Он вышел на улицу, сел на скамейку, которую специально сгородил для Анны Ильиничны — врыл в землю ножки, укрепил их железными штырями, покрасил черным «кузбасс-лаком», который в России применяли еще в годы Великой Отечественной войны и «кузбасс» считался лучшей краской, уничтожающей коррозию, гниль потом не брала обработанный материал.
Дышалось легко. Утро хоть и задалось смурное, сплошь в лохмотьях неподвижных облаков, будто бы мертво прилипших к небу, но все это только до первого ветра, который не замедлит принестись из степи — как только проснется, так сразу и прилетит.
Едва Широков уселся на скамейку, как рядом оказался Серый, ткнулся мордой в локоть хозяина.
— Серый, Серый… — Широков обнял пса одной рукой, прижал к себе, хотел сказать ему что-нибудь умное, но не нашелся и вымолвил задумчиво: — Тебе, собственно, и говорить ничего не надо, ты и без слов все понимаешь.
Это было верно: умные собаки разумеют людей, различают слова и вдумываются в них — все понимают, в общем, но сказать в ответ ничего не могут.
Впрочем, Широков читал, что есть немало собак, которые умеют выговаривать слова, знают и произносят по сорок-пятьдесят слов, а отдельные особи даже больше.
— Но спешить мы не будем, — немного подумав, сказал он Серому, — мы еще кое-что пшепшечим, как говорят поляки, а потом зашвандим… А? Как считаешь, дружок?
В ответ Серый завилял хвостом.
Хотелось сказать псу что-нибудь хорошее, ласковое, даже нежное, но Широков поймал себя на том, что почти не знает ласковых слов, суровая жизнь отучила его от них, вытравила из памяти, и от осознания этого ему неожиданно сделалось печально.
Граница — вещь жесткая. Кому тут говорить ласковые слова? Нарушителям, торговцам наркотиками, исламским проповедникам, рвущимся в Россию, чтобы сбить с панталыку два десятка молодых людей и завербовать их в свою секту, преступникам, норовящим удрать за кордон и укрыться там в надежде, что удастся уйти от правосудия и вообще избежать кары, — еще кому-то из этого темного ряда?
Можно было говорить, когда рядом с ним находилась Аня, когда они имели дом, хранящий тепло, надежный, как крепость… Но Ани уже давно нет в живых. И дома нет — все это осталось в прошлом, в том мутном времени, которое и временем-то назвать было нельзя.
Скорее это было безвременье, оставившее по себе саднящие воспоминания, боль и недоумение: почему так быстро сумели перевернуться и стать оборотнями люди, которые раньше звали их к светлому будущему, призывно взмахивали руками и требовали, чтобы народ шел за ними?
Хорош был бы сейчас Широков, если бы последовал за ними, для него в таком разе существовал бы один выход — сунуть пистолет под сердце и нажать на спусковой крючок.
— А что, если действительно махнуть в Сковородино? — неожиданно спросил он у пса.
Серый сидел рядом и молчал — он теперь был прочно повязан с человеком, задававшим сейчас ему сакраментальный вопрос… Главное для него отныне было другое — не потерять бы Широкова — усталого, заклеванного жизнью, обстоятельствами, от него не зависящими, бедой, сумевшей даже оставить на его лице след, — Серый, умевший немного разбираться не только в речи, но и в чувствах людей, понял, что женщина, без которой хозяин не мыслил себе жизни, погибла…
Вместе с ней погас и свет в окошке. Да и в конце тоннеля, наверное, тоже погас. Пес свесил голову на грудь, — поза его была печальной, — потом потерся головой о локоть Широкова, прося, чтобы тот не забывал Серого, а Серый, в свою очередь, не забудет его.
Широков понимающе хмыкнул, обнял пса за голову и прижал к себе.
Через час он выгнал со двора машину, раскочегарил немного мотор — было холодно, и вездеходный автомобиль, прямой потомок отечественных «козлов», бывших очень популярными в послевоенной стране в пятидесятые и шестидесятые годы, нагревался трудно и вообще начинал работать не сразу (как и заводился, для этого надо было изрядно попыхтеть), — и решил проехаться по старым точкам, которые уже прошел…
Прошел неудачно — успеха не достиг.
Надо было все-таки найти себе работу, заниматься извозом — дело не самое достойное для человека, который когда-то носил военную форму с майорскими погонами. Широков вздохнул устало, усадил Серого рядом с собой и, проехав до конца улицу, на которой стояли дома дяди Вани и Анны Ильиничны, очутился на площадке, где останавливался автобус, совершавший рейсы в соседний райцентр.
— Ну что, Серый, куда поедем, налево или направо? — спросил Широков у пса.
Серый повернул голову направо.
— Ага. Понял. Не дурак, — проговорил Широков удовлетворенно. — А что у нас направо? Рыбкомбинат. Поехали в цеха, где пахнет копченым судаком и вялеными сомовьими балыками.
Едва Широков подъехал к проходной, как из дверей боком выдвинулся широколобый человек со скошенным подбородком и глубоко запрятанными под брови глазами. Это был начальник охраны, Широков помнил его по прошлому своему приезду.
— Ну что, опять прикатил устраиваться на работу? — спросил начальник охраны.
— Опять.
— Хм… хм. — Начальник охраны смерил его с головы до ног прищуренными глазами. — Есть у меня одно место, но за него надо заплатить.
— Как заплатить?
— Очень просто. Ты кладешь десять тысяч рублей вот сюда, — он похлопал себя по готовно оттопыренному карману форменного кителя, — а я подписываю тебе заявление о приеме на работу.
— А иначе никак нельзя?
— Никак. И имей в виду, мужик, — такие предложения я делаю только один раз в жизни.
— Что, никогда не повторяешься? — Широков усмехнулся.
— Стараюсь не повторяться. — Начальник охраны тоже усмехнулся.
Все сделалось понятно, как Божий день в дождливую пору, все находилось на ладони, на виду. Широков развернулся круто и пошел к своей машине, из окошка которой выглядывал Серый.
Конечно, надо было высказать этому щипачу все, что он о нем думает, употребить на это все буквы алфавита, вплоть до твердого знака, но Широков не стал этого делать. В висках у него забились — признак гнева, в такие минуты Широков запросто мог впечатать кулак в чей-нибудь подбородок, — но он быстро взял себя в руки.
— Работа есть, условий нет, — сообщил он Серому, усаживаясь за руль, — вместо анкеты по учету кадров этот солитер подсунул мне свой пустой кошелек. Решил, что я его наполню ценными бумажками.
С места он газанул так, что с ближайшего дерева чуть не попадали вороны. Но, слава богу, обошлось без увечий. Вороны возмущенно загалдели, провожая недобрыми взглядами машину Широкова.
В транспортной конторе, которая занималась в основном тем, что развозила по России сладкие местные арбузы, свободных мест-вакансий не было.
— Даже места помощника водителя нет? — спросил Широков у зачумленного небритого мужика, заместителя директора конторы.
Тот замотал головой.
— Нету места даже второго помощника водителя, — заявил, — скажу более: у меня шесть человек на очереди стоят, ждут, когда какая-нибудь дырка образуется.
— Все ясно: нашему теляти не дано сторговать новые галоши у волка, — непонятно выразился Широков и покинул контору.
На улице посветлело, солнце хоть и не выглянуло, но находилось где-то совсем рядом, невысоко, еще немного и просунется светило в какую-нибудь межоблачную прореху, вызолотит деревья и землю, снимет с души тяжесть. Широков пригнулся, скосил глаза вверх, стараясь поймать в выси светлое пятно, похожее на мутный круг электрического фонаря, но пятна многообещающего, притягательного, не увидел…
Широков сделал правый поворот и через несколько минут очутился на привокзальной площади. Честно говоря, с некоторых пор он старался объезжать эту площадь стороной — не очень-то приятные воспоминания возникали в голове при виде ее, — и только тут Широков понял, что свернул не там, поспешно надавил ногой на педаль газа. В следующее мгновение осознал, что сделал это поздно: навстречу ему, сразу с двух сторон, наперекос, неслись трое темнолицых, что-то орущих людей. Что они там орали, не было слышно, но рты распахнуты широко. Позади троих топал еще один — Тофик.
В общем, это был знакомый Широкову народ, местный извоз, мелкокалиберная мафия. Лучше бы, конечно, не встречаться с нею, но чему бывать, того не миновать. Широков стиснул зубы.
Серый напрягся, зарычал, шерсть на загривке поднялась дыбом — пес все понял и едва Широков открыл дверь, он стремительно, ловко прыгнул со своего сиденья в пространство, образовавшееся перед хозяином. Широков удивился — как же Серый умудрился так ловко проскочить, — как нитка в иголку.
Совсем не к месту, будто из иных нетей, из иного мира, в голове возник голос — возможно, это был голос из его детства: «Что сделать для того, чтобы верблюд не проскочил в ушко иголки?» Ответ был прост: «Завязать на конце его хвоста узел». Только-то и всего?
Только и всего.
Как все-таки не к месту возникают в голове, в мозгу, в ушах, пробиваясь сквозь болезненный звон, все эти поучающие голоса… Широков поморщился.
Серый занял место перед радиатором «уазика», словно бы телом своим хотел прикрыть корпус автомобиля.
Продолжая морщиться, Широков пошарил пальцами по полу кабины, пытаясь нащупать что-нибудь дельное, чем можно будет отмахнуться от налетчиков.
Ничего не было — ни заводной рукоятки, ни дубинки, ни хотя бы обычного гаечного ключа, который можно было бы зажать в пальцах — все кулак тверже будет, и наносить удары станет не так больно…
Иногда он оставлял под сиденьем домкрат — заморский, изящно сработанный домкрат этот был бы хорошим подспорьем, и вряд ли бы налетчики, увидев его в руках Широкова, полезли в драку, постарались бы включить в работу мозги, не только то, чем начинены их задницы, но домкрат лежал сзади, в инструментальном ящике. Пока он доберется до заморского инструмента, налетчики сумеют не только искалечить самого Широкова, но и сжечь его машину.
— Вот мать честная! — Широков поспешно выпрыгнул из уазика: надо было спасать Серого.