– Мы ведь поговорили, – невозмутимо ответила Берта. – Я ответила на ваши вопросы, вы – на мои.
«Надеюсь, Готфрид потер свои триумфальные картинки, – раздраженно подумал Штефан. – Это же надо…»
Он судорожно пытался вспомнить, какую запись можно показать Берте и пытался сообразить, как сделать так, чтобы она нашла именно ее. Не заблудилась, не запуталась и не посмотрела лишнего.
«Если бы Готфрид не остался ворковать с Идой, – капнула ядом мысль. – Вот было бы здорово, если бы проклятый чародей не забывал, зачем мы приехали!»
Впрочем, теперь-то Штефану было понятно, зачем приехал проклятый чародей. Наверняка Готфрид сидел на пароходе и думал, чем бы ему заняться, раз уж он переубивал всех, кто ему не нравился. А тут подвернулось глухое поместье, Берта, которая возможно умеет снимать блоки и сумасшедшая чародейка Ида, у которой сгорел муж.
На месте Готфрида Штефан бы тоже не стал бы возиться с очками. Только вот Штефан, к счастью, был не на месте Готфрида.
– Записи, которые мы делали… довольно специфического толка, – наконец нашел правильные слова Штефан. – Я не думаю, что… даме уместно…
– Я целитель, Штефан, – перебила его Берта. – И в первую очередь я работаю с разумом. Вы думаете, что сможете чем-то удивить меня? Или вам есть что скрывать?
«Вот с Идой ты что-то не очень поработала, – зло усмехнулся Штефан. – Хотя кто знает, может без тебя она вместо сала и сливок жрала бы гостей. А может, она и так жрет гостей».
– Вы еще не начали?
Готфрид стоял на пороге, улыбаясь и поправляя шарф. Штефан впервые в жизни был так рад его видеть.
– У Иды какие-то дела, – заметил он, усаживаясь в кресло. – А фройляйн Доу так увлечена своими раскладами, что мне неловко ей мешать. Штефан, вы не смотрели последнюю запись?
– Нет, – многозначительно ответил он.
– Так давайте посмотрим!
«Ах ты сука, ну почему я тебя на пароходе не утопил», – обреченно подумал Штефан.
Берта смотрела, склонив голову к плечу. На миг ему показалось, что глаза у нее такие же мертвые, как у Иды.
Когда он надел очки, Готфрид быстро положил руку ему на затылок, не дав сделать это Берте.
И сознание захлестнула эйфория – замутненная и далекая. Штефан узнал ее с первых секунд. С первых секунд понял, что будет дальше и протянул руку к игле, чтобы остановить запись, но не успел.
Потому что все стало неважным.
Неважным.
Сознание затянула гладкая серая тоска.
И все было кончено. На этот раз Штефан знал, что «все» – Хезер права. Они не выберутся из этого дома. Куда бы ни вела железная лестница, в какую бы дверь ни упирался красный коридор с мигающими газовыми фонарями, и чтобы ни было за этой дверью – они умрут здесь.
Берта соврала о Татьяне. Никуда она не уезжала. Никто не отсюда не уедет.
Они будут лежать рядом с поваром, с ледышками в глазах и вмерзшим в кожу кружевом кровавых брызг.
Томас умрет. Тесс умрет. Им никто не поможет.
Только Готфрид, может, проживет подольше.
Чародей нравится Иде. Ее любовь – двенадцать медных гвоздей, двенадцать серебряных цепей. Странно, что Готфрид сам не видит этого, но что ему до чародея.
Хезер умрет. Хезер, которая так часто вылавливала тень своей смерти в черных и белых прямоугольниках карт, наконец-то встретит ее.
Это у нее будет лед вместо глаз.
Это она найдет свои двенадцать медных гвоздей.
Мысли текли болезненные и обреченные, не оставляющие сил злиться или сопротивляться. Он помнил такую же запись, сделанную Виндлишгрецем – они смотрели ее втроем, в кродградской гостинице, за день до выступления.
Значит, Виндлишгрец тоже пытался записать эйфорию. Мертвый Виндлишгрец, которого сожрал левиафан.
Это было смешно, ужасно смешно, но Штефан совершенно не находил сил…
В переносицу клюнула знакомая молния чародейского внушения. Злая, резкая, разбросала в сознании тысячу обжигающих искр, и тут же вырвалась наружу истерическим хохотом.
Штефан смеялся, согнувшись пополам и отведя руку, чтобы не вырвать иглу. Это было последнее, на что хватило его самообладания – он даже не мог вытереть выступившие слезы.
– А Виндлишгреца сожрала змея, – просипел он. – Потому что очки… не умеют… записывать…
Готфрид смотрел на него молча. Штефан теперь точно знал, что видел чародей, но и горы, и гвозди, и прочая метаморфическая металлическая дрянь потеряли всякое значение.
Приступ веселья оборвался так же внезапно, как начался. Штефан почувствовал, как морочную истерику сменяет усталость – самая обыкновенная, не связанная с очками.
– … и это тоже не принесет тебе утешения… да приснимся все мы Спящему в лучшем Сне, – горько бормотала Берта, так низко опустив голову, что Штефан мог разглядеть крошечные головки шпилек в ее прическе. – Как заставить тебя видеть хорошие сны…
Готфрид встал с кресла, положил пальцы Берте на запястье. И когда она подняла глаза, Штефан не различил в них ни злости, ни разочарования, только бесконечную усталость.
Выражение казалось Штефану смутно знакомым, но он так и не смог поймать в памяти серый взгляд Альмы Флегг из обрывочных воспоминаний Готфрида.
…
– Ну и что ты теперь думаешь?
Хезер расчесывала волосы – мягко, неспешно, не дергая прядей и не ломая гребней. Так, как делала это, когда была в полном ладу с собой.
Штефан видел, что она приняла решение. Видел, и понятия не имел, что ему с этим решением делать.
– Я думаю, нам хватает неприятностей и не нужно их искать.
В прошлый раз при попытке посмотреть запись с эйфорией, Штефан почувствовал себя старым и больным. Тогда это было самым мутным, задавленным страхом – уходящая молодость и ее последствия.
Теперь он видел Хезер мертвой. И страх умереть самому померк, а страх одиночества вовсе не успел прийти.
– А я думаю, нам надо идти в левый флигель и искать там железную лестницу, – равнодушно сказала она, пропуская темные пряди между белыми пальцами.
Идти во флигель.
Очки не обмануть, не поймать ускользающий экстаз – ветер, выступления и вересковые поля.
Нужно идти. Идти, смотреть, запечатывать красный свет, железную лестницу, дверь, темноту лаборатории и…
– Хезер…
Он не успел договорить – за дверью раздалось знакомое приглушенное шипение. Хезер усмехнулась и кивнула на дверь – «открывай».
Смотреть.
Если там чудовище, о котором говорила Хезер – как будет славно. Какая хорошая выйдет запись, и не нужно давать никому воды, вырывать гвозди и касаться цепей.
Только смотреть.
Этого достаточно.
Нужно идти.
Штефан молча повернул ручку. На пороге замер змей – перья подняты, «капюшон» расправлен, казалось, даже чешуя стоит дыбом.
Он смотрел на Штефана, приоткрыв клюв, и в его глазах явственно читалось совершенно не птичье и не звериное торжество.
Глава 24Темнота и перья
– Не страшно… не больно… да и не с тобой… это вовсе…
Кто-то следил за ним. Кто-то без глаз, черный и крылатый. Вцепился медными когтями в темную раму, и завтра на ней останутся глубокие борозды рядом с трогательно-тонкими, беззащитными царапинками от лезвий.
Во дворе завыли собаки Берты. Они всегда выли, когда это – черное и злое – прилетало и садилось на окно.
Сторожили.
Собаки видели. Берта говорила, что видела, и Ида тоже. А врачи и чародеи, к которым он обращался – не видели. Врачи говорили, что болезнь не связана с колдовской силой, но сами чародеи связывали с ней любое безумие.
Но чем могли помочь чародеи? До коллег, у которых недостаточно сил, чтобы быть полезными, им нет никакого дела.
Даже если их настигает чародейское безумие.
Даже если пожирает их изнутри – что, кроме одного мертвого человека, оставит безумие, вырвавшись наружу? Несколько мертвых людей?
Никакого дела до черноты, слетевшей с его штандарта, птицы-монстра, обнимающей крыльями окна.
– Не страшно…
Взорвались, разбросались в ослабевшем сознании тысячи образов – перемешались, засияли.
Птица за окном и лезвия в оконных рамах.
Чародей, который согласился брать его деньги. Чародей из Флер, который не узнал гардарского аристократа и который сказал ему правду: от этого безумия нет спасения. Даже настойка василитника лишь медленный яд. Помогал избавляться от самых отчаянных. Показывал другим, что бывает с самыми отчаянными.
Чародей, который сказал, что его случай – редкость. Что безумие – расплата за большую силу, а те, у кого силы нет, обычно проживают спокойную жизнь. Советовал унижаться, просить изучить этот случай, напирать на чародейское честолюбие и любовь к экспериментам.
Бесконечные поездки по клиникам для душевнобольных. Их организовывала Ида – представлялась меценаткой, которая уговорила мужа спонсировать больницы. Им показывали палаты, рассказывали о новейших методах лечения.
Больше всего запомнились палаты в альбионском Лестерхаусе. Молодой врач показывая их говорил, что сам с удовольствием бы сюда лег.
Наконец – светлая палата в небольшом санатории во Флер, где так хорошо умеют хранить тайны. Палата без окон. Тогда это казалось выходом.
Трещины на стенах, изорванные обои, клочки постельного белья. Густой и беспробудный сон с привкусом препаратов.
Через два месяца – снова стук в оконные рамы.
Вкус василитника, медовый, приторный до горечи.
Берта поставила ставни на все окна – изнутри, чтобы он мог закрывать их, не касаясь решеток, чтобы не видел оконных проемов.
Птица за окном, пустые глазницы, окровавленный клюв. Распадается на нитки, на тонкие волоски, обвивает дом.
Просачивается в незаметные трещины, в желобки, проточенные насекомыми в дереве и временем в камне. Тянется к нему из стен паучьими лапками с острыми коготками.
Задушит, удавит, забьет горло – не помогут ни ставни, ни лезвия, ни соль.
Чудовища из сказок беспощадны. Воплощенное бессилие перед темнотой, холодом и смертью, они просачиваются в разум, как в стены, по червоточинам, прогрызенным страхами, стыдом и усталостью.