Готфрид с усмешкой подумал, что в его положении есть преимущество – вряд ли кто-то способен так ценить момент и так радоваться сырой зимней дряни, висящей над уродливым вокзалом, как человек, который только что перестал себя пытать.
На эту мысль он и потратил секунды передышки. Медленно закрыв глаза, он махнул рукой, и Бен вернулся на позицию.
Боль не только отпускала, но и наступала мгновенно. Не давала секунд послабления, нарастая – нет, она топила сразу и целиком. Но она больше не имела значения, потому что точки за ледяной броней вагона пришли в движение.
Дайк Варнау был раздражен и его точка была красной, размытой гневом. А вот встречающие моментально потускнели до кирпично-рыжего. Четвертое сознание – спутник Варнау – вспыхивало лиловыми вспышками какого-то бесшабашного веселья, заключенного в панцирь серебристой сдержанности.
Чародейка. Такая же, как большинство чародеек – сумасшедшая. Окруженная правильно сплетенной, неприступной сеткой, она то и дело позволяла сполохам лилового куража пробиваться сквозь серебро. Вот на кого надеялся Варнау.
Старый ублюдок снова прятался за чужие спины.
Готфрид провел ладонью по крыше. Раздался едва слышный шорох, и Бен обернулся. Готфрид, не открывая глаз, показал ему два пальца – чародейку тоже нужно застрелить. Черный разлом бесконтрольно вспыхнул тревогой, впрочем, тут же затянулся.
«Не смотри наверх, – ласково говорил он двум кирпичным, бледнеющим сознаниям, – смотри за Варнау. Вдруг он недоволен? Что это он ищет в кармане, а?»
Он понятия не имел, ищет ли что-то Варнау в карманах, но точно знал, что два человека сейчас уставились на его руки, а чародейка плеснула лиловым, почувствовав чужое внушение.
Бен всегда точно чувствовал момент. Поэтому он до сих пор был жив, поэтому он сейчас сидел на крыше, и поэтому выстрел раздался именно когда лиловый тяжело набряк фиолетовым. Лиловый погас, а следом, сразу после второго выстрела – багровый сполох гнева.
Бен сделал еще три выстрела – контрольные, но Готфрид чувствовал, что Дайк Варнау мертв, а чародейка умирает.
Бен начал складывать оружие. Готфрид остался лежать, чувствуя, как лицо обливает раскаленная смола.
Люди внизу были растеряны. Напуганы. Не могли понять, что случилось.
«Бросай все, беги. Они обвинят тебя, повесят на городской площади, медная петля холодная и безжалостная, больно умирать, очень больно, это все ты виноват, ну же, беги…»
– Кто-то колдует! – вдруг рявкнул мужчина внизу. – Стрелок менталиста притащил!
«Он тебя выдаст! Из-за него повесят!..»
В тот же момент раздался еще один выстрел, на этот раз снизу. Бен остановился.
За первым выстрелом последовал второй, третий и четвертый. Обе точки погасли, захлебнувшись ржавым фоном боли.
Готфрид с облегчением открыл глаза и тут же прижал к лицу платок. Бен сказал, что проще заставить свидетелей перестрелять друг друга, а не надеяться, что ему удастся быстро убить всех четверых. Бену, конечно, было проще.
– Еще кто-то есть? – тихо спросил Бен. – Идти можешь?
– Могу. Есть, дальше по улице, где и должны быть. Выстрелы точно услышали, скоро будут здесь.
Он с трудом поднялся. Мир закружился, подернулся мутью и зажегся колючими искорками. Прежде, чем спуститься с крыши, Готфрид бросил быстрый взгляд на перрон.
На ночь вокзал закрыли, всех сотрудников разогнали по домам. Ради чародея никто не стал выставлять много охраны, наоборот все хотели сделать как можно тише. Думали, что один из лучших морлисских чародеев сможет защитить себя, а если нет – его защитит ведьма.
Она лежала на спине, раскинув руки. Судя по лиловым ниточкам, вздрагивающих на ее ладонях, она до сих пор была жива.
Готфрид мысленно поблагодарил Белого за то, что она не похожа на Альму.
– Красивые трупы, – одобрительно бросил Бен. – Давай не будем их разглядывать?
– Женщина жива, – хрипло ответил он.
Бен кивнул и стал к краю крыши. Готфрид отвернулся и первым пошел к открытому чердачному люку. Раздался последний выстрел и торопливые шаги – Бен шел за ним.
Кадр 1. Дубль 3. Золотая гора
«Мне рекомендовали вас как человека, положившего всех чародеев Морлисской Сотни. – Бен забивал короткую черную трубку, низко опустив голову. Так, чтобы не было видно его глаз. – Вас зовут Крысоловом. Не вам говорить мне о щепетильности».
Готфрид смолчал тогда и намеревался молчать и впредь. Он прибыл, чтобы убить Дайка Варнау. Потому что Готфрид вернулся бы куда угодно и убил бы кого угодно – лишь бы сбросить с этого долга, тяжелого и неподъемного, как золотая гора, единственную монетку.
У горы широкое подножие.
Дайк Варнау, человек в лиловом мундире с серебряным шитьем. Дирижабли, слишком быстро поднимающиеся в воздух, слишком быстро сгорающие над ущельем, вместе с раненой чародейкой. В Морлиссе много чародеев. От Морлисской Сотни осталось шестьдесят три человека, и за каждую смерть Альбион, спонсирующий участие Морлисса в войне, платит столько, что хватит выучить десяток новых чародеев.
Готфрида не было рядом, когда был отдан приказ. Не было рядом, когда Альма поднимала дирижабли над ущельем, и когда другой чародей, имени которого Готфрид теперь не помнил, поджег их. Три дирижабля, которые было слишком дорого ремонтировать и чародейку, которую было слишком дорого лечить.
Что под горой?
Полная огня пропасть и улыбающиеся люди со стеклянными взглядами.
Вот они замирают на краю. Оборачиваются, машут Готфриду, кланяются, а потом шагают вниз. Одинаковые движения, четкие, легкие, одинаковые лица и одинаково пустые глаза.
Готфрид не помнил, что чувствовал в этот момент. Людей помнил, а себя – нет, будто его вовсе не существовало.
И ущелье, это только кажется, что ущелье, а на самом деле – пропасть, бездонная, вылизанная подземным огнем пропасть, пасть, жадно распахнутая так широко, что уже не может сомкнуться, даже когда в нее падают люди. Одни за другим, шестьдесят три человека. И растекается, полнится золотая река, становится водопадом, который потом застынет в золотую гору, сотню золотых гор, скребущих вершинами небо.
До него потом доходили слухи. Говорили, у него было белое лицо и черные глаза, говорили он стоял неподвижно, только перебирал пальцами, играя на невидимой флейте. Люди – крыски из сказки, им нет разницы, тонуть или гореть.
Шестьдесят три человека смотрели, как Альма поднимала дирижабли.
Шестьдесят три человека – и Дайк Варнау.
Монетка со звоном прокатилась по склону.
И золотая гора уместилась в ладонях.
…
Мир снова обрел очертания. Кружилась голова, в горле застрял комок тошноты, а перед глазами плясали черные точки.
Хезер начала медленно опускаться на пол. Штефан не стал мешать. Он сам бесшумно опустился на колени, прижал ее голову к своему плечу и закрыл глаза.
Он впервые был зрителем, а не носил очки сам. Смотреть оказалось легче, чем показывать, но все, что показывал Готфрид было спутанным и извращенным колдовством.
Штефан услышал, как Ида что-то говорит Готфриду – тихо, сбивчиво. Но ее слова рассыпались, словно бусинки с порванной нитки, и он не стал прислушиваться. Не стал думать, что только что увидел.
У него еще будет время. Пока он слушал дыхание Хезер, гладил ее по волосам, растворяя следы морока живым прикосновением.
Когда он открыл глаза, оба кресла были пусты. Змея тоже исчезла, оставив на темном паркете пару пестрых перьев.
Кадр 2. Ветер в траве. Дубль 9. Удаленная запись
Для чародеев не бывает другого пути. Готфрид всегда знал это. С того самого момента, когда впервые понял, что люди вокруг добры только к нему, и делают все, что он хочет, не потому, что они так уж любезны. И не потому, что он такой милый мальчик, которому невозможно отказать.
Вернее, именно потому, что он такой милый мальчик.
Которому невозможно отказать.
Большинство юных чародеев боялись своей силы. Она просыпалась, внезапная и разрушительная, всегда только разрушительная. От ее пробуждения лопались трубы в домах, загорались поля, а цветы на подоконниках и в палисадниках покрывались черной плесенью.
Кто-то шел в Центры Регистрации добровольно. Кого-то за руку тащили родители и опекуны, а кто-то прятался, пока его не находили по яркому следу вспышек силы, потрескавшимся камням мостовых, выбитым окнам и мертвым птицам.
Готфрид пришел сам. Один. В тот свинцово-осенний день он стоял на пороге Центра Регистрации, сжимая в похолодевших пальцах документы в жестких обложках и чувствовал, как шершавое прикосновение удостоверений проникает под кожу. Растекается, вытесняет что-то будущее, очень важное, но пока – и теперь уже никогда – не ведомое.
И был рад, что не успел узнать, чего лишается.
Теперь он узнал.
Узнал, когда впервые увидел, как колышется трава на пустыре в безветренный день. Он видел темные пятна травы, дрожащие искры потревоженных светлячков, но интересовало его совсем другое: натянутые нити силы, вздрагивающие, серебристые – совершенное плетение, словно начерченная на картине разметочная сетка. Он проследил, где нити были чуть толще, и только тогда нашел того, кто вызвал ветер, поймав его в тускло блестящие ячейки с яркими бусинами Узлов.
Готфрид не мог разглядеть женщину на краю пустыря, но видел угрюмый черный кокон тумана вокруг нее. И лиловые вспышки раздражения – словно молнии в грозовых тучах.
Он хотел уйти и не тревожить чародейку, но в тот год ему исполнилось двадцать семь, он недавно вернулся в часть после того, как помогал Бернарду Бергу, руководителю Сторожевой, допрашивать владельца газеты, выпустившей антиправительственный памфлет. Рядом с Бернардом стоял его сын, Бен, мальчишка лет пятнадцати, и Готфриду хотелось выволочь его из допросной. Чтобы мальчик не смотрел, как они с его отцом пытают человека, не распускал в воздухе черно-багровые щупальца презрения и ненависти. Готфрид смотрел, как эти щупальца обвивают шею Бернарда Берга, сжимаются все сильнее. И ничего не собирался делать – пусть мальчик построит другой мир, если сможет. Может там ему, Готфриду, больше не придется никого пытать.