В устье Жемчужной реки, взбаламученном встречными течениями и забитом лодками, требовалось незаурядное судоходное мастерство. Наблюдая за матросами, Полетт отметила, что «Кисмат» разительно отличается от «Ибиса» и «Редрута» не только обликом, но еще и работой команды. Она-то полагала, что китайский «лауда» сродни индийскому «накхода», целиком или отчасти соединяющему в себе ипостаси шкипера, суперкарго и судовладельца. Однако Бабурао управлял судном совершенно иначе, нежели капитаны на Хугли или в Бенгальском заливе; мало того, в команде «Кисмата» было несколько женщин, работавших наравне с мужчинами. Никто из матросов, независимо от пола, не потерпел бы грубого приказа в категоричном тоне, и потому Бабурао обращался к ним льстиво, словно пытаясь убедить в разумности своих пожеланий. Самое удивительное, что по большей части он вообще молчал, ибо все, похоже, и без подсказки знали, что им надо делать, не мешкая оспорить всякое указание. Возникавшие конфликты обычно разрешались не демонстрацией капитанской власти, но вмешательством одной из женщин.
Несколько часов джонка осторожно лавировала меж рыбацких лодок, острозубых рифов и истерзанных волнами островков. И вот по носу замаячила скала в кайме сердитых бурунов.
— Остров Линтин, — сказал Бабурао.
Джонка медленно вошла в бухту на восточной оконечности острова, где на якоре стояли два необычного вида судна иноземной постройки: лишенные мачт и такелажа, они смотрелись вдоль разрезанными бочками.
Это были последние брандвахты, поведал Бабурао, британская и американская, которые использовались только для хранения опия перед его дальнейшей развозкой. Много лет они стояли на приколе у Линтина, давая возможность торговцам опием избавиться от груза и спокойно миновать таможенные посты в устье Жемчужной реки. Еще недавно тут было полно чужеземных судов, хлопотливо освобождавших свои трюмы от «мальвы» и «бенгали», а флотилия «резвых крабов» готовилась доставить этот груз на материк.
Однако зловещий вид изуродованных судов не мог испортить первозданную красоту острова, над крутыми холмами которого проносились облака. Прежде чем бросить якорь, Бабурао терпеливо маневрировал на середине бухты.
Затем последовал еще один обряд с благовониями, подношениями и сжиганием бумаги.
— Опять пуджа? — спросила Полетт, но спутник ее почему-то медлил с ответом. Она уже начала раскаиваться в своем любопытстве, и тут Бабурао вдруг сказал:
— Да, но не такая, как перед отплытием. Иная.
— Какая же?
— Поминание моего дада-бхай, старшего брата, который здесь сгинул… Случилось это давно, но я, оказавшись в этих местах, всегда тут останавливаюсь.
Старший брат, рассказал Бабурао, тоже плавал на «Кисмате», унаследовав занятие отца и деда. Но однажды кто-то ему сказал: «Ты парень крепкий, шел бы в гребцы „резвого краба“. Заработаешь несравнимо больше, чем извозом и ловлей рыбы». Удержать его не вышло, он подрядился гребцом. Работа была тяжелая, однако за каждую ездку брат получал премиальные в виде шматка опия, который мог продать и выручить деньги. Но, совсем юнец, он частенько сам выкуривал свою премию. Вскоре он работал только за опий, без которого уже не мог обойтись. За несколько лет брат так ослаб телом и умом, что больше не мог служить ни гребцом, ни кем другим. Превратился в тень самого себя и целыми днями лежал на баке «Кисмата». Однажды, когда джонка бросила якорь вот в этом месте, он перевалился через борт, и больше его не видели.
— В то время я, чхота-бхай, младший из четырех братьев, был совсем маленьким. Отец решил, что для меня будет лучше уехать, и нашел мне место слуги на манильском судне. Он понимал, что иначе я тоже стану опийным пристрастником, как мои братья.
— Значит, это случилось не с одним братом?
— Нет, два других пошли той же дорожкой. Они видели, что произошло со старшим, но не совладали с собой — возжелав денег, стали гребцами «резвых крабов». Одного брата нашли возле Вампоа, его обезглавленное тело плыло по протоке. До сих пор неизвестно, кто и за что его убил, но ясно, что это было связано с «черной грязью». Второй брат прожил дольше, успел жениться и народить детей. Но он тоже курил опий и умер в двадцать с небольшим. После этого отец решил продать джонку — мол, опий превратил реку в ядовитый поток. Весть о его решении застала меня в Калькутте. Но я не мог допустить продажи «Кисмата», ведь я вырос на этой лодке. Я любил эти воды и подумал, что пора сюда вернуться.
— Не жалеете? — спросила Полетт.
— Сказать по правде, даже не знаю. Смотрю вокруг и все больше тревожусь. За сыновей и внуков. Как им жить, не задохнувшись в ядовитом дыму? — Бабурао помолчал и взял ее за плечо: — Идемте, я вам кое-что покажу.
Он помог Полетт забраться на площадку на полуюте и подал подзорную трубу:
— Смотрите вон туда. Видите форт в устье реки? Ласкары называют его шер-ка-му, «пастью тигра», а британцы — «полосатиком». Он построен недавно и кажется неприступным. Однако ночью любой может спокойно войти в него. Все часовые и командиры обкуренные. От этой чумы нет спасения.
Не прошло и часа, как в Городе чужаков все узнали о победе сторонников Дента. Вико, ознакомивший обитателей индийской фактории с подробностями заседания, как в воду глядел, предсказав триумфальное застолье: вскоре стало известно, что к вечеру соберутся друзья хозяина.
Это вызвало небольшую панику на кухне, однако к приходу гостей все было готово: шампанское охлаждено, блюда с тефтелями, оладьями и пирожками ждали подачи на стол.
Первыми пришли Дент и Бернэм, за ними подтянулись Слейд и другие. Подавальщики, обслуживавшие гостей, информировали прочих слуг о том, что происходит за столом: сперва Бернэм вознес благодарственную молитву небесам, приведшим его клан к победе, затем сет-джи провозгласил тост за истинного лидера мистера Дента.
Однако Вико не расстался с мрачными опасениями.
— Еще неизвестно, чем все закончится, — сказал он. — Пусть Дент переиграл Кинга, но комиссара ему так легко не одурачить, и патрон это понимает. Он произносит здравицы, а сам-то встревожен.
В конце вечера подавальщики подтвердили, что хозяин и впрямь чем-то слегка озабочен. Доказательством тому стал его отказ присоединиться к Денту и его друзьям, отправившимся ужинать в клубе. После их ухода он тотчас лег в постель.
В кухне челядь, не опасаясь потревожить удалившегося в спальню сета, шумно налегла на изрядные остатки шампанского и кушаний. Когда бутылки были осушены, а подносы опустошены, Вико надумал всех обучить бальным танцам.
— Идите-ка сюда, мунши-джи, — позвал он, — я покажу вам пару па. Начнем с вальса.
Место начал отбивать ритм на большой медной сковороде, остальные захлопали в ладоши, и аккомпанемент этот заглушил протесты Нила, который вскоре уже неловко вальсировал с Вико, стараясь не сбиться с шага.
Вид сей кружащейся пары вызвал безудержный смех, появился кувшин с грогом, после чего в танец влились все, за исключением Место: слуги, охранники, мойщики посуды и даже степенные менялы расшалились, как детишки. Затем, по команде Вико, музыкальный ритм сменился и был объявлен новый танец под названием кадриль. Танцоры, получившие приказ встать в два ряда и взяться под руки, ринулись друг другу навстречу так рьяно, что многие повалились на пол. Задыхаясь от смеха, народ изумлялся тому, что этакая катавасия считается танцем.
Наконец хохот стих, и все услыхали, как кто-то барабанит во входную дверь. Вико поднялся с пола и пошел выяснить, в чем там дело. Когда он вернулся, на лице его не было и следа былого веселья.
— Нарочный из Палаты, — сказал Вико. — Срочное совещание, хозяину надлежит прибыть немедленно.
На этих словах церковные часы отбили одиннадцать ударов.
— Какое еще совещание? — удивился Нил. — В этакую пору?
— Да. Китайские купцы только что вернулись со встречи с комиссаром Линем и просят чужеземцев собраться — у них очень важное сообщение. — Вико уже направился к лестнице, но, обернувшись, крикнул: — Кто нынче дневальный? Быстро к хозяину!
Дежурный слуга был изрядно пьян, пришлось облить его водой, прежде чем отправить наверх. Через полчаса Бахрам, облаченный в темную чогу, вышел из спальни; все с облегчением отметили, что тюрбан его завязан надлежаще и вообще одет он безупречно.
В такой час фонарщика было не найти, и Вико, взяв факел, сам сопроводил хозяина до Палаты.
Потянулось томительное ожидание, но вернулись они уже около двух часов ночи и сразу прошли в хозяйскую спальню, где еще с полчаса о чем-то говорили.
Когда управляющий появился в кухне, бодрствовал один только Нил, трудившийся над своей «Хрестоматией». Вико плеснул в стакан добрую порцию водки маотай.
— Что там было на совещании? — спросил Нил.
Управляющий выпил и снова наполнил стакан.
— Похоже, патрон и его друзья слегка поторопились отметить победу.
— Вот как?
— Вы не представляете, мунши-джи, какая грядет заваруха…
В главном зале Торговой палаты, полном народу, горели лампы и стоял гул голосов, как перед началом спектакля. Вико отыскал себе местечко на задах.
Двенадцать китайских купцов сидели в ряд: разумеется, Хоуква, Моуква и Панхиква, и к ним еще добавилась молодежь вроде Етука, Фонтая и Кинквы. Все они привели с собою толмачей и слуг, которые держали над ними фонари, порождавшие пляшущие тени на стенах. Чужеземные торговцы устроились в тусклой части зала: одни сидели, другие стояли — их лица маячили в сумраке, не поддававшемся свечам, мигавшим в настенных канделябрах. На одном краю нейтральной полосы, разделявшей две эти группы, выстроилась фаланга китайских толмачей, на другом высился юный переводчик Фирон.
Совещание началось с того, что купцы гильдии известили иноземных коллег об отклике юм-чаэ на письмо Палаты. Поскольку решался вопрос жизни и смерти, они отказались от делового жаргона и предпочли услуги толмачей, из-за чего каждое слово проходило через фильтр нескольких ртов.