[56] написал его портрет, он был приглашен на обед с королевской четой. После ван Дейка ни один иностранный художник не удостаивался подобного приема в Лондоне. Однако, несмотря на громадный успех, жизнь его закончилась бесславно. По возвращении в Кантон он влюбился в женщину незнатного рода, которую одни причисляли к лодочницам, другие к «цветочницам».
Читква уже был отцом изрядного выводка детей от многочисленных жен и любовниц, однако вопреки яростному противодействию дальних и близких родичей взял под крыло свою новую возлюбленную, которая родила ему сына. Этого ребенка и его мать он окружил любовью и заботой, каких прежде от него не получал никто. Как ты понимаешь, это породило большую зависть и немалые опасения касательно судьбы семейной собственности. Неизвестно, имело ли все это отношение к смерти Читквы, скажем только, что он внезапно испустил дух после застолья, из-за чего возникли упорные слухи об отравлении. Как бы то ни было, у юной наложницы и ее сына отобрали все, кроме единственного слуги, и остались они одни на белом свете.
Будь обстоятельства его рождения иными, мальчик, прошедший кое-какое обучение у своего отца, легко пристроился бы в одну из бесчисленных кантонских студий. Но городские художники, представлявшие собою тесно спаянный мирок, не пожелали принять его в свою среду. Парень перебивался случайными заработками, делая иллюстрации для ботаников и коллекционеров. История гласит, что некий богатый американец подметил способного юношу и увез его в Макао, где помог ему открыть собственную студию. Вот тогда-то молодой человек и взял себе имя, под которым прославился — Аланцае.
Как нередко бывает с потомством, зачатым, так сказать, на изнанке простыни, он пошел в отца гораздо больше любого другого из детей Читквы. Вскоре Аланцае стал самым известным портретистом в Макао, и к нему повалили валом чужеземные торговцы, капитаны и, разумеется, местные чиновники-португальцы, заказывавшие изображения собственных персон, а также своих отпрысков и, уж конечно, супружниц. Среди этих деятелей был один идальго благородных кровей и преклонных лет из числа тех сверчков, что уютно стрекочут в щелях древних империй и, используя связи, намертво вцепились в свои должности. Прежде сей прекрасный кабальеро служил в Гоа, португальской метрополии в Азии, где потерял одну жену и обзавелся другой: первую супругу унесла малярия, и он женился на шестнадцатилетней девушке, на полвека моложе его. Новобрачная-метиска происходила из некогда знатной, а ныне переживавшей трудные времена семьи и была по всем статьям писаной красавицей, можно сказать, розаном; и вот муж, ошалевший от радости, что заполучил этакую бутоньерку в свою петлицу, заказал ее портрет, дабы запечатлеть всю утреннюю свежесть ее очарования.
Признаюсь, милая Пагли, история эта меня заворожила, и я как будто собственными глазами вижу прелестную сеньору индо-португальских кровей и юного красавца, китайского художника: она в кружевной мантилье, он, темноглазый и длинноволосый, в шелковом балахоне. Вообрази молоденькую женушку, которая принадлежит дряхлому старцу, не способному на исполнение супружеского долга, и полного сил живописца с девственно чистой душой. Видишь ли ты, как под присмотром хмурых дуэний, перебирающих четки, они ловят взгляды друг друга? Но все это, увы, напрасно! Сеньора столь же благочестива, сколь хороша собой, она не уступит соблазну, и страсть художника, не найдя иного выхода, выплескивается на холст. Кисть нежит и ласкает его, горячим ярким фонтаном изливается чувство, и вот семя брошено, в живописном образе зарождается жизнь, которая приходит в мир как дитя любви, как нечто прекрасное, что еще больше укрепляет привязанность, возникшую в миг творения. И все же… и все же… осуществление сего невозможно. Общество не спускает с них сурового взора. Однако небеса сжалились над влюбленными: старый кабальеро, дряхлевший, как я уже сказал, не по дням, а по часам, почил вскоре после завершения портрета (говорят, с ним его и похоронили). После кончины старика сеньора остается в Макао якобы для того, чтобы скорбеть над его могилой, но очень быстро секрет выходит наружу: она стала тайной женой Аланцае!
Вообрази скандал, сплетни и злословье: от пары отвернулись все их знакомые — китайцы, европейцы и даже земляки из Гоа. Поток заказов вдруг пересох, художник, некогда такой востребованный, стал парией, он влачит жалкое существование, зарабатывая на жизнь изготовлением вывесок и безвкусной росписью стен. Но эти двое все равно счастливы, ибо они обрели друг друга, и вскоре их любовь вознаграждается бесценным даром — дочкой Аделиной. Они ликуют, еще не зная, что конец их счастья близок — дни Аланцае сочтены, к нему уже подкрадывается мрачная смерть, принявшая обличье тифа.
После его кончины сеньора, выбиваясь из сил, доводит дочку до порога отрочества, а затем и сама безвременно сходит в могилу, и юную Аделину отдают в приют, где сироты и дети из малоимущих семей кое-как существуют на милостыню общества.
Коротко говоря, Аделина (больше известная как Адели) была не того нраву, чтобы вечно торчать в стенах сиротского приюта. Она сбежала в Макао, где со временем стала самой знаменитой куртизанкой (по слухам, тогда-то мой папаша ее и приметил, а что еще о том говорят — предоставляю твоему воображению).
Как водится, покровителей не устраивало, что приходится делить такую красотку с соперниками. Между любовниками, среди которых было много людей богатых и влиятельных, разгорелась яростная борьба, но победа досталась тому, с кем никто не мог состязаться. В какой-то момент своей жизни Адели стала заядлой опийной пристрастницей, и ею завладел человек, исправно снабжавший ее зельем; безымянный и безликий, словно тень, он носил прозвище Старший Брат. В роли его содержанки Адели, как ты понимаешь, превратилась в птицу в золотой клетке и была отрезана от своей прежней жизни. Дабы отсечь любые сомнения в ее верности, новый хозяин перевез Адели из Макао в кантонское поместье, куда и наведывался на досуге. Но люди такого сорта редко имеют возможность расточать время на любовницу, как бы того ни хотелось; когда Старший Брат не мог навестить ее лично, через своего доверенного помощника он присылал подарки в виде денег, украшений и опия. Вот тот молодой человек и стал единственным звеном, связующим Адели с внешним миром, ее спасательным кругом.
Вряд ли нужно говорить, чем все это закончилось: их, разумеется, накрыли, парень бесследно исчез, а что до Аделины… Говорят, она предпочла броситься в реку, нежели жить без любимого.
Дочитав досюда, ты, милая Пагли, вероятно, задашься вопросами, какие возникли и у меня: зачем господину Чану этот портрет? Кто ему Адели? И кто он такой? В поисках ответов ты наверняка придешь к тем же догадкам (открытиям?), что сами собой напрашивались в моих рассуждениях… Только не опасайся, что эти неизбежные ошеломляющие умозаключения помешают мне исполнить взятый заказ, а также долг перед мистером Пенроузом — твой бедный Дрозд не такая уж рохля, как можно подумать…
Через четыре недели ты, дражайшая графиня Паглинбергская, получишь мое очередное письмо, а дотоле прощай!
С наступлением февраля стали просачиваться сообщения о скором прибытии нового назначенца — Верховного комиссара, Имперского наместника. Эти сведения Совет получал в основном через переводчика Палаты — Сэмюэля Фирона.
Члены Совета с нетерпением ждали отчетов этого молодого стройного блондина, и при всяком его появлении по гостиной пробегала рябь волнения. Редактор Слейд с особой настойчивостью обхаживал юного переводчика и давеча подтянул его к своему столику, зацепив рукояткой трости за локоть.
— Ну что, мой мальчик, есть ли какие новости?
— Так точно, мистер Слейд.
— Тогда присаживайтесь, я хочу услышать их из ваших уст. Мистер Бернэм уступит вам свой стул. Правда, Бенджамин?
— Да, конечно.
Фирон подсел к столику, за которым уже расположились Дент и Бахрам. Новость, которую он сообщил, изумила всех: оказывается, дорожные издержки комиссар оплачивает из своего собственного кармана! Мало того, он делает все возможное, чтобы не вводить государственную казну в ненужные расходы.
Известие было встречено недоверчивыми возгласами: мысль, что мандарин не захочет поживиться за казенный счет, казалась несуразной. Все, в том числе и Бахрам, согласно покивали, когда мистер Бернэм высказал мнение, что комиссар просто рисуется, дабы одурачить простофиль.
— Попомните мои слова: удавку затянут тем туже, чем незаметнее накинут.
Все долго переваривали сию мудрость.
Нынче Фирон вновь принес удивительную новость, но Слейд лишь досадливо крякнул, ибо не успел усадить его за свой столик — толмача перехватил мистер Уэтмор.
— А, Фирон! — вскричал без пяти минут председатель Палаты. — Угостите нас чем-нибудь интересным?
— Да, сэр, есть чем.
Все столики тотчас опустели, народ сгрудился вокруг переводчика.
— И что же вы узнали?
— Говорят, сэр, прибытие Верховного комиссара откладывается.
— Вот как? — ехидно сказал Слейд. — Вероятно, он страдает от последствий слишком бурного празднования Нового года?
— Никак нет, сэр. Насколько я знаю, комиссар встречается с учеными, в первую очередь с теми, кто сведущ в жизни заморских земель.
И вновь раздались недоуменные возгласы: членам совета казалось невероятным, что существуют китайские ученые, проявляющие интерес к зарубежью. По крайней мере, многие были готовы согласиться со Слейдом, который, оглушительно реготнув, сказал:
— Чтоб мне лопнуть, господа, все опять упрется в ревень!
Все прекрасно помнили, что прежние попытки китайцев изучить жизнь рыжеволосых бесов всегда заканчивались нелепыми выводами, как, например, в случае с ревенем. Эта культура составляла лишь крохотную долю в кантонском экспорте, но местные власти почему-то были убеждены, что без сего насущного элемента европейского меню чужаки мгновенно погибнут от запора. В моменты конфронтации китайские чиновники не раз вводили эмбарго на экспорт ревеня. Обстоятельство, что ни один чужеземец не разбух и не лопнул, ничуть не поколебало их веры в свою теорию.