– Пошли обратно? – прошептала Хезер.
Змей лежал у порога, не сводя с них желтого взгляда.
Штефан молча подтолкнул ее к узкой нише за шкафом у окна. За закрытыми ставнями выл ветер, тоскливо и монотонно.
– Может надо разбудить… – начала Хезер, но тут же осеклась – дверь открылась.
«Он хочет, чтобы мы подслушивали?» – подумал Штефан, прислушиваясь к шагам. Судя по шороху и тому, что не было слышно скрипа протеза, в библиотеку зашла Ида.
Между стеной и углом шкафа протянулась тонкая решетка черных нитей, на которые распадался змей. Он попросту загнал их в угол и запер. Конечно, можно было стряхнуть книги с полки, попытаться разбудить Готфрида, не заговаривая с Идой, но Штефан не успел.
– Господин Рэнди? – устало позвала Ида.
Почему-то Штефан сразу решил, что она не спит. Нити вздрогнули и натянулись сильнее.
– Господин Рэнди, просыпайтесь!
Несколько секунд было тихо, а потом раздался хриплый голос Готфрида:
– Вы не спите, госпожа?
– Не сплю, – раздраженно ответила Ида. – Я не сплю по ночам с приема. А вы нарушили правило.
– И что, теперь меня съедят? – усмехнулся Готфрид. – Я был уверен, что это правило, как и все остальные, действует пока вы спите.
– Не все, – самодовольно ответила Ида. – Ставни все равно нельзя открывать. И соль тоже лучше не трогать. Что вы вообще здесь делаете? Ищете смерти?
– Работаю, – равнодушно сказал Готфрид. – Работал. Пытался так извернуться, чтобы ты могла носить очки.
– Поздно начал.
Штефан почувствовал, как Хезер сжала его ладонь холодными пальцами и прижалась к нему спиной. Перья на нитях дрогнули, словно отзываясь на ее движение.
– Ты бы все равно не захотела записывать прием сама.
– Почему? – в голосе Иды слышалось потаенное злорадство.
– Потому что ты хотела видеть детей, а не чувствовать, как тебе больно, когда ты их видишь. Раз за разом, – глухо ответил Готфрид. – Почему ты мне не сказала?
– Что ко мне приходят мертвые дети? А ты бы поверил?
– Поверил.
– Врешь. Или мне или себе – врешь.
– Почему они приходят? – вопрос Готфрида почти потонул в скрипе кресла, которое он, кажется, двигал к камину.
Штефан чувствовал, как сердце Хезер бьется все чаще.
– Потому что Спящему снится вот такой Сон, – глухо ответила Ида. Раздался шорох ткани – видимо, она села в кресло. И, видимо, к несчастью для Готфрида, она была не в пеньюаре.
– Это даже не божественная воля, – раздраженно сказал Готфрид. – Нельзя все списывать на то, что кто-то спит и видит дурные сны.
– Это ты мне говоришь?
Штефан впервые оказался в настолько глупой ситуации. Все это больше подходило юморескам Вольферицев, вот только ни в одной из них не было чудовища, которое хотело бы поделиться с гостями свежими сплетнями.
– Ты оживил картину, – глухо сказала Ида. – О которой я тебе рассказала. Зачем?
– Я могу не только оживить картину, – без малейшего раскаяния ответил Готфрид. – Я что угодно могу оживить.
Ида молчала. За шкафом было тесно и пыльно, Штефан раздражался все сильнее, и словно в такт нарастающему раздражению нити становились толще и натягивались все сильнее.
– Я не могу тебе помочь, – наконец сказала она. – В этом доме… не будет чародеев. Мы отбираем прислугу, мы…
– Зачем? – перебил ее Готфрид. – Что вы прячете? Узел? Никому не нужен Узел такой силы в глухом лесу, Ида. Если вы боитесь, что у вас отберут поместье или что-то еще…
– Да что ты знаешь об этом поместье! – прошипела Ида.
Зашуршали юбки, застучали шаги по паркету – от кресла к двери, от двери к креслу.
– Ничего, – покладисто ответил Готфрид. – Так расскажи мне. Ты прекрасно знаешь, цели у меня исключительно… эгоистичные.
– Что ты чувствуешь? – в голосе Иды послышался дрожащий, жадный интерес. – Что ты чувствуешь… когда не можешь колдовать?
– Вот как, – усмехнулся Готфрид. – Нет уж, давай говорить честно. Я тебе правду – и ты мне. Правду, Ида.
– Хорошо, – равнодушно сказала она.
– Не про себя. Про своего мужа.
– Я не буду говорить о своем муже.
– А по-моему это самое важное в этой истории. Почему на окнах были лезвия?
– Тебе снилось, да? – хмыкнула она.
Штефан снова почувствовал, как Хезер сжала пальцы на его запястье. Он рассказывал чародею о своих снах. Но совершенно не хотел, чтобы он рассказывал о них Иде. Вспомнил, что Хезер в тот же день приснилось, как она ползла куда-то, а ее пытались оттащить.
– Снилось, – ответил Готфрид. – Я видел такое, Ида. Астор тоже колдовал, верно?
– Он болел, – отрезала она. – Когда ему становилось плохо, он приезжал сюда, к Берте, и она его лечила. Он… да, он вбивал лезвия в оконные рамы. Ему мерещилось, что кто-то пытается влезть в комнату. Велел поставить на свое окно решетки. Берта была против, но потом… он мог сам себе навредить. Она согласилась…
– Берта была против? Это все-таки ее дом?
– Откуда ты знаешь?
– У вас на заборе собачьи черепа, Ида. Собак, которых вывели предки Берты, по ее же словам.
– Берта сказала, что ты тоже сумасшедший, – вдруг сказала Ида. – Что ты преступник, и на войне тебя прозвали Крысоловом. Почему?
Несколько бесконечных минут в библиотеке сгущалась тишина. Тускнели угли в камине, дрожали нити и перья.
А потом Штефан почувствовал, как мир плывет, размывается и теряет очертания.
Чтобы в следующую секунду обрести новые.
Кадр 1. Дубль 1. Золотая гора
Перед ним дрожало догорающее в камине пламя. Даже тусклый свет казался слишком ярким, впивался в глаза и полосовал сознание. И обивка подлокотников под пальцами казалась скользкой, и мир дрожал, крошился и ускользал, но Готфрид продолжал смотреть в огонь.
Перед тем как идти спать он уничтожит эту запись. Как и все, что делал раньше.
Потому что и в этой записи он не смог увидеть лица, не смог вспомнить имена – только глаза, стеклянные глаза. И единственное имя.
Альма. Альма Флегг.
У нее были черные волосы, шрам на левой щеке и серые глаза. Пустой, замерзший взгляд.
Не всегда замерзший.
Не всегда пустой.
Кадр 1. Дубль 2. Золотая гора
Этот день он помнил отчетливо, стоило лишь немного усилить память легким колдовством. Готфрид любил вспоминать этот день. Любил, потому что он принес облегчение. Любил, потому что тогда так и не смог насладиться той смертью, выпив ее до дна. Любил, потому что других воспоминаний не мог выцарапать из себя никаким колдовством.
Четыре раскаленные точки в липкой синей темноте там, внизу. Две рядом, две по бокам. Рельсы, натянутые словно нотный стан, на который нанизали вагоны – прохлада, стягивающая виски. И одна точка, совсем маленькая, закованная в ледяное спокойствие. В ней, ближе к левом краю, пульсировал черный прокол страха.
Готфрид лежал на ледяной крыше, раскинув руки. Когда он открывал глаза – видел серо-лиловое небо, нависающее над лицом. Когда закрывал – чувствовал, как боль запускает в глазницы тонкие ледяные пальцы.
Казалось, его прибили к крыше гвоздями. Каждая секунда могла стать последней – боль станет нестерпимой или он потеряет Узел, слабенький, почти распутанный, никому не нужный Узел в соседнем квартале. У Готфрида было всего несколько дней, чтобы настроиться на этот Узел, и его нити так и норовили выскользнуть из пальцев.
Он потеряет концентрацию – или сознание – и все закончится. Кто-нибудь обязательно поднимет голову, увидит снайпера на единственной подходящей, но такой невыгодной позиции. И тогда его, Готфрида Рэнди, заставят вспомнить, почему ему нельзя возвращаться в Морлисс, а Дайк Варнау снова останется жить.
Человек с винтовкой, сидящий на краю крыши, дышал ровно и сосредоточенно вглядывался сквозь линзы очков ночного видения в темноту, заливающую улицы. Готфрид знал, что он видит – рыжие тени в рыжей мути. Одна из этих теней – их цель, придворный чародей Дайк Варнау, который тоже не должен был возвращаться. И с которым Готфрид очень, очень хотел бы встретиться лично.
Две точки никак не хотели выйти из вагона – Варнау и его сопровождающий. Еще две, окруженные дежурной сеткой антимагических чар, встречающие, замерли чуть в стороне от вокзала – наверное, курили. Сетка у них была дешевая, небрежно наложенная. Они не охранники – просто встречают чародея. Готфрид мог разорвать ее за несколько секунд. Мог заставить их выстрелить в Варнау, и тогда человек с винтовкой, Бенджамин Берг, стал бы не нужен. Но Варнау почувствует нарушение в чарах, наложенных на подчиненных раньше, чем Готфрид успеет внушить им порядок действий. Поэтому оставалось только ждать, наблюдать, предугадывая намерения и колдовать совсем немного – никакого насилия, капля навязанной воли, которую и не различить в ворохе других чар. Хорошо, что встречающим и так не хочется смотреть наверх – кажется, пошел снег.
Готфрид едва не потерял концентрацию, позволив себе отдаться короткой мечте о снегопаде. Много замерзшей воды, холод, в котором нет боли. Нет гвоздей в переносице и висках, не кажется, что кто-то щипцами вырывает из затылка по куску кожи.
Бен, словно почувствовав что-то, обернулся – Готфрид почувствовал, как колыхнулась его точка, как от черного разрыва страха под броней отделилось юркое щупальце тревоги.
Готфрид решил воспользоваться моментом и жестом попросил передышки. Бен медленно лег, скрывшись за парапетом.
Готфрид наконец смог открыть глаза. Боль отпускала мгновенно, в тот же миг, как он переставал колдовать.
Он вытер лицо заготовленным платком, заткнутым за воротник пальто. Крови было немного – по крайней мере, пока. На соседних крышах раздавался ржавый визг флюгеров. Медная стрелка на их крыше вертелась бесшумно, раздражая надоедливым фоном чужого колдовства.
Прокопченный вокзальный воздух казался чистым и прохладным. Грязно-лиловое небо – недосягаемо прекрасным.