Бахрам оттолкнул тарелку и вскочил.
— Кто это написал?
— Старший визирь двора, сет-джи.
Бахрам забегал по комнате.
— Ладно, продолжайте. Что там еще?
— Автор оценивает разные способы, как пресечь поток опия в Китай.
— И какие же это способы?
— Один предлагает блокировать все китайские порты, дабы чужеземные корабли не смогли в них войти.
— Что автор об этом думает?
— Говорит, это не сработает, сет-джи.
— Почему же?
— Китайское побережье слишком протяженное, сет-джи, его невозможно перекрыть полностью. У чужеземцев налажены крепкие связи с китайскими купцами и чиновниками; поскольку речь о больших деньгах, возникнет небывалая коррупция. Сговорившись, чиновники и купцы изыщут пути для переправки опия в Китай.
— Ха! — Бахрам огладил бороду. — Так-так, что еще там сказано?
— Предлагается прекратить торговлю и вообще всякие сношения с чужеземцами. Автор считает, и это не годится.
— Как объясняет?
— Иностранные корабли встанут в открытом море, а китайские подельники вышлют к ним быстроходные лодки. Предложенный способ обречен на провал, пишет автор.
Бахрам остановился перед стеклянным шаром с пучеглазой золотой рыбкой, кружащей в неустанной погоне за собственным волнующимся хвостом.
— А что предлагает он сам? Чего требует от двора?
— Похоже, китайские власти хорошо изучили отношение европейцев к опию. В своих странах те строго лимитируют его оборот, но свободно продают на Востоке народам, на чьи земли и богатства позарились. Автор приводит пример острова Ява: европейцы соблазнили яванцев опием, после чего легко их поработили. Они прекрасно осознают мощь этого зелья, и потому в своих странах держат его под контролем, не гнушаясь суровыми мерами и жестоким наказанием. Китай, считает автор, должен пойти этим путем. Он предлагает дать всем курильщикам опия один год на исправление. После этого срока всякий, кого уличат в употреблении или продаже опия, будет объявлен виновным в тяжком преступлении.
— И что это означает?
— Смертную казнь, сет-джи — мот ки саза. Все, кто имеют дело с опием, заслуживают смерти.
Бахрам недоверчиво фыркнул.
— Что за чушь? Наверное, тут какая-то ошибка. — Он подошел к Нилу и заглянул через его плечо. — Покажите, где это написано.
— Вот, сет-джи. — Нил ткнул пальцем в абзац. — Видите, здесь сказано: нарушитель приговаривается к смерти, а дети и внуки его не допускаются на государственную службу.
— Хватит! Я не умею читать, что ли?
Нахмурившись, Бахрам пробежал глазами абзац, но потом лицо его прояснилось, глаза засияли.
— Однако это всего лишь памятная записка, верно? Какой-то чертов умник настрочил, их пишут сотнями. Император выкинет и забудет. У него забот, что ли, мало? С женами бы разобраться и прочим. Мандарины не потерпят никаких новшеств, иначе где им взять навар, чем набить трубку? Они-то, долдоны эти, и есть самые заядлые курильщики.
С Хью Гамильтоном Линдси, нынешним председателем кантонской Торговой палаты, Бахрам был знаком много лет. Этот румяный толстяк с обволакивающими манерами кем-то доводился графам Балкаррес из знатной шотландской династии. В Китае, где он прожил лет шестнадцать, Линдси пользовался всеобщей любовью и слыл добрым малым, который ничуть не задается. Бахрам, не раз у него обедавший, знал его как хлебосольного хозяина и, самое главное, как взыскательного гурмана.
И вот нынче, охваченный радостным предвкушением, он выбирал наряд для званого ужина. Ангаркха уступила место белой полотняной джаме до колен, которая была скромно украшена парчовыми вставками, а в горловине и на манжетах оторочена зеленым шелком. Обычно к ней надевались шаровары, но сейчас Бахрам предпочел черные рейтузы с прошивкой серебряной нитью. Погода стояла теплая, и потому верхней одеждой стала кремовая чога с вышивкой из золотистого и серого бисера. Завершил наряд тюрбан чистейшего малмалского муслина. Вооружившись изящной тростью с набалдашником из слоновой кости, Бахрам позволил опрыскать себя его любимым розовым маслом и, немного постояв в пахучем облаке, вышел из комнаты.
Ужин намечался в столовой Палаты, до которой от Ачха-Хон было всего пять минут ходу. Однако местный обычай требовал нанять фонарщика, даже если идти недалеко. Бахрам всегда нанимал одного и того же сопровождающего по имени Апу, известного своей удивительной способностью возникать в нужный момент. И еще он, похоже, обладал сверхъестественным воздействием, отпугивающим попрошаек и прочее отребье с майдана. Нынче, как и прежде, Апу появился ровно перед заходом солнца, и Бахрам тронулся в путь. Расшитая чога, развевающаяся под ветерком, и бумажный фонарь, сияющий над белым тюрбаном, делали его весьма заметной фигурой, но благодаря мощным флюидам своего спутника он был единственным прохожим, кого не осаждали докучливые просьбы о подаянии.
Шумная суета майдана подняла ему настроение, навеяв воспоминания о первых годах в Кантоне. Бахрам огляделся: вдали маячила громада башни Умиротворение моря, а серые стены цитадели смотрелись театральным задником, хорошо оттенявшим узкие фасады факторий в подсветке закатного солнца — арочные окна словно подмигивали, украшенные колоннами портики как будто улыбались, приветствуя старинного друга. Бахрам переполнился гордостью собственника — даже через столько лет было приятно ощутить себя неотъемлемой частью этой декорации, о чем другие чужеземцы могли только мечтать.
У ворот датской фактории стояли два охранника в чалмах. Выходцы из колонии датчан Транкебар, что под Мадрасом, они хорошо знали старейшину индийской общины и, склонившись в поклоне, пропустили его на территорию.
Пересекая двор, Бахрам отметил, что гости уже собрались — из окон ярко освещенных гостиной и столовой доносились голоса и звяканье бокалов. На пороге гостиной он остановился и оглядел зал: одеяния почти всех приглашенных были в черно-белой гамме, и, стало быть, его появление в наряде, под светом свечей сверкающем золотой и серебряной вышивкой, произведет сильное впечатление; Бахрам расправил подол чоги, готовясь предстать во всей красе.
Встретили его тепло. Почти со всеми он был знаком, и потому многих заключил в объятья, а некоторых даже расцеловал, не опасаясь, что объект отпрянет. На столь бурное проявление чувств европеец посмотрел бы косо, но у восточного человека высокого ранга это считалось проявлением уверенности в себе. Еще в юности Бахрам подметил, что подобное поведение — прерогатива старшин общины, которые навязанным физическим контактом подчеркивали свою власть. Сейчас он получал странное удовольствие от того, что достиг положения в жизни, когда его объятия, похлопывания и поцелуи охотно принимались всеми, даже накрахмаленными европейцами.
Хозяин вечера мистер Линдси поздравил Бахрама с членством в Совете и подвел к своему портрету в полный рост, занявшему место в галерее бывших председателей Палаты.
— Вы, конечно, узнаёте кисть мистера Чиннери, — гордо сказал он.
— Просто великолепно! — не замедлил восхититься Бахрам. — Как ловко придумано вложить вам в руку меч. Вы смотритесь настоящим героем!
Румяное лицо мистера Линдси осветилось довольством.
— Мило, не правда ли?
— Но что за спешка, Хью? Ваш срок на посту еще не истек.
— Вообще-то осталось всего ничего. — Мистер Линдси придвинулся ближе и прошептал: — Между нами, Барри, я потому и устроил этот ужин, что хочу объявить имя своего преемника.
— Нового председателя?
— Да, его самого.
Мистер Линдси хотел еще что-то сказать, но, глянув через плечо Бахрама, осекся, поспешно извинился и отошел. Бахрам обернулся и увидел Ланселота Дента.
С их последней встречи этот худощавый человек со скошенным подбородком заметно переменился: отпустил рыжую эспаньолку, надеясь, видимо, этим удлинить лицо, но, главное, излучал дружелюбие, чего прежде за ним не водилось.
— А, мистер Модди! Поздравляю с назначением, мы невероятно рады, что теперь вы с нами. Мой брат Том передает вам наилучшие пожелания.
— Благодарю, — вежливо сказал Бахрам. — Ваше поздравление и добрые слова чрезвычайно приятны. Пожалуйста, называйте меня Барри.
— А вы меня — Ланселот.
— Хорошо, Ланс… — Бахрам запнулся на трудном для него имени, но все же выговорил: —…Ланселот.
Прозвучал гонг, призывавший гостей в столовую, и Дент тотчас подхватил Бахрама под руку. Места за столом были не расписаны, и потому ничего не оставалось, как сесть с ним рядом. Соседом слева оказался Джон Слейд из «Кантонского дневника».
Редактор был завсегдатаем Палаты, и его присутствие за столом никого не удивило. Кроме газеты, он подвизался в торговле, правда, без особого успеха. Поговаривали, «Громовержец» влез в огромные долги, но страх перед его острым языком и разящим пером не позволял кредиторам требовать возвращения ссуды.
Однако нынче красная пухлая физиономия редактора была вовсе не грозной, а, напротив, расплылась в улыбке.
— Чудесно, чудесно, — пробурчал он. — Чрезвычайно рад, что отныне вы в Совете, мистер Модди. — Слейд обвел взглядом стол, и лицо его закаменело. — Чего не скажу вон про того турка.
Слова его сильно озадачили Бахрама. Проследив за взглядом редактора, он понял, что тот смотрит на Чарльза Кинга из фирмы «Олифант и компания». Но ведь предприятие американское, а мистер Кинг американец.
— Простите, вы сказали «бурка», мистер Слейд?
— Нет, я сказал «турка».
— Я полагал, мистер Кинг родом из Америки. Вы уверены, что он турок?
— Ничто не мешает ему быть и тем, и другим, — мрачно ответил Слейд.
— Позвольте, одновременно американцем и турком? Как-то это чересчур, а?
И тогда Дент пришел на помощь.
— Будьте снисходительны к нашему славному редактору, — прошептал он Бахраму на ухо. — Мистер Слейд поборник правильного употребления слов и терпеть не может народную этимологию. Особую его неприязнь вызывает слово «дурак», что в большом ходу у простолюдинов. Он считает, это искаженный «турок», и настаивает на применении именно этого слова.