– Сказки, – отмахнулся Готфрид. – Никто не оживляет мертвецов. Я слышал о медиумах – но за последние три сотни лет есть упоминания только о пяти настоящих, остальные… ну вы знаете. А заставить мертвеца встать… к тому же помните, что сказала Берта? Дети Иды рождались мертвыми.
Готфрид, наконец, встал из-за стола. Отряхнулся, поправил скатерть.
– Где мы будем, – он неопределенно взмахнул рукой, – работать?
Штефан задумался. Ида обещала предоставить им помещение, но была так занята подготовкой к приему, что так и не собралась этого сделать. К тому же пока Готфрид лечился, ничего исследовать они все равно не могли.
– Доброе утро.
Штефан быстро обернулся. Он не узнал голос, до того он был хриплым. У стола стояла Хезер – лохматая, бледная и очень злая. От нее пахло пряностями, снегом и перегаром. В волосах таяли снежинки, белые на черном.
– Выглядишь так себе, кедвешем, – осторожно сказал Штефан.
– Еще бы, я проснулась час назад, а в спальне бренди только тот, что я с ночи не допила, и на дне бутылки.
– Мне казалось, там оставалась половина?
– На дне, – мрачно повторила Хезер.
– Мы идем смотреть запись, – миролюбиво улыбнулся Готфрид. – Хотите…
– Я на кухню, – скривилась Хезер.
Штефан молча смотрел ей в спину. Слушал, как она стучит каблуками и как шуршат ее юбки, и почему-то вспоминал, как Ида молча шла по коридору, и за ней сгущалась тень, обретающая черты монстра.
– Так мы… идем? – спросил Готфрид, когда за Хезер закрылась дверь кухни.
– В библиотеку, – кивнул Штефан.
…
В библиотеке было темно. Камин никто не топил – казалось, прислуга заразилась от хозяйки и экономки злым оцепенением, в которое они впали. Штефан хотел позвать горничную, но передумал, только распахнул ставни. Газовый свет вызывал тошноту.
Штефан запер двери и перетащил в центр зала два кресла. Поставил их спинками друг к другу. Около своего поставил открытую бутылку виски. Потом, подумав, сделал пару глотков и поставил обратно, положив пробку на горлышко.
– Зачем? – заинтересовался Готфрид.
– Вам обязательно класть руку мне на голову? – мрачно спросил Штефан, удивляясь непонятливости чародея.
– Нет, хотя так, конечно, легче.
– Тогда возьмете меня за руку.
– Зачем?
Штефан с нежностью посмотрел на бронзовое пресс-папье в виде гуся на столике у окна. Оно выглядело достаточно тяжелым, чтобы забить человека до смерти, и ужасно ему нравилось.
– Затем, что на приеме мы сделали охренительную запись, – процедил Штефан.
– И что… ах да, – спохватился Готфрид. – Конечно. Слушайте, а давайте проведем эксперимент?
В его глазах зажегся привычный лихорадочный огонек, и Штефану сразу захотелось забрать у чародея очки. И уйти из библиотеки, и запереться в спальне. И не встречаться с этим человеком больше никогда.
– А давайте не будем? – без особой надежды ответил Штефан.
– Ну мы же за этим сюда пришли, – резонно заметил чародей. – Я хочу попробовать записать ваши чувства во время просмотра.
Штефан сделал глубокий вдох, метнул злой взгляд на пресс-папье, а потом закрыл глаза.
– Хорошо. Давайте руку.
И мир вздрогнул. Вспыхнул, закружился, а потом взорвался цветом.
За те мгновения, что стены стекали к его ногам вязким радужным свечением, Штефан успел порадоваться, что догадался отсмотреть запись. И что его сейчас не видит даже чародей.
…
Сухой холодный воздух библиотеки казался отвратительным, как трупная вонь. Даже в окопах Гунхэго, в грязи, полной разлагающихся трупов, стремительно превращающихся в грязь дышалось легче, чем в этой комнате, полной запахов полироли для мебели, бумаги, воска и холодного угля.
Он почувствовал, как Готфрид медленно убрал руку, и вспомнил, что собирался сделать что-то, как только запись кончится. Что-то такое сделать ради этих людей, на кой-то ляд существующих в этом мире. Людей, которые понятия не имеют о том, какой прекрасной делает жизнь единственная удачная запись.
«Еще! Еще!» – билось в сознании унизительное, животное желание.
Он нащупал прохладное стекло бутылки у кресла – отвратительное прохладное стекло, внутри отвратительный теплый виски, яд, который только зря мутит сознание и не дает ни искры того пламени, что только что горело в его сознании.
Штефан пил, почти как чародей перед приемом – не отрываясь от бутылки, как воду. И убеждал себя, что в этой бутылке, в этом пойле, которое сейчас казалось ему смесью воды и спирта, настоянного на деревяшке, и кроется причина, по которой мир вдруг стал таким прекрасным.
Он слышал, так лечат морфинистов в клиниках Кайзерстата – делают из них алкоголиков. А потом лечат алкоголизм. Штефан сомневался в этом методе, но одно знал совершенно точно – он не хочет зависимости от очков. Не хочет искать способы сделать хорошую запись ради короткой эйфории, которой эта камера награждает.
Что бы ему ни мерещилось перед приемом, он не сможет быть как Томас – и не хочет становиться таким, как был Виндлишгрец. Достаточно в этой истории мертвых детей и тех, кто превращает их смерть в шоу, для себя или для других. Пусть Готфрид что угодно говорит о радости творца, созерцающего воплощение своих замыслов – Штефан не творец. Он антрепренер. Считает деньги и нанимает людей – ничего не создает. И вертел он такие творения.
Эти мысли были скользкими и зыбкими, словно мыльные пузыри, которые Томас пускал над залом в конце детских представлений. Радужные, но гибнущие в считанные секунды. От воздуха, от прикосновения – лопаются, исчезают, не оставив ни следа.
«Нужно найти еще один… сюжет, – забилось в сознании малодушное желание. – Пойти поискать лестницу? Железную лестницу, наверняка там есть что-то по-настоящему ценное, по-настоящему…»
Он опустил руку и медленно поставил бутылку на пол.
– Какое же все-таки дерьмо, – хрипло сообщил он Готфриду, чувствуя, как накатывает апатия. И желание выпить еще – кажется, обман сработал. Сознание металось и готово было принять любой вектор, лишь бы найти путь обратно – к краскам, эйфории и настоящим чувствам – но все неотвратимее затягивалось плотной ряской апатии.
Все это обман. Виски – обман, и весь мир – обман.
«Но лестница-то точно ведет к чему-то интересному. Железная лестница, красный коридор в левом флигеле…»
Готфрид, пожав плечами, подвинул очки и положил ладонь ему на лоб. В переносицу ударила знакомая электрическая вспышка чародейского внушения.
«Лест…»
Несколько секунд Штефан пытался понять, где он, что происходит, и чего ему так мучительно не хватает. А потом понял – тоски. Не осталось и следа тяги к яркому миру, эйфории от удачной записи, только опьянение и звенящая растерянность – как после опиумных капель с абсентом.
– То есть так можно было? – спросил он, пытаясь уцепиться хоть за одну эмоцию. Все были блеклыми и скользкими.
Чародея он по-прежнему не видел и не мог прочитать подсказку по его лицу. Штефан был почти готов просто сложить очки и уйти, как вдруг вспомнил, что должен чувствовать.
– То есть так можно было?! – рявкнул он, поднимаясь с кресла. Игла выскользнула, зло оцарапав кожу, и трубка распрямилась, оставив на его рукаве тонкий красный след – словно очки раздраженно мотнули хвостом.
Готфрид смотрел равнодушно. Штефан только сейчас заметил, что чародей выглядит едва ли не хуже, чем когда был слеп, только шарф оставался все таким же белоснежным.
– Мы ведь исследуем эту вещь, – заметил Готфрид. – Как иначе узнать, как она работает? Не злитесь, Штефан. Вообще-то я действительно не мог вам помочь – мне на это понадобилось бы слишком много сил. А здесь хотя бы есть Узел…
Злиться было не на кого – он сам требовал от чародея экспериментов с очками.
Но в этот момент, впервые за долгое время, Штефан вспомнил, почему еще в кайзерстатском порту не хотел нанимать Готфрида. И почему с первой встречи хотел проткнуть его гарпуном.
– Господа?..
Берта стояла на пороге – носки ее туфель почти касались полоски соли, а трость упиралась в край ковра. Словно Берта не хотела заходить в библиотеку.
– Я точно помню, что запирал дверь, – рассеянно сказал Готфрид, потирая переносицу.
– У меня есть ключи. И впредь прошу не закрывать двери в общих помещениях, – холодно ответила Берта. – Вас просит к себе Ида.
Штефан переглянулся с Готфридом и пожал плечами. Он не планировал снова надевать очки, но такой уж сегодня был день.
Очень, очень хреновый день.
…
Ида ждала их в комнате с пейзажами. Она сидела в кресле в углу и пустым взглядом смотрела в стену – может, разглядывала пруд с кувшинками, может – ночной порт, полный призраков кораблей, а может вовсе не видела картин, только вихрь цветных пятен.
– Я хочу посмотреть запись, – хрипло сказала она.
Штефану было почти жаль Иду. Ее недавний истеричный кураж растаял, забрав с собой все живые морщинки с ее лица и звон предвкушения из голоса. Она выглядела злой и уставшей – и только.
– Готфрид? Вы ведь готовы? – раздраженно спросил он замершего на пороге чародея.
Штефану вовсе не хотелось снова смотреть проклятую запись. Он смутно помнил, как пытался эстетствовать, разглядывая мед, и теперь это казалось неуместным.
– Конечно, – сипло ответил Готфрид.
Он смотрел на Иду, и взгляд его был совсем не тем, что тогда, в коридоре. Ни следа нежности или влечения – если бы Хезер видела, точно не боялась бы, что чародей станет на сторону Иды, потому что влюбился.
– Вы не хотите сначала рассказать о приеме? – спросил Готфрид.
– Нет, – тихо ответила Ида. – Только посмотреть запись. Если вы… не хотите помочь, господину Надоши поможет Берта.
Штефан хотел сгладить конфликт – в конце концов, он столько лет только этим и занимался – но встретил потемневший взгляд чародея.
Именно поэтому, из-за таких, чтоб их, взглядов, он и не хотел нанимать Готфрида – боевого мага, политического преступника и служителя, чей Бог жег города, которые не открывали Ему ворот.