Штефан протянул руку и все-таки положил ладонь на самую толстую нить – сухую и горячую. Решил, что будет очень некрасиво сожрать его за попытку утешения, даже такого вот хренового утешения, которое никак не могло сравниться с четырьмя пулями.
Теперь стало понятно, почему в прошлый раз змей предпочел загнать их в библиотеку, и не изображать приемник.
Одна из нитей – тонкая, почти без перьев – обвила его запястье, как побег. Сжалась, и кольнув слабым электрическим разрядом колдовства, растаяла. Не осталось ни нити на его руке, ни нитей на полу, ни полос на обоях.
Только перо, испачканное черным.
…
Штефан проснулся раздраженным. На этот раз спалось ему плохо. Он постоянно просыпался, зачем-то по несколько секунд таращился на рваную бумагу, а потом проваливался обратно в мутные, путаные сны. Уснуть удалось через несколько часов, когда Хезер, обняв его, уткнулась носом ему в шею. Она сопела так, что никаким другим мыслям и звукам в сознании места просто не осталось. Сначала он думал, что его это раздражает, а потом решил, что она теплая и пока не предлагает идти смотреть стокера на двенадцати серебряных цепях все-таки очень милая. И пускай лучше сопит.
Утром у него болела голова, а запястье чесалось, будто он вчера сунул руку в заросли крапивы. Почему змей на этот раз оказался ядовитым, Штефан понятия не имел, но теперь идея застрелить его казалась еще привлекательнее, а вот милосердия в его мотивах стало чуть меньше.
Что-то было не так. Что-то изменилось за ночь, ушло что-то привычное и ставшее важным.
– Что-то не так, – сообщил он Хезер, которая только что закончила умываться, и теперь вытирала лицо полотенцем – частыми движениями от подбородка ко лбу.
– Ага, я тоже заметила, – легко согласилась она. – Не проснулась еще, не пойму что.
Из библиотеки отчетливо тянуло паленой химией. Штефан хотел поздороваться с Готфридом, но потом решил, что если человек что-то сжег, значит, он занят и не стоит ему мешать. К тому же там наверняка была Ида, а ее Штефан видеть точно не хотел.
Он не был уверен, что предлагала Вижевская Берте – убить их, отнять или выкупить очки, или сделать что-то еще. Но подслушанное ему не понравилось.
Столовая была пуста. И стол был пуст, только на краю стоял серебряный поднос.
Штефан медленно подошел к нему и взял лежавшую сверху газету. Посмотрел на даты в углах страниц и наконец понял, чего ему не хватало. Под газетой он успел заметить письмо с вензелем банка, но оно уже не имело значения.
Свежая газета. Недельной давности, но все равно свежая. Пока они спали, в поместье успели доставить почту.
Отбросив газету, Штефан вышел из столовой, заставляя себя не бежать, потому что забрезжившая надежда только что утопила остальные чувства. Он распахнул входные двери.
Двор был завален снегом. Угрюмый дворник расчищал дорожки по следам полозьев экипажа.
Высокое, залитое светом пронзительно-голубое небо заставляло снег сверкать, словно везде была бриллиантовая крошка – китчевая роскошь гардарских зим теперь вызывала только восторг.
Метели кончились.
…
– Госпожа Доу, экипаж прибудет утром, – мягко говорила Берта, выставив трость так, что она перечеркивала дверной проем. – Вы же не собираетесь идти в лес пешком?
– Чтобы утром уехать – нужно вещи сейчас собрать! – отвечала Хезер, сматывая гирлянды.
Штефан курил, сидя за столом. Он не стал помогать Хезер упаковывать вещи, потому что пока у нее не было работы – она металась, как канарейка в клетке, так же бестолково натыкаясь на стены и постоянно чирикая. А вещей у них было мало.
Вместо этого он составил несколько писем – Томасу, в патентное бюро и в банк во Флер с прошением о кредите. Последние два он перепишет еще несколько раз, но эта работа успокаивала уже его.
Еще ночью он сквозь стены подслушивал разговоры с помощью распадающейся на нити змеи. Сейчас он может составлять письма и планировать патент. Несмотря на подслушанное, он все еще сомневался, что их станут удерживать в усадьбе силой, а главное – он окончательно убедился, что этого не станет делать Готфрид. А по-настоящему опасался он только чародея.
– Господин Надоши, там же повсюду снег, – Берта обернулась к нему, видимо, решив, что он будет сговорчивее. – И скоро стемнеет, экипаж из деревни не поедет второй раз за день. Прошу вас, если вы опять застрянете в лесу – это создаст ненужные проблемы…
– Мы и собираемся ехать утром, – Штефан затушил папиросу и пожал плечами. Он не мог понять, что тревожит Берту.
Точнее, он прекрасно понимал. И хотел бы услышать прямой ответ.
Берта, тяжело вздохнув, оглянулась, словно проверяя, не стоит ли кто-то за ее спиной, и тихо сказала:
– Вы не могли бы проводить ваши сборы… менее демонстративно?
Хезер, покосившись на Берту, зачем-то начала сматывать гирлянды медленнее.
Штефан кивнул:
– Конечно. К тому же мы еще не поговорили с Готфридом.
– Господин Рэнди собирается задержаться.
Штефан не был готов к таким дилеммам – оставаться он в любом случае не собирался. Может, если бы он был один – остался бы. Но не отправлять же Хезер на станцию одну. И не просить же ее ехать к Томасу в Эгберт через четыре страны.
В конце концов, денег у них достаточно, а главную помощь от чародея Штефан получил – понял, что пользоваться очками не станет.
Конечно, была еще одна проблема – Готфрид не успел доделать копию очков для Иды. С этим Штефан как раз собирался разобраться.
Ему не нравилось бросать работу вот так – недоделанной. В конце концов, они с Идой заключили договор, а Штефан привык выполнять обязательства. Но успокоить себя было легко – мертвые дети и общительные монстры идут в договорах отдельным пунктом или являются веской причиной для одностороннего расторжения.
– К тому же пока дороги окончательно не расчистят – можно не волноваться о разбойниках, – как бы между делом сказал Штефан.
– Я провожу вас до станции, – устало сказала Берта, убирая трость. – Готова спорить, никаких разбойников мы не встретим. И помните… о демонстративности сборов.
…
Готфрид отказался ехать. Штефан пытался его переубедить, но без особой надежды.
На самом деле последний раз надеялся на что-то он тогда, стоя на пороге усадьбы и глядя в голубое зимнее небо.
Наверное, стоило никого не слушать и идти пешком. В деревню, по следам полозьев, а там хоть с боем угнать проклятый экипаж. Заблудиться в незнакомом лесу, замерзнуть – но до последнего чувствовать, что у них есть шанс.
Но как только Штефан вернулся в дом, надежда погасла. Он пытался убеждать себя, что все это чушь. И что можно верить Берте, которая говорит, что метель к вечеру не начнется снова. У него не получалось бояться дворника, скотника и прочую прислугу, которая так пугала Хезер. Он не представлял, чтобы Берта с Идой решили напасть на них, только на всякий случай решил отказаться от еды. Можно подождать до станции.
Он не понимал, чего боится на самом деле, и откуда эта глупая уверенность, что никуда они утром не поедут.
Очки были при нем. Он проверил их несколько раз – Готфрид их не подменил. Он даже опробовал их, посмотрев последнюю запись. На записи были выходящие с кухни горничные – Штефан продал прошлую пластину. Вместе с гибелью «Пересмешника», приемом и последним выступлением «Вереска».
Он был почти рад расстаться с пластиной. Пусть у Томаса не останется шанса увидеть гибель его антрепризы. И пусть память о Виндлишгреце и его «искусстве» исчезнет навсегда.
Очки лежали во внутреннем кармане сюртука, теплые и тяжелые, с громоздкими медными окулярами. Револьвер лежал рядом, на столе, вместе с недописанными письмами.
Штефан не собирался спать этой ночью. Все проблемы, все сомнения решатся, стоит им добраться до станции.
Готфрид сказал, что очки для дальнейшей работы ему не нужны – он успел сделать все необходимые чертежи и разобраться, как они работают. Ида сказала, что они могут ехать, только нужно подписать договор об использовании копии очков.
Никто их не держал. Штефан днем составил все бумаги, они с Идой очень мило побеседовали, обсудили его жалование и даже премиальные. Запись с мертвым поваром осталась у Иды, так же как и несколько бумаг о неразглашении.
Ему даже казалось, что Ида была рада, что они уезжают. Она неожиданно повторила просьбу Берты – собираться потише. Штефан так и не понял, кого она хотела обмануть, но это уже не имело значения.
В полночь ожили узоры на обоях.
Штефан проверил соль полчаса назад.
Нити потянулись из стен, обвили дверные косяки и стали медленно выплетать паутину в проеме.
Хезер сидела на кровати и неотрывно смотрела, как на двери сгущается чернота, в которой пестрели ястребиные перья.
Штефан не говорил ни слова. Пусть змей катится подальше со своей лестницей и флигелем – утром он исчезнет и они исчезнут тоже.
Томасу наконец-то отправят деньги. Штефан надеялся, что он смог вылечить Тесс.
Все будет хорошо.
Хо-ро-шо.
Будут вересковые поля. Новый фургон и новая антреприза.
Утром.
Змей говорил, что во флигель они должны идти добровольно, а добровольно он туда не пойдет. Монстру явно удалось убедить Хезер – подслушанными разговорами, разладом с Готфридом, изматывающими ужасами, творящимися в доме.
Но теперь стало не нужно туда идти. Теперь дом потерял всякое значение, теперь ничто не имело значения – только станция.
А за станцией – вереск.
Хезер встала с кровати и пересела к нему на колени. Все еще молча, словно слова могли разрушить какое-то колдовство.
Штефан обнял ее, не отрывая взгляда от сгущающихся нитей.
И в этот момент почему-то стало отчаянно тоскливо – будто Сон о нем не оборвался, а превратился в муторный кошмар.
И еще от чего-то отчаянно стыдно. Будто он собирался сделать что-то неправильное и непоправимое.
Мир вздрогнул и поплыл перед глазами – всего на несколько секунд.
А когда Штефан открыл глаза, Хезер рядом с ним не было. Не было револьвера на столе и нитей на дверях.