Со временем кантонские мастера, наловчившись потакать вкусу западных гостей, стали расписывать не только посуду, но еще табакерки, подносы, изразцы и витражи. Портреты для медальонов и другие миниатюры приводили заезжих моряков в такой восторг, что тотчас сыпались заказы на изображения жен, детей и любимых пейзажей, а некоторые просили скопировать знаменитые европейские картины, и сие исполнялось с высочайшим умением. Здешние художники набили руку на европейских мастерах, им ничего не стоило произвести на свет неизвестное полотно Тьеполо или Тинторетто в столь точной авторской манере, что сами великие итальянцы приняли бы эти творения за свои собственные! Многие такие картины уехали в Европу, где были проданы; мистер Карабедьян готов держать пари: когда-нибудь выяснится, что полотна кисти венецианских и римских творцов вообще-то появились на свет в Китае! Однако у себя на родине кантонские художники не в чести, ибо их работы отнюдь не соответствуют китайскому высокому вкусу.
Вообрази, какой эффект возымели на меня сии откровения, дорогая Пагли! Я тотчас понял, отчего мистер Чиннери столь низкого мнения об этих художниках: они творцы незаконнорожденного искусства, которое не по душе тем, кто сам плодит ублюдков (уж кому, как не мне, это знать?).
Скажу тебе, я почувствовал себя в родстве с этими художниками, и моя глубокая симпатия к ним еще больше окрепла от известия, что у нас был один и тот же наставник, а именно мистер Чиннери. Да-да, милая Пагли, я сказал, мол, «дядюшка» ни во что их не ставит, и тут вдруг оказывается, что многие из них были его подмастерьями. Разумеется, он ценил их не больше, чем кисти, прошедшие через его руки, ибо они (как некогда и мы с братом) были всего лишь инструментом для мазка здесь и штриха там, и потому их соучастие в том, что он именует «искусством», ему казалось совершенно немыслимым.
И вот нате вам — выясняется, что эти подмастерья вполне способны на собственное творчество! Конечно, папашу это раздражает, и его особую неприязнь вызывают те, кто вроде господина Гуаня, чужеземцами прозванного Ламква, получил широкую известность. (Ты спросишь, почему здесь так часты «квакающие» имена? В случае с Гуанем одни это считают производным от фамилии, другие уверяют, что «ква» — некий титул; разобраться в этом невозможно, и я уже оставил всякие попытки. Скажу одно: здесь квакают на каждом шагу — Хоуква, Моуква, Ламква; не удивлюсь, если имеется и Незнамоктоква.)
Однако вернемся к Ламкве: он тоже поработал в студии на улице Игнасио Баптисты и, как утверждает мистер Чиннери, там-то и почерпнул все свои знания. Вряд ли это соответствует истине, ибо Ламква родом из семьи художников, его дед Гуань Цзоулинь — один из самых знаменитых кантонских живописцев, иностранцам известный под совершенно нелепым именем Спойлум. (Мистер Карабедьян показал мне его работы, рассеянные по Городу чужаков, и я могу свидетельствовать: это и впрямь нечто из ряда вон выходящее, особенно портреты, выполненные на стекле.) Однако мистер Чиннери отвергает всякую возможность того, что Ламква чему-то научился у своих предков, и заявляет: под видом слуги парень проник в его дом с целью выкрасть творческие секреты. Не знаю, есть ли в его словах хоть сколько правды, но скажу вот что: перед моим отъездом в Кантон папаша дал понять, что пребывает в злейших контрах с Ламквой, и остерег заходить в его студию, откуда меня непременно выставят, да еще побьют палками. Мало того, сказал он, все кантонские мазилы друг другу родня и лучше от всех них держаться подальше.
Вот почему, душенька Пагли, я старательно избегал тех, кого следовало повидать сразу по приезде, и, если б не мистер Карабедьян, я бы, наверное, до сих пор обходил стороной все студии, пряча лицо. Но Задиг-бей (я уже привык его так называть), человек добрый и славный, сумел убедить меня, что бояться нечего — Ламква, сказал он, чрезвычайно мил и не таит зла на своего давнего наставника, который потому и бесится, что бывший ученик сделал себе имя и теперь отбивает у него клиентов, запрашивая (немаловажная деталь) вдвое меньше за портрет.
Вообрази, как стучало мое сердце, когда Задиг-бей привел меня в студию Ламквы. Разумеется, я знал, что она расположена на Старой Китайской улице в двух шагах от моего отеля — не заметить ее невозможно из-за манящей вывески над дверью: «Ламква. Красивые портреты».
Студия, трехъярусный дом с лавкой на первом этаже, мало чем отличается от соседних зданий: деревянные стены, раздвижные окна верхних этажей украшены резными наличниками. Днем рамы подняты, и ты видишь подмастерьев, которые, вооружившись кисточками и карандашами, склонились над столами. Клянусь, милая Пагли, с первого взгляда ясно: они заняты тем, что обещала вывеска, — созиданием красивых портретов.
Представляешь ли, моя кошечка, с каким волнением я перешагнул порог студии? Наверное, меньше был взбудоражен Аладдин у входа в пещеру! И я ничуть не разочаровался, ибо там, куда ни глянь, повсюду что-нибудь увлекательное, интересное или абсолютно новое. В застекленных витринах множество созданных в студии картин, которые привлекают и китайских, и чужеземных покупателей. Иностранцы спрашивают виды Города чужаков, потому что считают его неописуемо поднебесным, а китайцы хватают те же картины, ибо для них он безоговорочно чуждый. Благодаря такому спросу возник огромный выбор видов Кантона, с коими соседствуют бессчетные изображения животных, сельских пейзажей, пагод, растений, скрипачей, монахов и чужестранцев. Некоторые картинки, размером с ладонь, продаются задешево и чрезвычайно популярны. Задиг-бей говорит, в Европе, где их прозвали «почтовыми карточками», это последний писк моды.
Здесь еще продают наборы красок в лакированных коробках и бумагу, которую я всегда считал рисовой, но Задиг-бей меня просветил: это особый вид тростника, его расплющивают и пропитывают раствором квасцов, дабы краски надолго сохранили яркую свежесть. А кисти! У одних всего единственный волосок, другие толщиной с мою руку, их изготавливают из шерсти фантастических, неведомых миру зверей.
Узенькой лестницей с перилами по одной стороне и больше похожей на трап ты поднимаешься на следующий этаж и попадаешь в самое сердце мастерской. Здесь длинные столы, напоминающие плотничьи верстаки или прилавки портных. На скамьях сидят подмастерья, у каждого свое рабочее место с аккуратно разложенными материалами, нигде не увидишь неопрятных брызг краски или клякс туши. Заправив косицы под шапочки, помощники трудятся и не обращают внимания на зевак — они так поглощены делом, что даже не замечают твоего присутствия.
И вот тут открывается один из главных секретов создания этих картин — трафареты! Сотни каких угодно трафаретов — для контуров кораблей, деревьев, облаков, ландшафтов, одеяний. Задиг-бей говорит, на рынке их продают пачками, у каждой студии большой запас трафаретов. Из них можно составить любую композицию и добиться впечатляющего результата.
Изумляет сам процесс рождения картины: он начинается на одном краю стола, где чистый лист пропитывают раствором квасцов. Затем лист движется по столу и, переходя из рук в руки, обретает контуры рисунка, наполняется цветом, получает повторную пропитку, новые краски и, наконец, прибывает на другой край стола уже законченным произведением искусства! И все это занимает считаные минуты. От этого поистине конвейерного творчества захватывает дух!
По словам Задиг-бея, такой метод применялся еще в фарфоровых мастерских, где одна чашка или блюдце проходили ни много ни мало через семьдесят рук: один работник наносил контур узора, другой рисовал ободок, третий раскрашивал изделие синим цветом, четвертый — красным и так далее. Задиг-бей считает, что студии эти творят великое благо, ибо люди среднего достатка получают то, о чем прежде только мечтали: теперь они могут купить подлинник картины, повесить дома на стенку собственное изображение и портреты близких. (Я не понимаю, почему таких студий нет у нас в Бенгалии; знаешь, дорогая Пагли, мне приходит на ум, что, возможно, мое предназначение в том, чтобы создать нечто подобное…)
Дальше тебя ждет встреча с самим Ламквой; ты поднимаешься по еще одной лестнице, похожей на первую, и оказываешься в святая святых сего храма искусства — студии Мастера. Ему позирует заказчик, краснощекий капитан-швед, и ты получаешь возможность понаблюдать за работой творца, у которого высокий лоб, полное лицо и уютное брюшко, свидетельствующее о его процветании. Одет он в простой балахон, черная блестящая косица скручена в пучок. Однако работает художник в традиционной манере: в одной руке палитра, в другой кисть, перед ним холст на мольберте. Студия небольшая, но очень светлая благодаря потолочному окну; здесь всё на своих местах, никакого творческого бедлама. На стене висят готовые портреты, которые по разным причинам так и не забрали (весьма печальный пример — незавершенный портрет гардемарина, что никогда не будет закончен, ибо после нескольких сеансов юноша умер от тифа).
Но есть одна и пребольшая, учитывая вывеску на входе, странность: Ламква не изображает человека красивее, чем в жизни, он почему-то сохраняет прыщи, бородавки, родимые пятна, прокуренные зубы, гноящиеся глаза, уши лопухами и багровый нос пьяницы. По правде, с некоторых портретов смотрят подлинные страшилища.
И знаешь, кого я увидел в этой галерее? Себя! Вернее, своего папашу, представленного весьма привлекательно — с одного взгляда было ясно, что автор не питал недобрых чувств к оригиналу.
Видимо, Ламква тоже заметил наше с ним сходство, ибо, кивнув на портрет, сказал: «Одно лицо». Я даже не успел представиться, как он приветствовал меня, сложив ладони у груди, и, обращаясь ко мне «мистер Чиннери», уведомил, что наслышан о моем приезде и хотел пригласить к себе, однако воздержался, дабы еще больше не озлить моего дядюшку. Затем он справился о его здоровье и делах и выразил большое огорчение тем, что не имеет возможности посетить студию мистера Чиннери, хотя до него дошли слухи о том, что завершен поразительно необычный пейзаж, который он очень хотел бы увидеть.