го убивал. Хорошая прелюдия, главное не под портретами трахаться потом.
Он сел на порог и прислонился затылком к двери. Хезер мерила комнату вязнущими в ковре шагами и раздраженно теребила кружевной ворот рубашки.
– И что ты предлагаешь? – спросил Штефан, когда заметил, что шаги ее стали медленнее, а пальцы на кружеве замерли.
– Пойдем во флигель.
– Что?..
– Пойдем во флигель, – настойчиво повторила она. – Найдем там красный коридор. Я вспомнила. Я знаю эту сказку.
– Хезер…
– Я знаю много обрядов, – тихо сказала она. – У Идущих… ты знаешь, Идущие мало придумывают и много собирают. Сказки, которые они рассказывают, обряды, в которые верят… они собирают, как драгоценности. Все блестящее и яркое. И я знаю эти сказки. Соль – потому что нечисть не может пересечь такую границу… Лезвия в окнах – это тоже обряд. Человек, который их вбивал, верил, что напоенный его кровью металл защитит от монстра.
– От какого монстра, Хезер? – тоскливо спросил Штефан. – От того, который только что нажаловался нам на Иду?
– Нет. Я уверена, что здесь есть другой монстр.
– Может хватит одного?
– Не смейся! Я знаю эту сказку, – упрямо повторила она. – Мужчина женился на дочери старой чародейки-травницы. Она тоже была чародейкой, боевой. Разбила его армию, а потом вышла за него замуж.
– Это больше про Готфрида, – заметил Штефан. – Правда это он всех… – он замолчал, вспомнив воздушное колкое торжество и людей со стеклянными глазами.
– Подожди, я не думаю, что мы попали в сказку. Слушай дальше. И он приехал в ее дом. Чародейка сказала, что он может ходить в любые комнаты, но не должен спускаться в подвал…
Замолчала. Растеряно оглянулась, словно ждала, что Штефан – или кто-то невидимый – над ней посмеется.
Хезер плохо рассказывала сказки. Даже не называла имен героев, только имя монстра вспомнила. Но Штефана это устраивало – сказки у Идущих были еще многословнее ругательств.
Она одернула рукава и продолжила:
– Однажды она уехала. На войну, а он остался дома. И ему стало любопытно, что прячет от него жена. Он нашел ключ, открыл дверь и увидел… – она глубоко вздохнула и с вызовом закончила: – Мулло. Стокера.
Штефан молча смотрел на нее снизу вверх. Раньше его раздражали дремучие суеверия Хезер, которые лезли из нее в самый неподходящий момент, но теперь, когда их загнал в библиотеку птицеголовый змей, спорить стало бесполезно.
Он слышал несколько баек о стокерах – в основном в тех же альбионских театрах ужасов. Вроде Сон о некоторых людях прерывался не до конца, превращаясь в кошмар. Они становились монстрами, пили кровь, выкалывали людям глаза и совращали женщин, влезая к ним в окна. Штефан вспомнил, что нельзя открывать ставни, и все-таки усмехнулся.
– Он висел на двенадцати серебряных цепях, прибитый к стене двенадцатью медными гвоздями. У него были красные глаза и человеческий голос, тоскливый, как похоронная скрипка. «Пить, – прохрипел он. – Только дай мне воды, добры-ы-й человек». Он не просил освободить его, только дать напиться, и кровь сочилась из-под шляпок медных гвоздей.
Хезер зябко повела плечами и присела на край кровати. Штефан решил, что активная фаза позади, поднялся с пола и сел рядом с ней. Осторожно провел ладонью по ее спине, горячей и напряженной.
– Он дал Мулло напиться, – словно оправдываясь, сказала Хезер. – Принес ему четыре ведра воды. И тогда Мулло порвал цепи, вырвал гвозди, и старая травница, когда приехала навестить дочь, нашла только прибитые к стенам трупы. Дочери, ее мужа, троих их детей и всей прислуги…
– И ты хочешь сходить во флигель? – уточнил Штефан. Он вроде припоминал эту сказку, но ему казалось, что она была длиннее – там были еще какие-то огненные реки и что-то про коней.
– Я не думаю, что у них там стокер, – раздраженно сказала Хезер. – Я думаю, там какая-то опасная дрянь, которую они не хотят показывать. Что-то живое. И очень злое.
– И зачем нам туда?
– А вдруг оно нам поможет? Или… и вообще, ты предпочтешь сидеть тут до весны в надежде, что там ничего такого нет, и нас ему не скормят?
– Если бы тот мужик не пошел в подвал – все были бы живы.
– Если бы он не дал Мулло воды – все были бы живы, – поправила его Хезер. – Кстати, а если это, что Ида прячет, здесь давно? Если это оно убило мужа Иды, а теперь присылает к ней мертвых детей?
«А вдруг это будет удачная запись?» – мелькнула у Штефана неуместная мысль. Он мотнул головой, словно пытаясь вытрясти ее, но мысль держалась цепко.
В доме тесно и душно. Алкоголь почти не помогает, не заглушает мучительное, тянущее желание получить то, что раньше было естественным и обычным.
Чтобы ветер дул в лицо. Чтобы можно было идти, ехать или даже бежать, пусть даже сквозь колдовскую темноту перед госпиталем. Видеть людей, которые еще недавно вызывали у него панику, говорить с ними и слышать за спиной шаги – обычные шаги прохожих, а не навязчивый шорох пестрого змеиного тела.
Вот чего Штефан хотел в этот момент и в каждую секунду, что ему приходилось дышать спертым протопленным одиночеством Соболиной Усадьбы.
И что обещали ему очки – за несколько секунд все шаги, все улицы, ярмарки, вересковые поля, десять удачных выступлений.
Мысль свернулась змейкой, застыла. Она подождет. Отогреется, привыкнет, а потом вцепится в сознание и больше не отпустит.
Что в левом флигеле Иды Вижевской, воспитанницы чародейки-лекаря?
Штефан не хотел знать. Он хотел дождаться, пока стихнут метели, и вернуться в Кайзерстат.
Но очки словно сами жаждали впечатлений.
– С чего ты вообще взяла, что там монстр?
– А что еще? Деньги? Труп ее мужа? Здесь все подчиняется каким-то… обрядам. Сказочным условностям. Зачем Берта ходит по ночам и проверяет двери? А змей, кстати, говорит вопросами, знаешь почему? Потому что есть нечисть, которая без твоего разрешения ничего не может. Ни в комнату войти, ни башку тебе откусить. Такие постоянно хитрят и спрашивают.
– Ты же не думаешь, что мы в сказке, – напомнил он.
– Не думаю. Но думаю они, чтобы тут ни устраивали, подчинили это какой-то логике. И по логике, в левом флигеле должна быть какая-то дрянь. Помнишь листовку? Смотри!
Хезер вскочила с кровати и бросилась к шкафу. С минуту чем-то звенела и шуршала, а потом вытащила мятую серую листовку и победно сунула Штефану под нос.
– Вот!
Он непонимающе смотрел на стершийся рисунок и побледневшие буквы. А потом вспомнил – поезд. Мальчишка-Идущий, листовка за две монетки, чтобы скоротать вечер.
– Готфрид это как-то называл… – попытался вспомнить он.
– Лай-баба. Женщина с собачьей пастью, стережет кошмары, которые снятся Спящему, чтобы они не проникли в мир.
– У Берты просто черепа на заборе, – поморщился Штефан.
– Ты открывал ставни? – раздраженно спросила Хезер.
– Нет, а ты что, открывала?!
– Я была с похмелья, и тут же хрен поймешь, ночь или уже утро! Смотри!
Штефан успел поймать ее за руку, но Хезер с неожиданной злостью вывернулась. Затрещал рукав, скользкая ткань утекла из захвата, оцарапав ладонь дешевым кружевом.
– Смотри! – повторила она, распахивая ставни.
И Штефан посмотрел.
В окно таращился пустыми глазницами собачий череп. Штефан различил за мутным, покрытым пленкой изморози стеклом желтые зубы с каемкой темного налета, белоснежные от инея кости, сходящиеся у челюстей, провал, где когда-то чутко принюхивался влажный черный нос. А в глазницах тускло мерцал размазанный зеленый свет.
– А что будет, если открыть окно? – вздохнув, спросил Штефан. Он так и не понял, был ли череп насажен на палку, парил в воздухе или к нему прилагался остальной скелет – ему померещился за изморозью изгиб хребта.
– Судя по тому, что у них нет правила «не выходить ночью из дома» – ничего не будет. Тебя не будет, тряпок твоих и может даже обуви.
– Просто охрененно, Хезер. Чтобы спокойно спать в этом доме мне не хватало только знания, что в окна пялятся собачьи черепа.
Во взгляде Хезер полыхало неприкрытое черное злорадство. Она больше не казалась напуганной, словно «предательство» Готфрида свело все зыбкие страхи и тревоги в одного чародея.
Сам Штефан Готфрида не осуждал. И не считал, что чародей решит их убить. В конце концов, это и смысла особого не имело – если двое бродяг начнут рассказывать страшные сказки про гардарскую аристократку – бродягам, может, бросят в шапку на пару монет больше. Готфрид прекрасно знал о целях Штефана, знал, что очки нужны ему как способ заработка, что никак не мешало целям Иды и, наконец, он был уверен, что чародей, даже если он и правда сумасшедший и убийца, вовсе не садист и не подлец.
Но Хезер, судя по ругательствам, сказкам и блеску в глазах, уже потеряла почти всю кайзерстатскую сдержанность, отдавшись другой стороне натуры. И на этой стороне она становилась той, про кого говорят «треть жизни режет, треть – штопает, треть – спит, а думать и вовсе не успевает». Хезер, конечно, думала.
Пока резала.
– Нужно идти во флигель, – повторила она, приглаживая волосы.
Штефан почувствовал, как вслед за ее словами предвкушение развернуло тугие кольца, обожгло золотой чешуей – идем.
Идем!
Там есть железная лестница, спуск в красный коридор, длинный и темный, только свет редких газовых фонарей вздрагивает на стенах, пульсирует, будто дышит.
Фотолаборатория за железной дверью, темная, покинутая. Сотни снимков, засохших на натянутых веревках.
Снимающие очки-фотоаппараты на полках, черные провалы мутных от пыли окуляров.
Смотрят на тебя, куда бы ты ни повернул.
Предвкушение.
Удачные кадры.
Эйфория, яркая, почти болезненная. Ее не нужно бояться, она милосердна, она не отравит, а от ее тяжелого и тоскливого похмелья не будет болеть голова. Только сознание будет биться в попытках вернуться – но его можно запить, обмануть, ведь удалось же в прошлый раз.