– Я не слышал, чтобы чародеи, даже безумные, создавали монстров.
– У них же тут все условия – под домом этот… Узел, лес почти глухой… а еще подумай – почему именно эту листовку мальчик тебе дал? Ну, где про тетку с собачьей пастью…
– Так совпало.
– Да нет же! Не совпало, просто это местное поверье. В смысле… ну как у вас в Хаайргат замок со стокерами. Про стокеров везде рассказывают, но замок у вас стоит, и плюшевых стокеров только у вас продают.
Штефан с трудом вспомнил, о чем она говорит. Замок действительно был – развалины, покрытые мхом, да старое кладбище вокруг развалин. Замок никак не могли отреставрировать, даже ржавые оградки на кладбище не меняли десятилетиями, зато вокруг замка всегда была куча палаток с сувенирами, оберегами и снаряжением для тех, кто захочет переночевать в легендарном месте.
Вспыхнула картина из забытого детства – камин, рассыпанные по ковру газеты, раздраженный голос отца: «скоро по камешку растащат».
Штефан раздраженно тряхнул головой. Ему не нужна была эта память, еще и такие бесполезные обрывки, в которых ничего, кроме тоски не найдешь. Каждый раз, когда она рвалась из черной морской глубины, где была похоронена, Штефан торопился загнать ее обратно.
Хезер курила, стряхивая пепел в стакан с водой. Дым в разноцветном воздухе сгущался в волнистые нити вокруг ее кудрей, словно Хезер таяла, становилась прозрачной – начиная с волос, но скоро прозрачным станет и ее лицо.
И это тоже был бы такой удачный кадр.
– Ты думаешь, Берта… нет, ты думаешь, Вижевский приезжал сюда, и от его безумия рождались какие-то монстры, которые не расползались повсюду, потому что их успевала отловить Берта?
– Нет, что-то не то, – нахмурилась Хезер. – Помнишь разбойников? И шнурки?
– Не помню.
– Разбойников, – настойчиво повторила она. – На нас напали, когда мы подъезжали к усадьбе.
– А, этих… – проворчал Штефан.
Обнаженный мужчина, которому он выстрелил в живот, россыпь капель крови на снегу – Крысолов Готфрид все же не оставлял своих привычек, даже когда не был безумен.
Если он действительно когда-то не был безумен.
– И шнурки. У них были шнурки, на которые были навязаны волосы, а еще чертополох, можжевельник и перья кукушки. Волосы чтобы показать, кого защищать, травы – для защиты, но я не могла понять, для чего перья. А перья показывают, от кого защищать. Перья – для Иды. От Иды.
– Ты думаешь, эти люди хотели нас предупредить, чтобы мы не ездили в усадьбу, и ничего лучше, чем выскочить перед экипажем и начать палить не придумали?
– Я думаю… они вообще не хотели, чтобы мы приезжали. Хотели нас убить, чтобы мы не приезжали.
– Зачем?
– Потому что… я все еще думаю, что один из монстров Вижевского все еще здесь. И его можно… разозлить.
– В левом флигеле? – уточнил Штефан.
– В левом флигеле.
– Хорошо, мы пойдем. Только выберем момент – еще встретим Иду или Берту.
– Ида будет стенать и читать стишки, а Берта – кормить зверушку, – Хезер широко улыбнулась, впервые за эти мутные и безрадостные дни. – А тут мы. И вообще, представляешь, как Берта рада? Ей сначала сумасшедшего зятя приводили проспаться, а потом он помер и оставил ей какую-то хищную прожорливую дрянь.
– Да еще и монстра в левом флигеле, – неуклюже пошутил Штефан.
Хезер бросила окурок в стакан, несколько секунд хмуро наблюдала, как он кружит в перемешанной с пеплом воде, а потом расхохоталась и разжала пальцы.
Штефан встал, поднял стакан и собирался лечь обратно, когда заметил на темном бархате штор светлый блестящий росчерк. Подошел к окну и поднял серебряную шпильку – ту самую, отравленную, что дал ему торговец в Лигеплаце.
…
Штефан думал, что его больше ничто не удивит и не напугает. Даже собачий череп за окном. В конце концов, череп просто торчал на улице, а змей ползал по дому. Собачий череп не жрал повара и вообще вел себя пристойно.
Но проснувшись, Штефан впервые за все недели в Соболиной усадьбе ощутил настоящий, ни с чем не сравнимый ужас – вся спальня была в снегу. Беспощадная воющая зима проникла в дом.
Ему потребовалась почти минута, чтобы сообразить, что в спальне тепло, окна и двери плотно закрыты, а снег, который он успел пропустить между пальцев, теплый и подозрительно шуршит. Еще минуту он водил осоловелым взглядом по комнате, пытаясь понять, откуда это взялось. Черные нити на стенах его уже не интересовали, а вот снег – очень даже. Наконец сонная паническая муть отступила.
На столе не было стопки газет. Все выпуски проклятого «Голоса Колыбелей», единственной кайзерстатской газеты в доме, превратились в ворох обрывков. Штефан успел удивиться, что не проснулся, когда их рвали, но потом решил, что ничего странного в этом нет – видимо, сознание начало сортировать шум, чтобы не приходилось просыпаться каждый раз, когда случится очередная чушь.
– Вот Иза обрадуется, – проворчал он, оглядывая крошечные клочки в черных пятнах букв.
Газеты были уничтожены. Штефан понятия не имел, что это за мелкое хулиганство. Ничего, кроме Колыбельных для повышения потенции и урожая цветной капусты в газетах все равно не было, и уничтожать их не было никакого смысла.
Часы показывали четыре утра. Штефан зажег лампу и провел ею над истерзанной бумагой.
На ворохе изорванной бумаги лежала мятая, словно выгрызенная фотография мальчишки-Сновидца, чье имя Штефан успел забыть.
– У тебя что, есть пиетет перед Сновидцами? – усмехнулся он, поднимая фотографию и складывая в карман халата.
Нити вздрогнули, и на пол упало длинное перо.
Сначала Штефан услышал неразборчивый шепот – далекий, путаный, словно шелест листьев в кронах. Он уже не думал о том, чтобы лечь спать или выйти из спальни и пойти в библиотеку, ждать, пока приступ общительности чудовища закончится. Штефан понял, что от колдовства в этом доме никуда не деться, поэтому просто ждал, пока в шепоте станут слышны хоть какие-то слова.
– … откуда ты знаешь, что ему нравится…
– …же… слышит ли…
Кажется, первый голос принадлежал Иде, а второй – Берте. Штефан с трудом различал слова, но слышал, что у Берты голос усталый, а у Иды – раздраженный.
– … могу привезти… купить… целый мир… – огрызалась Ида.
– … ищет… когда найдет… думаешь, «спасибо»?!. И тогда Спящий проснется… – отвечала ей Берта.
– … не бывает…
– … тебе повезло, что эти люди так легко ко всему относятся, – голос Берты зазвучал неожиданно четко. – И что они – хорошие люди.
– В Кайзерстате говорят, что хорошим людям копают плохие могилы. Этот… торгаш всем расскажет! Я знаю, они догадались… Что делать, если они туда зайдут?! Почему нельзя было написать про это какое-нибудь правило на дверях?!
– Потому что если написать на дверях «не ходите в левый флигель» – туда пойдут в первый же день, – Берта говорила так, будто очень устала повторять очевидные вещи. – А кто убьет тех, кто найдет лабораторию? Ты? Может, господин Рэнди?
Штефан быстро обернулся. Хезер спала. Это было хорошо, очень хорошо. Если бы она услышала, что в левом флигеле им не грозит немедленная смерть – уже бы одевалась, чтобы искать железную лестницу.
– …о Готфриде!
– …что скажет… зательно увидит…
– … по-твоему… я должна… вальс «Чародейка»… а потом горло вскрыть?!
Штефан сообразил, что они говорят по-кайзерстатски только услышав название вальса, который в Гардарике звали искаженным «Зейберин». Видимо, для Берты это все-таки был родной язык.
Или змей умел переводить.
– … хорошие люди, – твердо сказала Берта. – Ты смотрела запись приема – не заметила, какие там были чувства? Пусть они берут первые очки, деньги – и едут в Кайзерстат. Они не станут торговать этими воспоминаниями.
– Готфрид показывал мне воспоминания, – упрямо повторила Ида. – Я не хочу, чтобы… чтобы они… это ведь значит, что они тоже смогут вспоминать этот прием…
– Ида. Ты привела сюда чужих людей. Не спросила меня. Привела боевого чародея, преступника. И двоих артистов… со способностями, – в голосе Берты слышалась жалость. – На что ты надеялась? Что их убьют те трое, и ты заберешь очки?
– Конечно нет! – фыркнула Ида. – Штефан сказал, что я смогу примерить чужие глаза.
– Ну конечно, ptenchik, тут нужны чужие глаза. Вся проблема в чужих глазах. Ты знаешь, что господин Надоши до сих пор вспоминает Мьяра? Когда я приехала, Мьяр еще лежал, одной рукой внутренности придерживал, чтобы не вываливались, а другой дырку на лбу зажимал. Это мне приходится к ним ездить.
– Если бы они тогда не напали на мой экипаж… успела бы… он бы не был один!
Нити задрожали и конвульсивно сжались, оставив на обоях черные следы. Штефан сидел на полу и внимательно смотрел в стену, боясь пропустить хоть слово. Хотел разбудить Хезер, но она обязательно начала бы задавать вопросы, отвлекла его, и может вспугнула бы змея. Нет, он потом перескажет ей все, что услышит.
Потом расскажет, что он не убивал человека, которого застрелил у переправы.
– …скажи правду, – вдруг потребовала Берта. – Готфриду. Он точно должен знать.
– Он не поймет! Никто не поймет…
– … провожает души. Ты слышала, как он…
– … никто не знает! – голос Иды погас.
Нити упали со стен, ворохом черных петель на расцвеченный гирляндами паркет. Штефан молча смотрел, как они вздрагивают и сжимаются, пачкая перья черным.
«Не трогать то, что тянется из стен».
Он попытался проследить, где нити начинаются. Нашел несколько концов – в стенах, под порогом, под плинтусами. Некстати вспомнился мастер иллюзий Нор Гелоф – мальчишка, который когда-то делал работу Готфрида. Молоденький чародей, который отравился посреди вересковой пустоши, и которого Штефан не смог застрелить. Повез в город, не успел – и потом несколько лет вспоминал, жалея, что не застрелил.
Змей вызывал похожие чувства. Он тоже мучился, а к нему даже прикасаться вроде как нельзя. Может, он даже мучился постоянно. Штефан не знал, зачем змей так настойчиво зовет его в левый флигель – может, он должен каким-то образом освободить это чудовище? Что если он хочет четыре пули, а не четыре ведра воды?