Лицо дробилось в отражениях. Десятый двойник в зеркальном коридоре словно стоял за туманной завесой.
Сотый улыбался.
У двухсотого вовсе не было лица – только глухая белая маска.
А что под маской?
Рас.
Сы. Па.
Лась.
Что под маской?
Штефан нащупал что-то. Очень важное, то, что имело значение еще минуту назад. Но сейчас он смотрел в тысячу собственных глаз, как смотрел когда-то в тысячу глаз Астора Вижевского, и все, о чем он мог думать – что под масками армии людей там, в глубине зеркала.
Готфрид положил ладонь ему на плечо.
– Это люк, – неожиданно ясно сказал он. – Вы нашли люк, теперь слезьте с него, иначе мы не сможем открыть… посмотрите мне в глаза, Штефан. Посмотрите, мне так будет проще.
И реальность зазвенела, раскололась и брызнула осколками, засияла в сполохе чародейского внушения – электрического, злого и отрезвляющего.
Штефан успел только отшатнуться от чародея и схватить протянутое ведро. Он успел пожалеть, что ничего не ел в последние сутки – рвало мучительно, желчью и, казалось, той самой дрянью, налипшей в легких. Когда он поднял глаза, комната все еще выглядела отвратительной, но окончательно превратилась в аттракцион. Готфрид сидел рядом, и у него даже не помялся шарф. Штефан видел сотни своих отражений, и все они выглядели куда хуже чародейского шарфа.
– Представляете, Берта поставила в углу ведро, – обрадованно сообщил Готфрид, заметив, что Штефан пришел в себя. – Я кое-как с мыслями собрался, себе голову почистил – и представьте себе, первое, что увидел – ведро в углу, ни одно зеркало на него не смотрело. Вот это женщина, честное слово, я бы на ней женился!
– Идите на хрен, Готфрид, – попросил Штефан. – Вы и ваши влюбленности. Давно нашли бы себе в какой-нибудь деревне уютную толстушку – всем было бы легче.
И тут же, вслед за привычным раздражением, пришла наконец-то иссушающая холодная тревога.
Хезер.
Вот что важнее всех отражений, вересковых полей и антреприз.
Открытый люк, обрамленный медным кольцом, чернел на светлом паркете.
– Лестница, – сообщил Готфрид, цепляя за кольцо крючья складной лесенки. – Железная, прошу заметить. Смотрите, какие у нее набойки антискользящие на ножках, интересно, что они там в подвале…
– И как Берта по ней спускалась? – с сомнением спросил он. Ему было не интересно слушать про набойки.
– У нее наверняка есть ключи и какой-то другой ход. Или… Знаете, старые протезы легко снимаются.
Штефан не хотел представлять, как это выглядит. Он молча погасил фонарь, зажал в зубах нагретую ручку и стал спускаться.
Почему-то он ждал, что спуск будет долгим, хотя слышал, что спущенная лестница довольно скоро щелкнула закрытыми пазами.
В подвале было темно, холодно и пахло неожиданно – больничной стерильностью. Штефан торопливо зажег фонарь и поднял его, бросив желтые тени на белые стены.
Это была фотолаборатория – неожиданно маленькая. Штефан ожидал, что Вижевский предпочтет заниматься проявлением снимков в более просторном помещении, но почему-то он решил ограничиться этим крошечным подвалом.
Совсем как в видении: десятки натянутых веревок, на которых, словно флажки с отцветшего карнавала, развешены фотографии. Засохшие, потрескавшиеся, все сделанные на старые фотоаппараты – громоздкие, с яркими вспышками и долгой выдержкой.
Готфрид молчал. Штефану впервые захотелось, чтобы чародей сказал что-нибудь колкое в своем обычном благодушном тоне, но Готфрид не говорил ни слова.
Ида в молодости была совсем не похожа на женщину, которую знал Штефан. И он не мог сказать, когда она пугала сильнее.
У девушки на фотографиях были черные глаза – такие, какие он запомнил из сна, с красной каемкой. Девушка с глазами-объективами, придававшими ей сходство с куклой из неудачной партии. Протезы не шли тонкому подбородку, светлым волосам, которые она завивала по старой моде – такую прическу носила мать Штефана. Не шли ее легкомысленным кружевным платьям, ее улыбкам, ни одной из улыбок на фотографиях. Светлым, искренним, подчеркнутых ямочками на щеках, а не темными помадами и морщинами в уголках глаз, которые видел Штефан. У такой девушки не могло быть таких глаз. Но они были. А девушка на фотографиях, пожалуй, была счастлива. Несмотря на долгую выдержку, которая никак не ловила эмоций.
– Хезер здесь нет, – наконец сказал Штефан.
Стеллажи вдоль стен уставились на него длинными окулярами снимающих очков. Штефан смотрел на них в ответ – такими же окулярами, длинными и золотыми.
Только в этот момент он вспомнил, что сейчас у него тоже неживые глаза.
– Я не вижу больше дверей, – ответил чародей, и Штефан ясно слышал, что слова дались ему тяжело.
– Должна быть еще железная дверь… смотрите, вот тот стеллаж стоит ближе остальных.
Готфрид подошел к стеллажу, провел ладонью по пыльным полкам, а потом неожиданно отошел вбок и дернул одну из них. Со стеллажа посыпались очки и пузырьки с реактивами. Раздался частый жалобный звон, запахло лавандовым маслом и спиртом.
– Что вы делаете?!
– Хотите поискать рычаг? – проникновенно спросил Готфрид, снова рванув на себя стеллаж. – Он наверняка… где-то есть. Вот она, ваша дверь.
Железная дверь, железная лестница за железным стеллажом – словно звенья цепи, которую предстояло порвать.
Штефан подошел к ней, оглядел замок – сложный, на три разных ключа – и уже начал подбирать отмычку, когда Готфрид положил ладонь на дверь. Раздался скрежет.
– Вы что делаете?!
– О, Штефан, хочу скорее показать вам что за дверью. – Лицо чародея светилось злым, безумным весельем, совсем таким, какое было написано на лице Бенджамина Берга, когда Штефан видел его в последний раз. – Вам понравится. Если я правильно понял, что там – вам… обязательно… понравится!
Зрачки Готфрида сжались в две точки. Глаза покраснели, из носа на шарф часто закапала кровь, но чародей уже ничего не замечал.
– Готфрид, – тихо позвал Штефан, надеясь, сейчас все-таки не случится очередная чародейская истерика. Ему совсем не хотелось наблюдать чародейскую истерику, да еще и без револьвера, и когда ему надо было искать Хезер по указке змеи с птичьей башкой.
Воздух словно начал сгущаться – запах лавандового масла становился все настойчивее, а потом вдруг в душном подвале посреди зимы подул ветер – невозможный ветер, полный запаха живой потревоженной травы.
Штефан не видел запись с пустырем и не знал, что этот запах значит для Готфрида. Зато чувствовал нарастающий запах гари, газа и жирной сажи, покрывающей сломанные рангоуты дирижаблей.
Готфрид улыбнулся и толкнул дверь, жестом приглашая его войти. А потом рассмеялся – неожиданно горьким, лающим смехом.
Штефан переступил сломанные полки и высокий порог комнаты.
Прищурился от неожиданно яркого света, отражавшегося от белоснежных стен.
А потом увидел.
Двенадцать серебряных цепей. Двенадцать медных гвоздей.
И чудовище, которое они удерживали.
Глава 26Никаких иголок
Хезер стояла на коленях рядом с кроватью, положив голову на край, словно на плаху. Это имело значение. Все остальное – нет.
– Хезер!
Она не отзывалась. Руки у нее были ледяными, а лицо – теплым. Штефан торопливо стянул с нее жакет, оглядел рубашку, а потом, не заботясь о Готфриде, запустил руки ей под юбки – крови не было.
– Дайте, – раздался неожиданно усталый голос чародея.
Штефан обернулся. Кажется, истерика откладывалась – Готфрид стоял у кровати, смотрел на Штефана, сидящего на полу и обнимающего Хезер сверху вниз, и в его глазах читалась обреченность.
– Это шок после внушения, – объяснил он, опускаясь рядом на колени. – Он хотел, чтобы Хезер пришла, а потом сидела тихо, пока вы за ней не придете. Или пока мы за ней не придем, – горько усмехнулся он, положил ладонь Хезер на лицо. – Скорее всего ей будет холодно.
Штефан снял пальто и торопливо накинул ей на плечи.
Только сейчас он заметил, что у дверей стоит граммофон, и что пластинка шелестит глубоким женским голосом гардарский романс.
– Штефан, там… он… – пробормотала Хезер, не открывая глаз.
– Я вижу, кедвешем. Вижу…
– Нет, ты… ты не понимаешь, этот… человек… – она все-таки открыла глаза – красные, опухшие, с расширенными зрачками.
– Я видел, Хезер, – тихо сказал он, поправляя на ее плечах пальто.
Это было важнее, чем все остальное.
Это позволяло хоть на несколько секунд отстрочить «остальное».
Готфрид стоял рядом и смотрел им за спину, на кровать, у которой они нашли Хезер. Штефан никак не мог заставить себя обернуться. Потому что не хотел снова смотреть, потому что именно в этот момент все страхи, которые он гнал с тех самых пор, как пропала Хезер, вгрызлись в него, как двенадцать голодных мертвых псов.
Запоздалый страх потери, и темный, первобытный – перед тем, что увидел, когда вошел.
– И что вы собираетесь делать, господин Надоши?
Штефан поднял глаза. Встретился взглядом с Бертой, и страх подступил к горлу с новой силой. Берта не выглядела злой или раздосадованной – она выглядела печальной. Стояла в дверном проеме, тяжело опираясь на трость, из-под длинного черного пальто с густо облепленным снегом подолом и обшлагами виднелась белая ночная рубашка, а волосы, впервые на памяти Штефана, были распущенны.
– Вы ничего не трогали? – глухо спросила она. – Хорошо. Собаки вас не порвали?
– Порвали, – равнодушно сказал Готфрид, не дав ему ответить. – Будет хорошо, если вы ему поможете.
– Помогу. Не стоит злиться, господин Рэнди, – Берта тяжело опустилась на стоящий рядом стул, жалобно скрипнувший под ее весом. – Это только моя вина.
Она тростью подцепила иголку граммофона. Романс захлебнулся.
– То есть Ида об этом не знает?
– Ида тоже не знает, что с этим делать.
Штефан встал и помог подняться Хезер. Она дрожала и куталась в его пальто, но в ее глазах вместо страха тлела черная злость.