еня, ей все кажется что что-нибудь загорится… У нас есть правило: не трогать то, что появилось ночью. Иногда я что-то оставляю под порогом или в комнате… я иногда захожу в комнаты… и я не люблю когда мои вещи вывозит вороватая прислуга.
Штефан искренне порадовался, что Ида ни разу не ввалилась к нему в спальню.
Теперь почти все стало на места.
Клирики говорили, что Сновидец умирает тогда, когда угасает его душа. Он понятия не имел, в какие такие миры они уходят, даже не был уверен, что другие миры на самом деле есть. Впрочем, Сон абсурден, и во Сне возможно все, что угодно. Почему бы не быть другим мирам. Или другим Снам.
Может даже другим Спящим.
Может, каждый Сновидец – чей-то Бог.
Клирики отпускали душу туда, где она требовалась, а потом заботились о теле, пока человек там, в другом мире, не умирал. По крайней мере так говорили клирики.
Берта сумела оторвать душу от тела, сумела погасить боль, залечить ожоги. Но так и не смогла отпустить душу.
И душа осталась где-то рядом.
Появлялась в искаженном образе змеи с птичьей головой, вырывала из подсознания сказки о мертвых детях, которые приходят к матерям в Пепельную Ночь.
Подчинялась условностям и правилам – боялась соли и огня, задавала вопросы, на которые нельзя давать ответы.
Убивала тех, кто нарушал правила.
Тех, кто напоминал о провинности глупой горничной и ел по ночам. Даже вернула к жизни тех, кто напал на экипаж Иды, заставляя их раз за разом повторять одну и ту же историю.
Если Штефан что-то понимал, это все было сродни иллюзиям Готфрида – просто мороки, которые рождал спящий разум слабого, измученного чародея.
Вот почему перед Пепельной Ночью подолы женских платьев и рубашек покрывались кровью – Штефан не хотел об этом задумываться, но он прекрасно понимал, что когда женщина теряет ребенка, кровь вовсе не остается аккуратным узором на подоле. Это просто символ-воспоминание, запечатленный образ, приходящий раз за разом.
Как и мертвые дети. Никакие это не призраки и не нечисть. Фантазия о семье, переломленная через угасающий разум.
Вот что будет, если слабый чародей-иллюзионист сойдет с ума.
Но никто не знал, что будет, если такой чародей станет подобен Богу. Если Сновидцы и правда уходили в другие миры, если правда исправляли какие-то ошибки – значит, должны были получать какую-то силу. Но что делать Сновидцу, запертому в этом мире, и что делать двум чародейкам, которые не могут ни убить, чтобы душа осталась вечно скитаться и страдать где-то, где ее уже никто не сможет найти, ни обратиться к клирикам?
Что будет, если отдать Сновидца клирикам?
Штефан бросил быстрый взгляд на Готфрида.
Чародей Готфрид Рэнди, его возлюбленная Альма Флегг. Золотые горы, горящие дирижабли, жадная, темная чародейская суть, которую никто не пытается погасить. Колыбели поддерживали такое обращение с чародеями.
Что будет, если выдать Астора Вижевского? Клирики смогут развязать неумелые узлы, которыми страдающая, обгоревшая и отчаявшаяся Берта неумело привязала его к этому миру, отпустят его душу – упокоят, или дадут ей уйти в какой-то другой мир? Или его используют, как образец?
Готфрид говорил, что нечисть настоящая. Настоящие мертвые дети, настоящая змея с птичьей головой. Что может присниться другому чародею, которого привяжут такими же Узлами, но уже специально?
Что будет, если выдать эту тайну заезжим циркачам, устроителям зрелищ, жадным до гротескных историй, доведенных до абсурда?
Что будет, если доверить тайну Готфриду, который смотрел, как шестьдесят три чародея прыгали в горящую пропасть, и смеялся, упиваясь моментом, а потом десятки раз пересматривал эту сцену в воспроизводящих очках?
Штефан вдруг ощутил горячую благодарность к Берте и даже подобие симпатии к Иде. Стоило признать, что Хезер была права – соблазн просто перерезать гостей во сне должен быть велик.
– Можно посмотреть? – вдруг спросил Готфрид, и, не дожидаясь ответа, поднялся с пола и подошел к кровати. – Хезер, прошу вас…
Хезер аккуратно спустилась с кровати, не задев ни одну из трубок, и встала рядом со Штефаном. Готфрид склонился над Вижевским, бормоча что-то под нос и ощупывая трубки. Штефан различил в его голосе восторженные нотки.
– Романс… тут играл граммофон… это записи, которые делала Татьяна Потоцкая? – задал он вопрос, ответ на который его не особо интересовал. Он просто не хотел, чтобы Ида расслышала интонации Готфрида.
– Да, – мрачно сказала Ида. – Я собирала записи, которые нам обоим были дороги. Новые песни и мелодии, которые могли бы ему понравиться, возила пластинки сюда. Я всегда старалась… искать для него хоть что-то красивое, если он вдруг хоть что-то слышит и чувствует, – усмехнулась она. – Я ему читала. Ставила пластинки, вкладывала ему в ладони резные безделушки. Ну знаете, в прошлом слепая меценатка, любит то, на что не надо смотреть. Я надеялась показать ему в этих очках… да что теперь.
Штефан не нашел что ответить. Они сидели молча. Он обнимал Хезер, все еще кутавшуюся в его пальто, и ощущал какую-то тянущую, мучительную потребность в том, чтобы она была рядом. Живая, растрепанная, с ледяными руками и бешено колотящимся сердцем.
Потребность гладить ее по волосам, касаться губами кончиков ее пальцев и не стоять перед страшным, ледяным выбором, перед которым каждый день стояли Ида Вижевская и Берта Блой.
– Вы читали утреннюю почту? – спросил Штефан, чтобы снова занять гнетущую тишину. – Там было письмо из банка, через который я отправлял переводы, должно быть квитанции…
– Вы что, указали меня поручителем? – усмехнулась Ида. – У меня с собой копии, если хотите. Я распорядилась, чтобы официальную корреспонденцию присылали в двух экземплярах, ну знаете, на случай, если на почтальона, например, нападут, – она поежилась. – Копии забрала сама, хотелось выйти из дома, посмотреть на кого-то кроме прислуги…
Она достала из кармана четыре письма, быстро нашла конверт с вензелем банка.
Штефан открыл его. Чтобы занять руки. Чтобы посмотреть квитанции о переводах, которые он отправлял Томасу, потому что квитанции были простыми и понятными, настоящими и строгими, и не зависели ни от чьего измученного разума.
Квитанций не было. Было письмо – на гардарском и копия на кайзерстатском.
Он равнодушно скользил взглядом по строчкам, но до него никак не доходил их смысл. Они рассыпались, словно крошечные черные бусинки.
Да к тому же лгали.
Дурак-служащий в банке все напутал, да так не вовремя. Написал такую чушь.
– Штефан! – горько воскликнула Хезер, сжимая его руку. – Нет-нет, не может…
– Это неправда, – раздраженно ответил он, отшвыривая письмо.
Нет, это просто невозможно. Не сейчас.
«Настоящим уведомляем, что перевод возвращается отправителю по причине смерти получателя, гражданина Эгберта, Томаса Даверса, проживающего в особняке Орноу-На-Холме, числа… месяца… заверено в управлении…»
Это Тесс могла умереть. Тесс была не молода и больна. С Томасом все хорошо, придется везти ему деньги самому.
Скоро он его увидит.
Штефан поднял взгляд.
На лице Астора Вижевского – прозрачная маска, а под маской – серебристый дым. Он вдыхает этот дым, и Астор Вижевский никогда не проснется.
Его не смогла отпустить Ида, Берта не смогла ее заставить.
А он, Штефан? Что бы он сделал?
Какая разница. Томас был жив.
Жив.
Что будет, если привязывать к себе мертвецов?
Штефан закрыл глаза. Хезер, всхлипывая, читала письмо, а он никак не мог понять, почему она рыдает над банковской ошибкой.
Томас живет в особняке Орноу-На-Холме. Скоро зацветет вереск. Скоро Штефан тоже приедет к нему.
Томас сидит, привалившись к колесу фургона. Смотрит в вересковую пустошь.
Томас счастлив – может ли быть иначе? Отпустил бы его Штефан?
Если бы. Если бы только это было правдой.
Он тряхнул головой, отгоняя назойливую мысль.
Отпустил бы. Чтобы был вереск, а не убивающий серебристый дым под маской.
– Понял! – воскликнул Готфрид, отступая на шаг. – У адептов есть похожий обряд, помогает душе умирающего, если человек… в общем, не важно, считайте, я нашел обратный обряд. Я могу попробовать развязать Узлы и отпустить его.
– А ты… ты… – неуверенно сказала Ида, поднимаясь.
– Похожу слепым, – глухо ответил Готфрид. – Мы будем пробовать?
– А как мы узнаем, что он правда ушел? – Ида беспомощно посмотрела на чародея. Колокольчик на кончике ее косы тихо звенел в такт ее дрожи.
– Узнаем, – быстро сказал Штефан, обрадовавшись, что можно отвлечься от письма. – Есть у вас чистая иголка?
Кадр 203. И пока это верно – Утро бессмертно. Дубль 1 – единственный. Десять минут до уничтожения пластинки
Он давно привык к этому коридору и тысяче его дверей, из-под которых сочился свет. Он не знал, и не хотел знать, что там, за ними.
Двери были разные – железные и деревянные. Из тонких реек, некоторые были лишь вышитыми кусками ткани или завесой из разноцветных нитей. Из-за дверей доносились чужие голоса, но он никогда не мог разобрать слов. И не хотел разбирать. Он больше не хотел никаких слов, не хотел других голосов, кроме тех, что слышал из-за единственной двери, которая оставалась приоткрытой. Закопченная дверь из темного дерева. Такая же, как была… кажется, в его спальне.
В приоткрытую дверь он слышал голоса. Иды, Берты, новой прислуги. Новых людей, которые видели его, но не слышали, потому что у него не было голоса. Только иногда ему удавалось задать вопрос чужим голосом, не надеясь получить ответ.
Мужчина, что приехал к Иде – тот, что был низкого роста и все время ворчал – слышал его. И не боялся. Не боялся, когда он наблюдал через стены и дверные проемы, не боялся, когда он получал короткую мутную свободу и мог протекать по коридорам ожившей темнотой, медноклювой, покрытой пестрыми перьями. Было бы у него другое тело, если бы он захотел? Была бы другая свобода?