели его глазами, верно? Когда были у меня в комнате.
– Я…
Она жестом остановила его – вздрогнул лиловый бархат рукава, напряглись тонкие пальцы под черным кружевом, – и открыла дверь на кухню.
Берта стояла, тяжело опираясь на стол. Перед ней лежала трость и стоял глубокий таз с водой и три глубокие глиняные миски. Больше на столе ничего не было.
У стола сидел Готфрид. Мрачный, но, кажется, протрезвевший.
Штефан коротко кивнул ему, и чародей поднял руку в приветственном жесте.
– Господин Надоши, вы позволите, – Берта жестом попросила его подойти. – Мне нужно вас умыть, – почти виновато сказала она, кивая на таз.
Штефан рефлекторно провел ладонью по лицу.
– У них обряд, – ехидно сказал Готфрид. – Фрекен Доу особенно обрадуется. Фру Блой хочет вас убить.
Штефан молча посмотрел на Берту. Он поверил Готфриду сразу и безоговорочно.
– У нас… особенный вечер, – виновато сказала Берта. – Я просто вас умою, клянусь. Это… символическая смерть. Часть обряда.
И Штефан понял. Рассмеялся от неожиданности, и смех заметно горчил. Расстегнул ворот рубашки, наклонился, позволил Берте положить ему на шею тяжелую теплую ладонь и окунуть себя головой в таз, полный прохладной талой воды. Берта что-то бормотала и держала его всего на пару секунд после того, как в его легких закончился воздух. Затем отпустила и тут же сунула ему чистое полотенце. Берта выглядела расстроенной и трогательно виноватой, Берта тоже была почти очаровательна, и Берта только что лишила его последнего аргумента в споре с Хезер.
Потому что Берта, чтоб ее, только что утопила его. А до того, судя по свежей пудре на лице Иды, «утопила» ее, и явно успела «утопить» Готфрида.
– Закончили? Переодевайтесь, – слегка раздраженно сказала Ида и начала стягивать перчатки. – Итак, я надеюсь, – она положила перчатки на стол и начала закатывать рукава, – что вы сможете сделать для меня такие же очки…
Штефан снял жилет и расстегнул рубашку, а потом вытряхнул из бумажного свертка чистую иглу.
– Которые я получу в свое полное распоряжение, – Ида пристегнула манжету к незаметной пуговице в складках ткани на предплечье, – вместе с сегодняшней записью.
– Я не уверен, что мы сможем перенести запись на пустую пластину, – уточнил Штефан, надевая рубашку.
– В таком случае я отдам вам новую, а вы оставите мне свою, – улыбнулась Ида. – Не волнуйтесь, господин Надоши, меня не интересует заработок. У меня достаточно денег, и если вам угодно, когда вы уедете отсюда – сможете открывать любые балаганы и показывать там все, что вам будет угодно. Но не мою комнату. Не моих… друзей. И не мой прием.
Штефан хмыкнул и застегнул последнюю пуговицу жилета.
– Всё? – глухо спросила Берта. – Нам садиться за стол через полчаса.
– Надевайте очки, – мрачно сказала Ида. Наклонилась и с усилием вытащила из-под стола керамический горшок.
Открыла, сняла со стены медный половник и придвинула к себе миску.
Штефан молча смотрел, как она разливает по мискам мед – темный и густой, с резким запахом сухой травы и увядающих цветов. Мед пах осенью, тоскливо и ярко. Лился с половника ленивым потоком, стекал по темным керамическим стенкам. Штефан, поддавшись разбуженному выступлением творческому наитию, подошел ближе. Он впервые думал о съемке, как о чем-то, требующим дополнительных усилий – не только не материться вслух и пытаться не чувствовать раздражения.