А-Мед явно огорчился, когда я отверг сии предложения, и, словно в отместку, ткнул пальцем вдаль:
— Туда гляди! Там башка рубить! Долой башка!
Вначале я его не понял, но, вглядевшись, уразумел, что он показывает на место публичных казней, также расположенное возле реки.
Признаюсь, оно меня заворожило. Задиг-бей рассказывал, что здешние казни привлекают изрядно зрителей, включая иностранцев — некоторые фактории даже устраивают коллективные лодочные экскурсии! Какая гадость, верно? Что ж, в Калькутте и Лондоне сотни людей приходят поглазеть на повешенье, так чего ужасаться, что и здесь та же история? Я не охотник до подобного зрелища и никогда не стану его очевидцем, но сейчас не смог оторвать глаз от сего места.
Оно представляет собою узкую береговую полосу, которая хорошо просматривается с реки. Вместо виселиц там иные устройства — например, этакий стул, к которому человека привязывают, прежде чем отсечь ему голову. Другое приспособление похоже на крест, но используется для удушения: руки осужденного приторачивают к перекладинам, а потом затягивают петлю на шее.
Хоть было далеко, но, по-моему, на одном кресте я разглядел мертвеца. Я едва не лишился чувств, однако об увиденном не жалею, ибо сразу понял, что сия сцена найдет отражение в моем свитке, и еще долго раздумывал об ее месте в композиции.
Из задумчивости меня вывел А-Мед, возвестивший, что мы подъехали к Фа-Ти. Я ожидал увидеть сады, расстилающиеся от самой кромки воды, однако ничего подобного: берег, изрезанный мутными протоками, какие видишь на подъезде к Калькутте, густо порос баньянами, бодхи и хлопковыми деревьями, знакомыми по Бенгалии. Мы свернули в протоку, временами минуя похожие на крепости усадьбы, обнесенные высокими оградами, из-за которых виднелись черепичные крыши. Наконец подплыли к причалу, где стояла уйма всяких судов — сампаны, шаланды, барки и даже огромная, ярко раскрашенная прогулочная лодка.
Усадьба ничем не отличалась от тех, что мы видели по пути: высокая серая ограда выглядела так грозно, словно за ней тюрьма или арсенал. Все это совершенно не совпадало с моим представлением о питомнике, и я подумал, что, наверное, произошла какая-то ошибка. Но А-Мед подвел меня к воротам, и стало ясно, что мы прибыли точно по адресу — вывеска на английском и китайском извещала:
«Питомник „Жемчужная река“».
На территории усадьбы А-Мед усадил меня на скамью, взял мою визитку и скрылся за маленькой калиткой в ограде. Вокруг сновали садовники, но, занятые делом, они не обращали на меня внимания, и я смог беспрепятственно оглядеться.
Питомник занимает большой прямоугольный двор, который со всех сторон огорожен забором, снаружи безликим, но изнутри облицованным плиткой, этакими геометрическими узорами. Земля тоже вымощена плитами — нигде ни кусочка голого грунта. Все растения, а здесь их тысячи, сидят в горшках; наверное, больше нигде не увидишь такого скопления горшечного разнообразия: мелкие поддоны, круглые чаши с рифлеными закраинами, кадки, в которых растут сливы, фарфоровые бадьи, яркостью не уступающие посаженным в них цветам.
Горшки, горшки, горшки — поначалу только их и видишь. Но потом глаз твой обвыкается, и ты подмечаешь, что все эти посудины искусно сгруппированы, дабы вкупе с петлистыми дорожками, травянистыми лужайками, взгорками в древесной поросли и рощицами создать иллюзию пейзажа. И ты понимаешь, что эти природные виды беспрестанно меняются: вот эта рощица появилась только нынче, а вон та лужайка еще вчера была фруктовым садом. Становится ясно, что двор преображается в соответствии с временами года или даже настроением его смотрителей.
Воистину гениальный способ устройства питомника!
Я бродил по двору, вбирая впечатления, а затем подошел к калитке, за которой скрылся А-Мед. Оказалось, она снабжена глазком с хитроумной заслонкой. Приникнув к нему, я увидел заросшее камышом болотце, через которое бежала извилистая тропа. Она упиралась в ограду еще одной усадьбы, размером превосходящей питомник и выглядевшей крепостью.
Пока я разглядывал эту крепость, ворота ее вдруг распахнулись, выпустив около десятка человек, и я успел увидеть нечто вроде роскошного сада с павильонами и каналами. Потом ворота закрылись, а группа двинулась к питомнику. Один человек, заложив руки за спину, шел чуть впереди, и по тому, как все другие почтительно поотстали, я понял, что он-то и есть тот самый «начальник» Линь Чон.
Надо сказать, он обладает впечатляющей внешностью, и я воспользовался возможностью хорошенько его рассмотреть.
Наверное, странно так говорить о китайце, но, поверь, милая Пагли, я не сочиняю: Линь Чон смахивает на кардиналов эпохи Возрождения, чьи портреты так часто писали итальянские мастера! Сходство не только в богатом одеянии, оно простирается дальше: орлиный нос, брыластые щеки, пронзительный взгляд из-под нависших век; другими словами, лицо, в котором читаются ум, порочность, жестокость и сладострастие.
Я успел отскочить от глазка, прежде чем меня застукали. Когда калитка отворилась, я уже вновь бродил меж горшков, сделав вид, что только этим и занимался.
В питомник вошли Линь Чон и А-Мед, все прочие — слуги, приспешники, охранники или кто они там — остались дожидаться за оградой. Минуту-другую Линь Чон меня разглядывал, словно оценивая, и я уж хотел приветствовать его на ломаном английском, но тут он сам заговорил, и, клянусь, дорогая Пагли, я бы удивился меньше, даже если бы вдруг у меня под ногами разверзлась земля. Ибо вопрос «Как живете-можете, мистер Чиннери?» был произнесен с чистейшим лондонским выговором!
Кое-как оправившись от изумления, я ответил:
— Прекрасно, сэр. А вы как себя чувствуете?
— Да так, знаете ли, по всякому, в зависимости от погоды.
Тем временем А-Мед принес два кресла. Линь Чон уселся и жестом предложил мне последовать его примеру.
Я еще не вполне очухался от его прежних пассажей, как он вновь заговорил:
— Меня зовут Чан Лян, но вы можете называть меня Линь Чон или господин Чан, как вам угодно, в этом вопросе я не щепетилен. Человек я занятой, а посему давайте-ка сразу к делу. Насколько я знаю, вы хотите мне что-то показать.
— Так точно, — сказал я и подал ему рисунок камелии.
Глаза его под набрякшими веками вспыхнули, а по лицу как будто пробежала тень.
— Где вы это взяли? — резко спросил он, постучав по рисунку ногтем не меньше двух дюймов длиной.
Я ответил, что рисунок принадлежит моему знакомому, который просил меня о нем разузнать. Последовал новый, столь же резкий вопрос:
— Зачем?
Я не люблю, когда со мной разговаривают в подобном тоне, но сказал, что мои друзья хотели бы приобщить сию особь к своему гербарию. Очередной вопрос:
— Какова плата?
Я сказал, что предполагался обмен, поскольку друзья мои привезли обширную коллекцию ботанических новинок из обеих Америк.
Теперь глаза его засверкали, а длинные ногти почесали ладонь, словно унимая приобретательский зуд.
— Что именно они предлагают? У вас есть образцы?
— Нет, — сказал я. — Все растения на корабле, который стоит возле Гонконга.
— Так не пойдет. Откуда мне знать, будет ли обмен равноценным? Эти камелии — чрезвычайнейшая редкость, они произрастают в отдаленных местах. Я не полагаюсь на капризную удачу, мистер Чиннери, я должен видеть товар.
И что было делать? На секунду я растерялся, а потом меня осенило:
— Знаете, сэр, мои друзья, среди которых есть талантливый иллюстратор, могли бы прислать вам рисунки своих растений.
Линь Чон подумал и согласился: я заказываю рисунки, а он обеспечит доставку с гор золотистых камелий, на что уйдет какое-то время.
— Я немедленно отпишу друзьям, сэр, — сказал я. — Уверен, через неделю я получу рисунки.
Линь Чон беспокойно поерзал в кресле, и я было встал, решив, что аудиенция окончена, но мановением пальца с длинным ногтем он меня удержал.
— Позвольте кое о чем справиться, мистер Чиннери. Этот ваш знакомый, хозяин рисунка, его фамилия, случайно, не Пенроуз? Я запамятовал имя, но вот прозвище у него, кажется, «Хорек».
Вообрази мое изумление, милая Пагли! Клянусь, во все время нашего разговора я ни разу не помянул мистера Пенроуза. Откуда же мой собеседник мог знать владельца рисунка, обогнувшего полсвета?
Но он определенно знал.
— Да, сэр, — сказал я. — Его фамилия Пенроуз.
— Я отлично помню старину Хорька. У него внешность лекаря дурных болезней, правда?
— Так вы его знаете, сэр?
— Знаю. И он меня знает. Будете ему писать, передайте нижайший поклон от А-Фея. Он поймет что к чему.
Подумать только, милая Пагли! Этот Линь Чон, или господин Чан, или как там его, не впервые видел рисунок камелии, потому что он — тот самый садовник А-Фей, что доставил коллекцию Уильяма Керра в Лондон!
Наверное, ты поймешь, дорогая леди Паглисбридж, что я просто сгораю от любопытства к этому человеку. Сжалься надо мной и поскорее пришли рисунки ваших лучших растений, ибо я жду не дождусь, когда вновь повидаюсь с господином Чаном.
Как заведено в многолюдных семьях строгих правил, предприятие Бахрама жило в неизменных ритмах, не подлежавших обсуждению. Вот почему Нил мгновенно сбился с темпа, когда Вико, дирижер сей замысловатой симфонии, объявил о своей отлучке на несколько дней.
— Пока меня нет, вы уж тут сами разбирайтесь с патроном, — ухмыльнулся управляющий. — Не робейте, справитесь.
— Куда вы отправляетесь?
— На «Анахиту», по делам.
— Но ведь корабль за пределами Кантона?
— Верно. — Вико взял свою торбу с вещами. — Придется нанять лодку.
Только в его отсутствие Нил понял всю важность роли управляющего делами. Бахрам, глава фирмы, был скорее адмиралом, нежели капитаном судна, взгляд его был устремлен за горизонт, а внимание сосредоточено на долгосрочных перспективах. Флагманский корабль вел Вико, и едва его твердая рука выпустила штурвал, как на судне постепенно возник бедлам. «Кормушка», чадная, но очень теплая часть кухни, где питался персонал, понемногу зарастала грязью, никто не соблюдал установленные часы приема пищи; закоптившиеся лампы в коридорах зажигались не вовремя; слуги зачастили в кабаки Свинского проулка, где засиживались допоздна, и утром, проспав, готовили контору к работе не должным образом. Бахрам, прежде очень строгий к установленному порядку, либо не замечал упущений, либо они его не волновали. Атмосфера в доме была такой, словно кто-то подбросил в воздух огромные игральные ко