торными, и проспектами, украшенными триумфальными арками. Однако независимо от ширины все они идеально прямые и пересекаются под прямым углом. Районы легко различимы: кварталы маньчжурских ямыней не спутаешь с теми, где сгрудились лачуги бедняков. Памятники приметны, точно главные фигуры на шахматной доске, а общественные здания выделяются многоярусными крышами и вознесшимися шпилями.
Лишь тогда я понял, как мне повезло с гидом: Задиг-бей детально изучил город и поведал обо всех его достопримечательностях, пока я их разглядывал в подзорную трубу, которую он прихватил с собою. Помнится, вначале он обратил мое внимание на храм во славу основания цитадели, ровесницы Рима! И здесь, сказал Задиг-бей, боги приложили руку к рождению города: пять дэвов сошли с небес и указали место на берегу реки; бессмертные стояли на столпах, каждый держал во рту колос в знак благословения жителей: «Пусть голод никогда не посетит ваши края».
Удивительная легенда вкупе с видом расстилавшегося внизу города произвела на меня сильное впечатление. Еще острее я почувствовал свою чужесть и пропасть, отделявшую меня от цитадели. Я припомнил оскорбления подмастерьев и вдруг подумал, что, наверное, они правы: и впрямь, это беспардонная наглость — навязывать свое присутствие столь неповторимому, древнему и самобытному поселению.
Я поделился своим выводом с Задиг-беем, однако он категорически его опроверг:
— Необычность Кантона в том, что весь он полон напоминаниями о чужаках. Знаете, даже ангел-хранитель города — иноземец, он вообще-то ачха!
— Невероятно! — воскликнул я, но Задиг-бей заверил, что так оно и есть, и в доказательство направил подзорную трубу на храм богини Гуань Инь, которая, согласно легенде, была бхикшуни — буддистской монахиней из Индии, отказавшейся от Бодхисаттвы, просветления и блаженства нирваны, дабы заботиться о простых смертных.
Не правда ли, это потрясающий факт: божественная покровительница Кантона некогда носила сари?
Не успел я оправиться от изумления, как Задиг-бей перевел трубу на монастырь вдалеке, где столетиями обитали индийские буддисты, в том числе знаменитый монах Дхарамьяса из Кашмира.
Но это еще не все! Ниже по реке стоит храм, основанный самым известным буддистским миссионером Бодхидхармой, уроженцем Мадраса, в Кантон приехавшим из южной Индии.
И на этом чудеса не закончились: Задиг-бей показал на крышу самой старой в мире мечети, построенной еще при жизни пророка Магомета! Внушительное сооружение внешне ничем не отличается от обычной китайской церкви, за исключением минарета, какой видишь в любом мусульманском святилище Бенгалии.
Но как же так вышло, спросил я, что выходцы из Индии, Аравии и Персии смогли построить монастыри и мечети в городе, запретном для чужеземцев?
И тут я узнал, что так было не всегда: в прежние времена, сказал Задиг-бей, в Кантоне обитали сотни тысяч индусов, арабов, персов и африканцев. В эпоху династии Тан (известной великолепными лошадьми и картинами!) императоры предлагали чужеземцам обосноваться в Кантоне вместе с женами, детьми и слугами. Им были разрешены собственные суды, церкви и свободное передвижение. Арабы, чрезвычайно любившие этот город, называли его Зайтун, то бишь «олива». Здесь бывал даже Марко Поло, и, возможно, он смотрел на город с того самого места, где сейчас стоял я!
Не удовольствовавшись сказанным, Задиг-бей решил удивить меня еще больше.
— Вы знаете, как Жемчужная река получила свое название? — спросил он и, услышав мой отрицательный ответ, направил подзорную трубу на остров неподалеку от иностранного анклава — каменистый кусочек суши с руинами построек, чужеземцами прозванный «Голландской дурью». — Китайцы именуют этот остров иначе — Жемчужным. Легенда гласит, что его не было до приезда заморского торговца драгоценностями — то ли араба, то ли армянина, то ли индуса. Независимо от роду-племени, для своего ремесла он был слишком неловок, ибо самый дорогой жемчуг уронил в реку. Вы подметили, какие тут мутные воды, в которых все мгновенно исчезает? Все, но не тот жемчуг. Лежа на дне, он светился, точно фонарь, и медленно рос, покуда не превратился в остров. С той поры водный поток, называвшийся «Западной рекой», получил имя Чжуцзян, то бишь Жемчужная река.
Вообрази, как я был ошарашен!
— Немыслимо! — воскликнул я. — Неужто я должен поверить, что своим именем Жемчужная обязана индусу?
— Да, сие вполне возможно, — кивнул Задиг-бей.
— А что произошло потом? Почему арабы, персы и индусы отсюда убрались?
— История знакомая: династия Тан пришла в упадок, народ разобщился. Возникли голод, беспорядки, и, как обычно в такие времена, нашлись смутьяны, постаравшиеся взвалить вину на чужаков. Повстанцы ворвались в город и убили всех — мужчин, женщин и детей, сто тысяч с лишним человек сгинули в потоке крови. Память о том была столь горька и неизгладима, что целые столетия заморские гости сюда не казали носа. — Задиг-бей помолчал и гордо улыбнулся. — Но когда иностранцы вновь проторили дорогу в эти края, первыми были мои земляки.
— Армяне? — уточнил я.
— Да, — кивнул Задиг-бей. — Одни посуху прибыли из Лхасы, где со времен Римской империи была большая армянская община. Другие морем добрались из Персии и с Индостана. К четырнадцатому веку в Кантоне жили сотни армян. Одна женщина даже построила армянскую церковь.
— Прямо в городе, обнесенном стенами?
— Вероятно. Только учтите, это было почти пятьсот лет назад, тогда стены здесь не стояли.
— Но, значит, иностранцев допускали в город?
— О да, ведь запрет ввели всего около ста лет назад. — Задиг-бей вновь развернул трубу к «Голландской дури». — Когда в Кантон прибыли первые голландцы, им потребовалось место для пакгаузов, какие португальцы обустроили себе в Макао. Им выделили этот островок, и голландцы испросили разрешение построить там госпиталь для хворых моряков. Ну как этому откажешь? Китайцы дали добро, и голландцы завезли на остров уйму странно тяжелых кадок и бочонков, в которых, по их словам, были провизия и стройматериалы. Но как-то раз одна такая бочка упала, раскололась, и из нее выкатились пушечные ядра! «Что же это за еда для хворых?» — спросили китайцы, но ответа, естественно, не получили. Стало ясно, что под видом госпиталя голландцы затеяли строительство форта! Уличив их в обмане, китайцы не устроили скандал, но избрали путь, который отныне стал их излюбленной тактикой в противостоянии с европейцами: бойкот. Они перекрыли подвоз провианта, и вскоре голландцам, подъевшим все свои запасы, пришлось покинуть остров. Китайцы уразумели, что европейцы ни перед чем не остановятся ради захвата их земель, но, надо отдать им должное, они, в отличие от других восточных наций, люди практичные. Если возникает проблема, они ищут ее решение. И вот чем они ответили — Городом чужаков. Он возник не от желания китайцев держать на удалении всех иноземцев, но оттого, что европейцы дали им массу поводов для недоверия.
Ты не представляешь, милая Пагли, какое живительное воздействие оказал на меня этот рассказ!
Кантон предстал в совершенно ином свете, и явись передо мною Джаква, я бы сказал ему, что я вовсе не из тех чужаков с пушечными ядрами, но скорее тот, кого в эпоху Тан сюда влекло искусство — живопись и фарфор.
К счастью, объяснения эти не понадобились, ибо на другой же день на пороге моем возник Джаква собственной персоной! Рука его была в лубке, наложенном костоправом, но это не помешало ему заключить меня в дружеские объятья!
Ты, конечно, понимаешь мою радость от того, что Джаква ни на миг не приравнял меня к злодеям с майдана: напротив, он ужаснулся, узнав об обвинениях, какие обрушили на меня его товарищи. Позже он укорял их столь яростно, что в знак извинения они преподнесли мне картину, на которой мы с Джаквой рука об руку прогуливаемся по майдану. Пусть это не шедевр, но я в жизни не владел ничем драгоценнее!
Так что, о моя прекрасная роза Паглсбери, все опять хорошо: я воссоединился с другом, хандра меня оставила, и я так счастлив, что не могу представить день, когда придется покинуть этот город…
Даже на секунду не допускай мысли, милая Пагли, что я забыл о твоих камелиях — ничуть! Как только возобновится движение на реке, я тотчас предприму новую попытку добраться до Фа-Ти.
В заключение не могу пройти мимо эпизода, о котором ты поведала в своем последнем письме — твоей маленькой стычке с корабельным коком. Не принимай это близко к сердцу, дорогая, — в твоем замечании, что на камбузе пахнет как в crêperie, блинной, нет ничего дурного. Кок обиделся зря. Видимо, он, не владея французским, не понял твоего комплимента его блинам и расстроился, совершенно ошибочно посчитав, что ты сравниваешь его камбуз с нужником, который в грубом английском просторечье именуется crappery, то бишь, извини, сральником.
Ах, как хотелось бы видеть лицо кока после твоих слов о том, что ты обожаешь запах поджаристых crêpes! Клянусь, это было нечто незабываемое!
Бахрам свою религию чтил, однако не фанатично — он бы и рад дотошно соблюдать все обряды, но этому препятствовали условия деловой жизни. И все же он не расставался с седре и кошти, а на прикроватной тумбочке всегда лежал том Хорде Авесты[53]. В Бомбее он частенько сопровождал Ширинбай в ее ежедневных посещениях Храма Огня и старался не пропускать проповедей муллы Фероза. В Кантоне он сам ухаживал за жертвенником в своей спальне: каждодневно окуривал ладаном изображение Пророка, регулярно менял под ним цветы и фрукты и следил, чтобы лампада горела всегда. Но, главное, стремился по возможности не изменять основным принципам зороастризма, привитым с детства: хумата, хухта, хваршта — добрые мысли, добрые слова, добрые дела.
Добродушным, но почтительным отношением к религии Бахрам не отличался от соплеменников, однако разнился с ними отсутствием легковерия — в кругу торговцев он был в числе тех немногих, кто никогда не искал руководства провидцев, астрологов, прорицателей и прочих. Если в том он был белой вороной, то лишь потому, что больше полагался на собственный ум и свою дальновидность, нежели ворожбу знахарей-ясновидцев.