Вообще-то Полетт вспоминала его с большой теплотой и нередко жалела, что дружба их расстроилась, однако не забыла и скверные черты его натуры: Дрозд вполне был способен измыслить какую-нибудь гадость, дабы вбить клин между нею и Хорьком. Раздумывая над всем этим, она не успела признаться Хорьку в своем знакомстве с Дроздом. Возникла иная тема, и момент был упущен.
Бахрам настоял, чтобы до конца ремонта и переостнастки Нил и А-Фатт оставались на «Анахите». Каждого поселили в отдельной каюте, что после тягот, перенесенных в последние месяцы, казалось невообразимой роскошью. С утра до ночи их потчевали разносолами: за завтраком Бахрам вызывал своего личного кхансамаха, повара Место, чернокожего гиганта с сияющей бритой головой и буграми мышц, и обсуждал с ним, чем кормить крестника на обед и ужин. Всякая трапеза становилась пиршеством разнообразных кухонь: от парсов предлагались дхансак из барашка с коричневым рисом, моло́ка в окре и патра-ни-мачхи — филе рыбы, запеченной в банановых листьях; от Гоа — креветки в кляре, курица в соусе ксакути и огненно-острая креветка чек-чек; от Восточной Индии — барашек с тыквой в приправе карри и свиной сарпател.
Однако ситуация имела свои недостатки. Нилу приходилось постоянно быть начеку: помнить заявленную версию случайного знакомства в Сингапуре с А-Фаттом и разыгрывать неведение, кем тот на самом деле доводится Бахраму. Последнее давалось нелегко, поскольку Бахрам, по натуре импульсивный и ласковый, сам частенько выходил из роли крестного отца: заключал А-Фатта в крепкие объятья, называл «сынком» и подкладывал еду на тарелку.
Он как будто не замечал холодности, а порой даже неприязни А-Фатта к подобным проявлениям любви, и вел себя так, словно впервые зажил жизнью, о которой всегда мечтал, и теперь полноправным главой семьи передает свою мудрость и опыт родной кровиночке.
Такое весьма неуклюжее и чрезмерное выражение привязанности Нилу казалось трогательным, но он понимал, отчего оно раздражает А-Фатта, который, видимо, считал это убогой компенсацией за долгие годы своей безотцовщины.
Однако самым поразительным было то, что эти, пусть не безупречные, отношения между отцом и сыном существовали вообще. В Калькутте Нил знал многих мужчин, имевших внебрачных детей, но ни один из них не проявлял хоть кроху нежности к своим отпрыскам и их матерям, а кое-кто, опасаясь шантажа, просто умертвлял младенцев. По слухам, его собственный отец, старый заминдар, породил дюжину ублюдков от разных женщин и всегда разрешал ситуацию одним способом: вручив мамаше сотню рупий, отправлял ее в деревню. В его кругу это считалось нормальным и даже щедрым поступком. Нил воспринимал это как должное и никогда не думал о своих братьях и сестрах по отцу. Став владельцем поместья, он мог легко разузнать об их судьбе, но ему это даже не приходило в голову. И сейчас, оглядываясь назад, он не мог не признать ошибочность своих прежних взглядов, как и то, что подобное отношение Бахрама к своему незаконному ребенку и его матери не просто необычно для человека его положения, но нечто из ряда вон выходящее.
Объяснить это А-Фатту было непросто.
— Для отца Фредди как собачонка. Можно трепать, гладить, тискать. Он думать только о себе.
— Я тебя понимаю, А-Фатт. Но, поверь, на его месте большинство мужчин просто бросили бы вас с матерью. Это легко, и так поступили бы девяносто девять человек из ста. Он же сего не сделал, что говорит в его пользу. Неужто не ясно?
Пожатием плеч А-Фатт отвергал (или делал вид, что отвергает) эти доводы, но Нил видел: вопреки всем обидам друг его взволнован тем, что находится в центре отцовского внимания, чего не бывало прежде.
Шли дни, А-Фатт попритих и все больше мрачнел; Нил знал, что причиной тому не только предстоящая разлука с отцом, но и невозможность поездки в Кантон. Однажды они прогуливались по палубе, и А-Фатт, ничуть не скрывая зависти, сказал:
— Везет тебе. Ты едешь в Кантон, лучший город на свете.
— Вот как? — удивился Нил. — Чем же он лучший?
— Другого такого места нет. Сам увидеть.
— Скучаешь по Кантону, да?
А-Фатт понурился.
— Очень. Сильно скучать по Кантон. Но не ехать.
— Может, ты хочешь кому-нибудь передать весточку? — спросил Нил. — Я готов это сделать.
— Нет! — вскинулся А-Фатт. — В Кантон обо мне молчок. Помнить это, никогда не забывать. Никаких ля-ля-ля. Ни слова про А-Фатт.
— Хорошо, не сомневайся. Жаль, что мы не можем ехать вместе.
— Знал бы ты, как жаль мне. — А-Фатт обнял друга за плечи. — Только будь осторожен.
— А что?
— Китайцы говорят: все новое исходит из Кантона. Молодому человеку туда лучше не соваться — слишком много искушений.
6
На последнем отрезке пути Хорек проложил маршрут в обход Ландронских островов, печально известных пиратских логовищ. Полетт никогда не видела водной глади, усеянной таким множеством скалистых и явно необитаемых клочков суши, в каменистые склоны которых вцепились пучки зелени; некоторые из этих островков своим видом вполне соответствовали живописным названиям на карте: Шляпа мандарина, Клин, Голова черепахи, Каменные иглы.
На подходе к побережью появлялись суда непривычной формы и оснастки: лорчи, джонки, плоскодонные батело и статные манильские галеоны. Иногда встречались английские и американские корабли, в одном из них Хорек распознал знакомую бригантину. Решив повидаться со шкипером, он снарядил гичку и через час вернулся весьма озабоченным, даже насупился как-то по-особенному.
— Плохие новости, сэр? — спросила Полетт.
Хорек кивнул. Шкипер рассказал, что нынче очень трудно раздобыть «штемпель», дозволявший чужеземным судам проход по Жемчужной реке. Даже причалить в гавани Макао стало хитроумным фортелем, и оттого многие иностранные суда бросали якорь на другой стороне речного устья, в протоке, отделявшей остров Гонконг от мыса Коулун.
Поразмыслив, Хорек решил прислушаться к совету шкипера: первоначальный курс на Макао был отменен, «Редрут» развернулся в другую сторону.
Вскоре на горизонте замаячил зубчатый горный гребень, возникший прямо из моря.
— Вот он, Гонконг. — Хорек показал на продуваемый ветрами остров с малочисленными строениями и почти без растительности, отличавшийся от других лишь большим размером и высокими крутыми берегами. — Название переводится как «благоухающая гавань».
Полетт подивилась причудливой фантазии, так окрестившей столь пустынное и неприглядное место.
«Редрут» бросил якорь в бухте, примыкавшей к самой высокой скале. Там уже стояли несколько иностранных кораблей, вокруг которых кишела маленькая флотилия маркитантских лодок и лоцманских ботов, доставлявших провиант и отвозивших пассажиров на берег.
На другой день спозаранку Хорек нанял лоцманский бот до Макао, оставив свой плавучий сад на попечение Полетт. Вернулся он через сутки и был мрачнее тучи.
Капитан Чарльз Эллиотт, британский представитель в Макао, угостил его удручающим обзором нынешней ситуации. Оказывается, император издал серию указов, предписывающих властям провинций искоренить опийную торговлю. Во исполнение приказа власти реквизировали и сожгли «резвые крабы», что некогда шныряли по реке, доставляя опий с кораблей на берег. Многие английские коммерсанты думали, что вскоре ситуация нормализуется, как уже бывало не раз — вспышки чиновничьей рьяности длились от силы месяц-другой. Но не тут-то было — вновь отстроенные «крабы» сожгли вторично. И это было только начало. Следующим шагом мандаринов стал арест торговцев опием: одним дали тюремный срок, других казнили. Лавки и притоны закрыли, запасы зелья сожгли. После ужесточения правил прохода по Жемчужной реке «штемпель» стал почти недостижимым. Получить пропуск могли лишь те иностранцы, за кого ручалась кантонская купеческая гильдия. Хорек, не имевший связей в гильдии, вряд ли мог надеяться на такое ручательство. Капитан Эллиотт рекомендовал ему стоять на якоре в Гонконге, дожидаясь благоприятного развития событий.
Слушая Хорька, Полетт все ждала, когда в рассказе возникнет имя Чиннери. Так и не дождавшись этого, она спросила:
— А еще с кем-нибудь вы встречались, сэр?
Хорек окинул ее взглядом и, помолчав, пробурчал:
— Да. Я виделся с мистером Чиннери.
— И что? Встреча была полезной?
— Да, но не такой, как я рассчитывал.
Художник принял Хорька в своей студии, расположенной на верхнем этаже его резиденции в доме 8 по улице Игнасио Баптисты, просторном солнечном помещении, увешанном великолепными портретами и пейзажами. Два китайца-подмастерья заканчивали очередную картину.
Хорек очень быстро понял, что мистер Чиннери ожидает заказа на портрет, и разъяснил, что цель его визита совершенно иная. Узнав, что речь всего лишь о двух рисунках кантонских художников, маэстро надулся. Презрительно скользнув взглядом по изображениям камелии, он заклеймил рисунки никчемной мазней, не стоящей и крупицы внимания истинного творца; поденщики, малюющие цветочки, сказал он, недостойны звания художника, они всего-навсего ловкие копиисты, создающие дешевые сувениры на потребу путешественников и моряков.
— В Китае подлинное искусство мертво, сэр, мертво…
Хорек догадался, что застал художника в скверном расположении духа, и, откланявшись, решил наведаться как-нибудь в другой раз. Он уже был в дверях, когда маэстро, желая, видимо, загладить свою неучтивость, спросил, хорошо ли гость помнит дорогу к причалу, где его ждала лодка. Не особо, сказал Хорек, и тогда мистер Чиннери предложил ему проводника — своего племянника, жившего у него в доме. Мол, парень не так давно приехал из Индии, но уже хорошо знает город.
Хорек с благодарностью принял сию любезность, и художник кликнул племянника, оказавшегося юношей лет двадцати пяти. Внешне парень был вылитый дядя, только, естественно, моложе и чуть смуглее: те же выразительные глаза, тот же нос пуговкой. Они были так похожи, что Хорек, не будь он уведомлен о степени их родства, принял бы их за отца и сына. По дороге к причалу выяснилось, что схожи они не только внешне — под влиянием мистера Чиннери молодой человек тоже стал художником. Вообще-то маэстро его первый учитель, поведал юноша, и теперь, идя по его стопам, он отправляется в Кантон, где надеется получить заказы; пользуясь дядиными связями, он раздобыл пропуск и на днях покидает Макао.