Томас умел заметить в толпе девушку в бархатном ожерелье и создать из этой детали образ, доведя ее до абсурда.
Астор Вижевский снимал фотографии, с которых потом рисовали картины.
Штефан умел жонглировать чашками и не материться вслух – и, может, что-то еще?
Он смотрел на половник, на льющийся мед и белые пальцы Иды – и не смотрел на ее лицо. Когда она отодвинула наполовину полную миску и потянулась к следующей, он сделал шаг назад.
Лиловый бархат, темно-золотой мед. Запах осени и меда, черное кружево перчаток на светлой столешнице. Штефан наблюдал за ней будто в трансе, и больше всего на свете боялся спугнуть этот транс – ему казалось, тогда он погубит что-то очень важное.
Раздался стук в дверь. Штефан медленно обернулся.
На пороге стояла девочка дет восьми – одна из внучек Берты. Девочка – желтое платье, светлые волосы, заплетенные в четыре косы с красными лентами. Темно-зеленые глаза, хмуро сведенные брови. Козленок на руках.
Козленок – синий бант на шее. Голубые глаза – черная горизонталь прямоугольного зрачка.
Берта забрала у девочки козленка, кивнула и закрыла дверь. Отдала козленка Иде, сидящей на полу и взяла со стола миску с медом.
– Moi horoshii, moe solnishko, belaya shubka, sinii bantik, prelest moya… – зашептала она, гладя козленка.
Быстрые белые пальцы в белой шерсти. Белая шерсть на фоне мягкого лилового бархата.
Штефан успел заметить, как Берта быстро подсунула Иде миску с медом. Не заметил, ни откуда она вытащила нож, ни когда успела развязать бант и перерезать козленку горло. Кровь часто закапала в мед, густая и красная. Штефан стал рядом на колени и стал смотреть, как падают красные капли в густое медовое золото.
«Готфрид?!» – мелькнула злая мысль. И тут же погасла.
В конце концов, даже если в том, что сейчас происходит виноват чародей – он потом с ним объяснится, а пока… пока, быть может, ему стоит быть благодарным за то, что представился шанс сделать что-то вроде того, что когда-то делал Томас.
Зашла вторая девочка – в зеленом платье. Принесла козленка с красным бантом. Берта забрала его, закрыла дверь и отдала козленка Штефану.
– Он не должен понять, что происходит и не должен испугаться, – мягко сказала Ида. – Делайте быстро, господин Надоши. Вы говорили, что умеете.
У козленка теплая шелковистая шерсть и горячая кожа. Быстрое сердце, тонкие ребра.
Штефан провел ладонью по боку притихшего козленка, быстро распутал бант.
На свиноферме рядом с его приютом оглушенных свиней подвешивали на специальных распорках над большими жестяными корытами. Обычно это происходило зимой, чтобы было легче хранить мясо, и рядом с такой распоркой стоял таз с недоеденной кашей, которой свинью кормили перед смертью, чтобы она дала связать задние ноги – хозяева свинофермы тоже не хотели, чтобы животное пугалось раньше времени.
У свиньи толстая кожа и мясистое горло.
У козленка от подбородка до манишки тянется тонкий, почти невесомый пух.
Штефан, не гладя, забрал у Иды нож, коснувшись ее пальцев – горячих и сухих. У ножа была гладкая прохладная рукоять и тонкое лезвие. Берта подставила вторую миску с медом.
Нож прошел по горлу без малейших усилий. Штефан чувствовал угасающее биение сердца сгибом локтя и смотрел, как красные капли снова падают в темный мед.
Через пару минут Берта забрала мертвого козленка. У Штефана на коленях осталось несколько влажных пятен и алая лента с не до конца распутанным бантом.
Дверь открылась снова. На этот раз на пороге стоял мальчик лет пяти, такой же хмурый, как и девочки. На руках он держал третьего козленка, с золотой лентой на шее.
Берта подошла к нему, но мальчик вдруг сжал руки. Он смотрел на стол, где лежали тушки двух прошлых козлят, и Штефан заметил, что мальчишка вот-вот заплачет.
– Tak nado, – ласково сказала ему Берта, не пытаясь забрать животное. – Mi pomogaem Ide, pomnish?
Мальчик кивнул. Штефан встал с пола, отряхнул брюки. Красная лента соскользнула на пол, словно мертвая шелковая змея.
Были случаи, когда чашки ничего не могли исправить. Ида не вставала. Она смотрела на мальчика, и Штефан ничего не мог прочитать по ее глазам, но ее губы, морщины вокруг глаз и излом бровей складывались в мольбу и отчаянную тоску.
Он быстро обернулся к Готфриду. Тот покачал головой.
Козленок дернулся, и мальчик, словно опомнившись, быстро сунул его Берте, а затем развернулся и выбежал с кухни. Берта тяжело вздохнула, и в следующую секунду Ида уже стояла рядом с третьей миской. У Берты вышло еще быстрее и незаметнее, чем у Иды, и Штефана это нисколько не радовало. Короткий нож с широким, влажно блестящим лезвием она держала между средним и указательным пальцами.
Штефан забрал у нее нож и положил на стол.
– Что теперь? – мрачно спросил он, глядя, как Ида укладывает третью тушку.
– Скоро пойдем, – тихо сказала она. – Господину Рэнди я уже сказала… Господин Надоши, вы должны молчать. Этого не написано на дверях, но за ужином вы не должны говорить и не должны ни к кому прикасаться. Вашей… госпоже Доу тоже скажут.
– Вы и Хезер собираетесь пригласить? – нахмурился он.
– Вы нравитесь детям, – тихо сказала Ида.
Она улыбалась, и это не была одна из тех улыбок, что Штефан видел на ее лице. Не одна из тех улыбок, что он вообще ожидал когда-то увидеть на ее лице. В ней было что-то знакомое, неуловимое и тесное, не умещающееся в груди.
Ида, не переставая улыбаться, подошла к столу и погрузила левую руку в ближайшую миску, перемешивая мед с кровью. Штефан смотрел – на ее руку, на ее лицо. На ее губы и голубые глаза, на темную и густую смесь на белой коже.
Смотрел, как Ида поднимает руку, и правой счищает излишек обратно в миску. Как на ее ладони остается липкий красный след. Как она счищает остатки о край миски. Как из ее глаз, из-под мертвого стекла текут по щекам живые слезы. Капают в миску с медом и кровью.
В первую.
Во вторую.
Стекают частыми каплями на горжетку, застывают бриллиантами в меху.
И Штефан вдруг вспомнил эту улыбку. И понял, почему не мог вспомнить сразу – так улыбалась ему мать.
Так ему больше никто не улыбался.
Она придвинула третью миску, перемешала мед – против часовой стрелки, плавно, но ее руки дрожали все сильнее, а слезы стекали по лицу все чаще.
Берта переглянулась с Готфридом и покачала головой.
– Ne nado plakat, ptenchik, ti ved tak hotela ih uvidet, – тихо сказала Берта, погладив ее по спине.
– Ya tak bolshe ne mogu, pochemu oni ne mogut ostatsya?.. – пробормотала Ида, вытирая руку.
Берта ничего не ответила. Взяла с мойки влажное белое полотенце, помогла Иде вытереть руки.
– Davai ya, chtobi ne kak v proshlii raz, – ласково сказала ей Берта.
На этот раз Штефан заметил и как она взяла нож, и как медленно провела кончиком по сгибу ее локтя. Ничему не удивляясь, он смотрел, как Ида медленно водит рукой над мисками, и уже ее кровь капает в алый мед.
Наконец Берта заставила ее убрать руку. Быстро смазала порез чем-то темным, вытащила из кармана сложенный бинт. Штефан отвел взгляд – он смотрел, как на темной поверхности меда растекается желтый ламповый свет. Несколько капель крови, не смешанные с остальными быстро таяли, не оставляя следов.
– Пойдемте. Господин Рэнди, возьмите, пожалуйста, миску, а вы, господин Надоши… смотрите, хорошо? И не говорите ни с кем. И никого не трогайте. И… пойдемте, – прошептала Ида, сжимая миску.
Она успела надеть перчатки и отстегнуть рукава. Было почти незаметно, что она только что плакала – только кожа под глазами слегка покраснела. Следы на пудре она успела закрыть свежей.
Готфрид был мрачен и сосредоточен, словно собирался читать заупокойную. Штефан только сейчас заметил, что на нем нет петли – шарф был намотал на шею, а концы спрятаны под жилет.
Он вышел с кухни последним.
Длинный стол был накрыт белоснежной скатертью, отражающей свет десятков газовый фонарей и свечей, расставленных рядом с каждым блюдом. Все дети, которые еще недавно готовы были разнести дом, сидели за столом прямо и неподвижно, сложив руки на коленях. Взрослых, кроме Хезер, уже сидящей за столом и снующей туда-сюда прислуги, Штефан не увидел. Но вскоре последняя горничная, торопливо поставив менажницу с фруктами на край стола, скрылась на кухне. Щелкнул замок, и Штефан понял, что больше сюда никто не зайдет.
Он подошел к столу. В нем было что-то неправильное, и Штефан быстро понял, что – кроме сладостей и чая на нем ничего не было. Ни мяса, ни сыра, ни овощей. Ни кофе, ни вина – только пирожные, пара огромных тортов, которые, видимо, успел собрать перед смертью Берток, пряники, вазочки с вареньем, креманки с бисквитами в сиропе и орехи в меду.
Дети сидели, молча глядя в пустые тарелки. Ида с глухим стуком поставила миску на свободное место, рядом с тремя приборами. Штефан пересчитал – три места пустовало на одной половине стола и три – с другой.
Он насчитал пятерых, кто должен был сесть за стол – он с Хезер, Ида с Бертой и Готфрид. Но им оставили шесть мест, по три с каждой стороны.
Берта развеяла его сомнения – прошла мимо стола и медленно села за странный инструмент, стоящий в углу. Он напоминал крошечное расписное пианино, и Берта за ним смотрелась почти нелепо. Штефан все попытался вспомнить, как называется инструмент, но название начисто вылетело из его памяти.
Оставалось еще три места, которые было некому занять.
У ног Иды медленно собиралась знакомая акварельно-серая тень. Ида стояла, опустив кончики пальцев на край стола и молчала, глядя на часы.
За несколько секунд до того, как стрелки показали полночь, раздался стук в дверь.
Ида вздрогнула. Постояла еще несколько секунд, словно не решаясь отойти, а потом, жестом поманив Штефана с собой, вышла из столовой. Пересекла темный холл, и с каждым ее шагом тень сгущалась, темнела и обретала все более привычные черты. Вот черная чешуя, вот проплешины перьев. Вот тяжелый медный клюв и янтарные глаза. Тихий шорох вслед за шорохом подола Иды.