Ида всегда улыбается, но с каждым днем ее улыбка все больше напоминает кривую черту, нарисованную на балаганной маске. Ида обещает, что найдет врача или чародея – кого угодно найдет. Она слишком молода и не успела отчаяться. Видит Спящий, на ней не стоило жениться. Она прожила бы счастливую жизнь без сумасшедшего мужа вдвое старше нее.
Провал холодного камина, пустого и мертвого. Он чувствовал его, словно дыру в собственном теле.
У Иды в глазах черное стекло, на зрачке алая каемка – делать протезы из разноцветного стекла научились совсем недавно. Ида смеется, говорит, что он со своей любовью к фотографии нашел себе жену с глазами, похожими на линзы для старых камер.
Когда приступы заканчивались, он точно знал, что монстров не существует. И когда приступы начинались, точно знал, что монстры реальны.
Он сидел, прижавшись затылком к подлокотнику кресла.
Черные глаза, неподходящие молодому лицу – застывшая в стекле усталость.
Берта поила его безвкусными настоями и горькими каплями. В них не чувствовалось медового привкуса василитника. Когда приступы заканчивались – он был за это благодарен. Когда приступ начинался – ненавидел Берту за то, что она не хочет облегчить его страдания.
Ему жаль Берту.
Подлокотник был твердым и теплым. Он пытался сосредоточиться на этом ощущении, чтобы не чувствовать, как монстр царапает щеки и закрытые веки крошечными коготками.
Нечисть боится соли и солнца, только солнце взойдет нескоро.
Ида уехала. Хорошо, что ее нет – она бы, наверное, испугалась.
Как плохо, что ее нет – она умела гнать кошмары даже сквозь закрытую дверь.
Рвется, поднимается изнутри тугое, болезненное желание, отравляет отчаянием – вот бы солнце взошло раньше.
Вот бы разжечь камин.
…
Дни тянулись тусклые и мутные, расцвеченные лампочками Хезер и редкими кошмарами-видениями ускользающего разума Астора Вижевского. Эти сны не изматывали как обычные кошмары, наоборот, наутро Штефан всегда чувствовал себя отдохнувшим, а голова была совершенно ясной.
Но сны все равно раздражали. Штефан не хотел подглядывать за чужой болезнью, ему не было дела до чужой болезни. А еще раздражало, что он знал Вижевского только по портрету и этим замыленным безумием отпечаткам, которые почему-то проникали в его сны. Это казалось неправильным, но на то, чтобы узнать о муже Иды больше, энтузиазма Штефана уже не хватало.
Ида перестала есть так, будто голодала несколько месяцев. Морщины на ее лице окончательно разгладились, а волосы заблестели. Теперь Штефан мог сложить медовый яд из «воспоминаний» Вижевского и бормотание Иды о том, что ей приходится пить отраву. Видимо, она торопилась восстановить силы перед приемом. Возможно, готовилась колдовать на приеме. Значит, Готфрид все же был прав, и все, что творится в доме – действительно лишь воплощенный кошмар чародейки, так и не отпустившей оборвавшийся Сон о муже?
О детях и змее он предпочел бы вовсе забыть. Они не давали успокоить себя и просто ждать весны.
Без них все так удачно складывалось.
Готфрид стал проводить почти все время в библиотеке – Ида принесла ему несколько похожих очков и записывающих пластин, видимо из лаборатории Вижевского. Ида читала в кресле у камина, даже перестала выходить во время обеда. Штефан постоянно встречал у библиотеки горничных с подносами – в библиотеку носили кофе и шоколад. Медный кофейник, две синие чашки – это могло бы быть милым, но Штефан давно понял, что влюбленности сотрудников не заканчиваются ничем хорошим. Точку в этом выводе поставил Эжен.
Что Готфрид как сотрудник полностью потерян, Штефан прекрасно понимал. Ему и не нужен был чародей – Штефан разобрался как работают очки, и окончательно решил, что не будет ими пользоваться. Он запатентует их как свое изобретение и будет получать отчисления за каждый проданный экземпляр. Штефан представлял, как будет стоять в очередях, собирать и подписывать бумаги, представлял бесконечные скандалы, правки в документах и торги, и на душе у него, пусть и ненадолго, становилось тепло.
Готфрид не нужен без очков и цирка – но все же в чашках, кофейнике и мирной работе в библиотеке Штефану виделась угроза. И это тоже раздражало.
Хезер больше не заводила разговоров о левом флигеле, но Штефан и так думал о нем постоянно. Мысль росла и крепла, поначалу ленивая и холодная, но с каждым днем все более настойчивая.
Нужна была запись.
Снова пришла раздражительность – чужая, почти забытая, впервые укусившая его в гардарском кабаке. Хезер тогда предлагала ему продать очки. Это было дурное, скользкое чувство – появлялось на несколько минут, а потом таяло без следа.
Нужна была запись.
От кошмаров, от захлестывающего бешенства, от душного дома, от молчаливой Берты, задумчивой Иды и вечно благодушного Готфрида – запись.
Запись.
Запись.
Если там, в левом флигеле просто очередная иллюзия – ничего не случится. Иллюзии, как сказал Готфрид, не убивают людей.
А если нет?
От этих мыслей, настойчивых, кружащихся, как светлячки вокруг лампы, Штефан злился уже по-настоящему. Портрет Астора Вижевского в гостиной смотрел тускло-голубыми глазами, и Штефан словно чувствовал этот взгляд сквозь стены. С каждым днем взгляд становился все более укоряющим, и от этого Штефан тоже злился.
Как будто у этого человека, сумасшедшего, давно мертвого, оставшегося только многоголовым портретным монстром, да призраком-змеей могут быть к нему, Штефану, какие-то счеты!
– Наверное, он хочет нам показать, что его убило, – равнодушно сказала Хезер, когда он через неделю признался в нарастающей паранойе.
Хезер лежала, обняв подушку. По обнаженной спине рассыпались спутанные пряди, в которых алела тонкая ленточка. Бант распустился, но Штефан видел тугой узел, в котором что-то серебрилось.
– А мне-то почему?!
– Ты его слушаешь, – пожала плечами она. – Мертвым же наверное скучно, вот он тебе и жалуется. Мне вот другое снится.
– Лестница?
– Нет. Коридоры, все в дыму… Собаки воют, я кому-то что-то кричу, утром не помню… А, и лестница тоже снится. Ступенька проваливается, а я так падаю… почему-то назад…
– Может, ты – Берта? – предположил Штефан. – Проснулась, поняла, что все горит, побежала доставать этого полоумного из запертой хозяйской спальни, сломала ногу на лестнице.
– А Готфрид тогда Ида? – неловко усмехнулась Хезер.
– Иды здесь не было.
– Вот ей наверное тоже стыдно. Представляешь, уехала по каким-нибудь делам, вернулась – а муж сгорел. И экономка теперь одноногая.
Что-то вздрогнуло в памяти, из последнего сна. Что-то, показавшееся очень важным. Но Штефан никак не мог вспомнить, что.
Словно в бредовом потоке мелькало что-то, что пытался сказать ему кто-то другой, не запутавшийся в видениях и отчаявшийся докричаться.
– Экономка… – задумчиво повторил он. – А ты не видела во сне чего-то… необычного?
– Можно подумать все это такое обычное. Я как будто со стороны смотрю. – Хезер встала, подошла к окну и погладила закрытые ставни. – А ему там плохо наверное, – неожиданно сказала она. – Холодно.
– Кому?
Штефан заметил, как серебряная искорка выскользнула из ее волос и бесшумно упала на край шторы.
– Пёсику. Мертвому.
Он вздохнул и пообещал себе, что как только они выберутся – отведет Хезер на самую большую в Кайзерстате свалку, и пусть она наловит себе хоть два десятка проклятых крыс. Он даже отложит из жалования денег на лечение лишая, который она наверняка подхватит.
– Интересно, почему ты со стороны смотришь, а мне вместе с этим с ума сходить, – проворчал он. – Слушай, а что если Берта его убила? – внезапная догадка с щелчком сдвинула замершие шестеренки. – Ида уехала, и тут – как удобно – сразу пожар. Берте надоело смотреть, как Ида мучается с сумасшедшим, ну и уморила его потихоньку.
Шестеренка, скрипнув, замерла. Слова повисли в воздухе, словно сами себя устыдились.
– Не думаю, – мягко сказала Хезер, и слова осыпались, растаяли без следа. – Берта все-таки… очень любит Иду.
– Да, пожалуй, – признал Штефан. – Скорее всего, это действительно череда случайностей. Мне снилось как-то, что Вижевский в камин таращился и разжечь хотел, вдруг у него получилось.
– Как больной человек мог разжечь камин?
– А откуда у больного человека лезвия чтобы в подоконник вбивать? – резонно заметил он. – Думаешь, ему горничная какая-нибудь могла отказать, потому что Берта не велела давать ему лезвия и спички? Или сама Берта привязала бы его к кровати и напичкала лекарствами, как в сумасшедших домах делают?
Хезер села на край кровати. Наклонилась, подняла с пола рубашку, но не торопилась надевать.
– Готфрид говорит, в библиотеке очень много религиозных текстов. Трактаты на гардарском, сборники Колыбельных. А я ни разу не видела, чтобы кто-то молился.
– Ну, тут выбора особого не остается, – усмехнулся Штефан. – Поневоле во что угодно поверишь…
Некстати вспомнился Томас, старавшийся не пропускать службы, и даже на войне каждый вечер заходивший в палатку с переносным алтарем. Штефан до сих пор не понял, как искать утешение в молитвах.
Ида с Бертой, судя по всему, тоже. И книги им вряд ли помогли.
– Готфрид убил людей, – задумчиво начала Хезер, все-таки надевая рубашку, и светлая ткань на ее смуглых плечах вспыхнула разноцветными пятнами света гирлянд. Штефан вдруг подумал, что это тоже был бы хороший кадр. – Он… ведь не собирался их убивать, так? Узнал, что его Альма собой пожертвовала, а эти позволили – или сами ее туда отправили и, ну… расстроился.
– Обезумел, – подсказал Штефан. Он не видел смысла избегать этого слова.
– А может Готфрид заставить шестьдесят человек поклониться ему и попрыгать в пропасть? – Хезер расправила рубашку, отбросила на спину волосы и потянулась за папиросами.
– Ну как видишь…
– Нет-нет… нормальный Готфрид. Не… безумный.
Штефан хотел сказать, что Готфрид нормальным наверное не был даже когда только родился, но промолчал. Он понял, что имела ввиду Хезер.