– Постарайтесь не бегать и не напрягать ногу, – попросил Готфрид, помогая ему подняться.
– Думаете, если придется бегать, то лучше пускай вот это что тут живет, меня сожрет? – Штефан все еще с трудом складывал слова, но в голове почти прояснилось.
Нога и запястье ныли, монотонно и тяжело. Мысли путались, а во рту стоял противный привкус спирта, в который почему-то превратилась вишневая горечь киршвассера.
Значит, вот что чувствовал Готфрид, который сам себе зачаровывал рану. Теперь сомнений у Штефана не осталось – чародей точно на всю голову больной.
– Почему вы не лечились нормально, когда вас пырнули ножом? Зачем сами себе рану зачаровывали? – спросил Штефан, шаря в шкафу у входа в поисках фонаря.
– А, это… знаете, мне тогда было негде колдовать, а потребность я, к сожалению, еще испытывал… А потом просто забыл, – в голосе Готфрида послышалась неожиданная мечтательность.
Штефану это не понравилось – суицидальный фатализм чародея пугал еще на пароходе, но сейчас был особенно неуместен.
Зато он нашел фонарь. Огонек в колбе из темного желтого стекла занялся неохотно, разгорелся тусклыми рыжими язычками.
– Не очень-то он помогает, – заметил Готфрид.
– Идемте. И если вам понадобятся силы на колдовство…
– Если уберу заклятье – истечете кровью, – предупредил чародей. – Я и так его плохо наложил, так что вы и с заклятьем в любой момент.
Штефан только пожал плечами. Как сказала Хезер еще тогда, в Морлиссе, люди иногда умирают. Сон обрывается, от человека остается только абсурдная, зыбкая память, и в этом Штефан видел особое милосердие.
Он не стал оглядывать холл – темный, заваленный хламом и никак не похожий на красный коридор.
Дверь, кроме входной была одна. С простым замком – Штефан вытер руки и все-таки пустил в ход отмычку. Готфрид держал фонарь так близко, что Штефан чувствовал тепло нагретого стекла, но света все равно едва хватало.
Наконец раздался щелчок.
– Очень хорошо, что здесь, видимо, только один коридор, – проворчал Штефан, опуская фонарь.
Больше сказать было нечего, потому что ничего хорошего в красном коридоре тоже больше не нашлось.
Совсем такой, как в снах Штефана, в навязчивых видениях и мыслях, внушаемых змеем: выкрашенные в темно-красный стены, дрожащий свет газовых фонарей, то гаснущий, то разгорающийся снова, словно коридор пульсирует в такт ударам невидимого, но уже почти отстучавшего сердца.
И было то, что змей ему не показал – сотни дверей, настоящих и искаженных, словно в кошмарных снах, где реальность вдруг покрывается рябью и стекает под ноги. Двери были на потолке, на полу и даже на некоторых дверях. Красно-рыжая темнота дробилась, сочилась в сотни ответвлений коридора, а потом гасла, не найдя его конца.
А кроме пульсирующего света, цвета и дверей, было еще что-то безотчетное, заставляющее дышать глубже и чаще – запах. В спертой духоте разливалась отчетливая травяная горечь, приторно-медовая нотка, запах мокрого дерева, чего-то больнично-колючего. Пахло горячей звериной шерстью, дерьмом, черной гунхэгской грязью и гунхэгскими канавами, полными трупов. Все это лилось в легкие, обволакивало изнутри, путало мысли, собиралось в горле все более отчетливой тошнотой.
– Я не знаю, что это за иллюзия… – прошептал Готфрид.
Штефан обернулся. Чародей выглядел растерянным, и это было даже забавно.
Коридор вызывал физически ощутимые тревогу и отвращение. Отвращение было физиологическим, как от вида разлагающегося трупа, и другое, потаенное, какое Штефан испытал, увидев за окном собачий череп – от противоестественности извращенной реальности, в которой он застрял.
Хотелось развернуться и сбежать, обратно, к злым собачьим костям. Они хотя бы были понятны и боялись огня. А пахло там снегом, спящим лесом и смолистым горючим Сетны.
– Я знаю, что это за иллюзия, – тихо сказал Штефан, с трудом сглотнув подступивший к горлу комок.
Не зря эти стены выкрасили в красный. Не зря здесь никогда не гас свет – человек, случайно зашедший сюда, не должен был пройти дальше. Вот почему Берта не повесила замок получше, вот почему не стала ничего писать на дверях – чтобы ни у кого не возникло мысли, будто она что-то прячет.
Что-то ценное? Нечто, что можно украсть?
Берта знала повадки нанятой на сезон прислуги. Берта ничего не запрещала, ничего не прятала.
Берте было бы о чем поговорить с Томасом. Только Томас никогда не сотворил бы такую дрянь.
Штефан прищурился словно надеясь между веками зажать ускользающую реальность, и опустился на колени рядом с одной из дверей. Щелкнул по ней ногтем.
– Зеркало, – хрипло сказал он Готфриду. – Это зеркала. Некоторые еще и кривые. У нас был такой реквизит, все в Морлиссе осталось. Хезер! Хезер, ты меня слышишь? – без особой надежды позвал он.
В коридоре было тихо, даже собаки снаружи затихли.
– Хезер!.. Бесполезно. Что же, не удивительно, нам же не коридор хотели показать.
– Голова кружится, – поморщился чародей. – Поганое местечко. Как будем искать? Что мы вообще ищем?
Штефан попытался вспомнить, как выглядела дверь из его видений. Железная. Вроде бы.
Половина дверей в коридоре были железными, а еще были десятки отражений. Они дробились так беспорядочно, что Штефан только сейчас сообразил, что за ним наблюдают сотни его отражений и сотни отражений Готфрида. Запах, свет и сюрреалистичный коридор настолько отупляли, что они умудрились не сразу сообразить, что это всего лишь комната с зеркалами.
– Фотолабораторию, – ответил он. – Я отмычкой буду до утра эти двери по очереди ковырять…
Наверняка Берта проснулась. Может, Ида тоже – если только она не ходила по дому, распахнув стеклянные глаза и не предлагала слугам драгоценности.
Штефан вдруг подумал, каково им было просыпаться в горящем доме. Раз за разом застревать в бредовом полусне, кошмаре Вижевского о собственной смерти.
Если подумать – какой, к Проснувшемуся, дым мог сочиться сквозь доски паркета?
Готфрид подошел к ближайшей двери и положил на нее ладонь.
– Там стена… вроде бы, – сообщил он.
Штефан кивнул и сунул в замок подходящую отмычку. Пальцы снова не слушались – не то от потери крови, не то от колдовства, не то от проклятых зеркал, из-за которых даже стоять в коридоре становилось труднее с каждой секундой.
– Тут тоже… или нет… нет, может, все-таки стена… а здесь… кажется, пустая комната… твою мать, как же… а здесь… стена, за стеной ниша…
– В нише что-то есть?
– Пауки, – с облегчением сказал Готфрид. – Им там вроде хорошо.
– У пауков есть сознание?
– Почувствовать паука мне проще, чем кирпич.
Штефан дернул открывшуюся дверь. Перед ним действительно была глухая кирпичная кладка.
– Понадеемся, что вы и в остальных случаях угадали? Может, вы можете просто… ну, почувствовать, где Хезер?
– Я пытался, – огрызнулся Готфрид. – Не могу.
– С разбойниками же…
– Я тогда хотел убивать! – неожиданно рявкнул он. – Я был рад, что на нас напали, мне было нужно кого-то заставить… И я был рад что надорвался. А сейчас – не знаю, что это за дом, Штефан, но сейчас я не хочу ничьей смерти. И не могу… – беспомощно пробормотал чародей. – Зеркала эти… Так хотел не колдовать, а теперь…
Штефан зажмурился. Коридор погас, и думать сразу стало легче. Даже тошнота отступила, словно напуганная наступившей темнотой.
С пристрастиями чародея он разберется потом. Если они вообще будут иметь значение.
– Надо не дверь искать, а лестницу, – наконец сообразил он. – Железную, ага… где тут может быть лестница?
– Флигель одноэтажный… Давайте разобьем зеркала? Берта наверняка проснулась… – предложил Готфрид.
– Нельзя, мы… мы… не найдем тогда…
Штефан расслышал короткую возню и приоткрыл глаза. Готфрид сидел прямо на одном из зеркал, закрыв глаза рукой. И все чародеи в зазеркалье закрывали глаза.
– Я от этой комнаты тупею больше, чем от лауданума с абсентом, – проворчал Штефан, снова зажмурившись. – Да, флигель одноэтажный. Куда может вести лестница?
– На крышу, – просипел чародей.
Штефан представил себе лестницу – витую, с ржавыми ступенями и крашеными в черный перилами. И вдруг понял, что эту лестницу змей ему не показывал – это была приютская лестница, ведущая на чердак.
– В подвал, – медленно сказал Штефан, чтобы не спугнуть мысль. – В подвал надо. Там в сказке… был подвал. И… э-э-э… в общем, надо в подвал.
Больше всего он сейчас хотел выйти на улицу. Несколько минут таращиться в монотонно-белый снег, какой он там в темноте, синий-серый, какая разница. Дышать чистым воздухом, замораживая в легких слипшуюся в один терпкий запах дрянь.
Но он не мог – потому что там были собаки и потому что не знал, что с Хезер.
Штефан был почти уверен, что ей ничего не угрожает – не ему, цирковому антрепренеру, столько лет путешествовавшему с Томасом, всерьез пугаться невпопад размазанной по полу крови, зеркал и запаха звериной шерсти.
Он чувствовал во всем происходящим гротескную, цирковую фальшь. И ему было мерзко – словно кто-то взял инструменты Томаса и сделал с их помощью это. Темное и злое преддверие… чего?
Он не стал вставать. Мысли о нереальности происходящего липли к сознанию, желание выйти на улицу становилось все навязчивее, а тревога никак не приходила.
Берта сделала все, чтобы человек, которому незачем идти дальше, сбежал отсюда и до весны даже не смотрел на проклятый флигель. Но Штефану было зачем идти дальше.
Он не смотрел на чародея и не просил помощи – все равно не смог бы объяснить, что искать.
Зеркала на полу были холодными и покрытыми тонким слоем пыли. Видимо, Берта все-таки не могла постоянно их протирать. Каждый раз, когда зеркало заканчивалось, и начинались доски паркета, Штефан чувствовал, как в горле сжимается комок, а потом падает куда-то вниз.
Реальность рассыпалась.
Рас-с-сыпа-а-а-с-сь. Стоило открыть глаза, как он видел собственное лицо – белое, застывшее.