Но налетчики, увидев Серого с оскаленной мордой и поняв, что он может изувечить любого из них, надавили на тормоза — только снежная грязь из-под ботинок полетела в разные стороны. Число их увеличилось — подельников догнал Тофик, встал в нестройные ряды и замер с открытым ртом, в замешательстве глядя на Серого.
А Серый сгорбился угрюмо и тяжело, с опасным хрипом зарычал. В этой ситуации он хорошо знал, что надо делать, не то, что на площадке во время собачьего боя.
Оценив ситуацию, Широков медленно, со вкусом оглядел налетчиков и произнес с усмешкой:
— Это называется: «Приплыли. Картина маслом», — при Сером эти люди не посмеют напасть на него.
Он неспешно забрался в машину, распахнул дверь со стороны пассажирского сиденья, позвал негромко:
— Серый!
Пес, и без того немаленький, неожиданно распрямился, сделался еще больше, еще выше, рыкнул на прощание и с достоинством развернулся.
Из этого несостоявшегося боя они с хозяином уходили победителями.
Прыгнув на пассажирское сиденье, пес снова выпрямился, головой достал до потолка кабины и, угрюмо глядя сверху вниз на людей, еще две минуты назад готовившихся атаковать его хозяина, зарычал вновь. Широков включил первую скорость и повел «уазик» прямо на налетчиков, стоявших перед машиной нерешительной стенкой. Ощущал он сейчас в себе такую злость, что если бы понадобилось наехать на кого-нибудь из них, обязательно наехал бы.
Стенка, немо таращившаяся на «уазик», на Серого, вознесшегося под самую крышу кабины, оробело расступилась.
М-да, делать в этом городе Широкову было нечего, здесь его никуда не пустят, нигде не приветят, здесь он — человек пришлый, неведомый, а значит — чужой. От осознания этого на душе сделалось холодно, в глаза словно бы сыпануло колючим снегом, вышибло слезы. Широков вытащил из кармана платок.
— Ну что, Серый, — проговорил он негромко, — чего будем делать — останемся в этом городе или уедем отсюда?
Пес молчал.
— И у тебя и у меня об этом населенном пункте остались не самые лучшие воспоминания, — продолжил Широков. — Как говорил один мой не самый глупый приятель: нет слов — душат слезы.
Он решил сегодня никуда больше не ездить, пусть пройдет пара дней, малость утихнет озноб, а там видно будет. Серьезные шаги не следует совершать поспешно, все надобно хорошенько обмозговать, взвесить и уж потом делать следующий шаг. Обдуманный. Широков усмехнулся невесело — уж очень он сейчас стал походить на Бузовского. Тот всегда был донельзя расчетлив. Широков усмехнулся еще раз.
Здесь его держит, если честно, одно: граница, которая проходит совсем недалеко от городка, держит жизнь подле нейтральной полосы, без которой Широков не мыслил себе существования… Но дорога к границе закрыта для него до тех пор, пока где-то наверху сидит Бузовский. Даже не он сам, а люди, которые находятся рядом с ним.
Несмотря на свою великосветскую фамилию, Бузовский происходил не из «графьев» или «князьев», выбрался он в мир этот из тамбовской глубинки, из села, неподалеку от которого дедушка Мичурин проводил свои опыты, любил сидеть, свесив ноги с ветки земляники и слушать пение веселых птиц, неведомо из каких яиц вылупившихся и с кем скрещенных — может быть, с червяками, а может, с пионерскими горнами, этого не знал никто — на выращенных Иваном Владимировичем новоделах и вырос редкий человеческий экземпляр по фамилии Бузовский.
После школы по комсомольской разнарядке Бузовский попал во Львов, в политическое училище, которое довольно успешно окончил. Научился громко поставленным голосом произносить речи на заданные темы, точно так же научился и молчать, в нужное время задергивать рот на молнию совершенно мертво — ни один звук не способен был протиснуться наружу, даже стон. Не говоря уже об икоте.
Хитрым крестьянским умом Бузовский очень скоро осознал, что как бы он ни напрягался, ни корячился, ни драл глотку на мероприятиях, прославляющих сильных мира сего, карьеру на этом он не сумеет сделать, и вообще вряд ли к концу жизни доберется до полковничьих звезд — застрянет где-нибудь в подполковниках и выше не прыгнет. Надо было что-то предпринимать.
И он предпринял — женился на дочери человека, который мог продвинуть его вверх.
Дочка, как и положено в таких случаях по заранее расписанному сюжету, принадлежала к числу тех перестарков, которые уже и не чаяли, что их кто-то когда-то поведет под венец. Как и дочь того человека с романтическим именем Ксения.
Один раз в жизни Широков увидел Ксению Бузовскую на новогоднем вечере в армейском доме офицеров. И больше не надо — одного раза было вполне достаточно, чтобы понять, в каком именно месте жизнь прищемила ее мужа-майора.
В родную деревню своего прищемленного благоверного Ксения так ни разу и не съездила — побрезговала. С ее подачи и сам Бузовский перестал ездить на родину.
— Деревня — это малая родина, а я принадлежу большой, — громко произнес он на том новогоднем застолье под одобрительные кивки подчиненных ему младших офицеров.
Наверное, так оно и было, раз после новогодних праздников Бузовский получил повышение. Должность его хоть и носила в своем названии политико-воспитательную нагрузку, а нагрузки такой все-таки не имела. И вел себя Бузовский порою не очень, скажем так, адекватно для командира.
К одним Бузовский относился нормально, к другим не очень, третьих постарался просто-напросто вычеркнуть из общения. А дальше майор, которому светили погоны подполковника, начал, как принято говорить в таких случаях, фильтровать свое окружение. Вполне возможно, в этом ему помогала Ксения или кто-то еще — все могло быть, только это Широкова не интересовало.
С приездом Дарьи и дом Анны Ильиничны и сама Анна Ильинична изменились: дом сделался более уютным, более обжитым, Анна Ильинична расцвела так, что носа-кнопочки на ее лице не было видно, глаза сияли, улыбка не сходила с губ, даже Хряпа с Анфисой стали вести себя по-иному — растеряли независимость и теперь бегали за Дарьей, как две маленькие собачонки.
Свой воровской промысел они бросили — получали теперь еду из Дарьиных рук и никуда ее не прятали и потом не перепрятывали, — съедали на виду и превращались в два сытых столбика, трогательно скрестивших передние лапки на набитых едой животах; но, несмотря на то, что были наполнены пищей под самую завязку, обязательно просили «депе» — добавки, дополнительную порцию.
Встретили хори Широкова на пороге, у дверей, тут же превратились в сусличьи столбики, сложили лапки и впились преданными глазами в лицо человека.
— Здравия желаю! — приветствовал их Широков. — Соскучились?
Из комнаты показалась Дарья, воскликнула обрадованно:
— Поспел как раз вовремя!
— Ты Хряпу с Анфиской отлично вымуштровала, — похвалил сестру Широков, — они теперь ведут себя как отличники боевой и политической подготовки. Единственное что — во время доклада лапки к фуражкам не прикладывают.
— Да у них и фуражек нет.
— Найдем, если понадобится.
— Садись за стол. Анна Ильинична казачий борщ приготовила… Такой вкусный, что я сама себя не могла за уши от чугунка оттянуть.
— Анна Ильинична умеет не только казачьи борщи варить.
Вся здешняя казачья еда, жгучая, как огонь, была заквашена на перце — супом, например, можно было заправлять самолеты и те будут совершать регулярные рейсы в Москву, а из Москвы в Сковородино и обратно. Казачий борщ был сварен Анной Ильиничной по тому же рецепту. Широков с удовольствием потер руки — такую еду он любил.
Во всяком случае, в брюхе никакая зараза не заведется, перец не только глистов, но и любого осьминога превратит в кучку жидкого навоза.
— Садись за стол! — подогнала Дарья брата.
— Уже сижу, сейчас только руки вымою.
— Серому тоже кое-что достанется — в борще пара хороших костей плавает. На дне кастрюли.
— Серый это оценит.
На Дарьино лицо неожиданно наползла озабоченная тень, она вздохнула и проговорили тихим, словно бы отчего-то севшим голосом:
— Через два дня мне надо уезжать — столица Вселенной город Сковородино ждет не дождется…
Это была грустная новость. Хотя и должен был наступить момент, когда Широкову придется провожать Дарью на вокзал, и он к нему готовился, но все равно новость эта была неожиданной.
Он кивнул, набрал в грудь воздуха, словно бы обжегся чем-то горячим, с трудом выдохнул.
— Жаль, — сказал он. Это было единственное слово, которое он сумел произнести.
Дарья погладила его рукой по плечу, в простом жесте этом было сокрыто много нежности и благодарности. Широков не удержался, потряс головой протестующе, как-то по-мальчишески, — он на несколько мгновений будто бы превратился в ребенка, стесняющегося взрослой ласки, положил свою руку на руку Дарьи, молча сжал ее.
— Как ты решил, приедешь в Сковородино или нет?
В Широкове, внутри, что-то дрогнуло, сдвинулось, в далеком-далеке, невидном Дарье, возник и пропал свет. Широков неожиданно почувствовал, что ему очень не хочется вновь остаться одному, не хочется заниматься бесплодными поисками работы, не хочется встречаться с Тофиком и членами таксистской братвы, которая конечно же постарается добить его, обязательно постарается, — хотя этого Широков не боялся совсем, — не хочется дышать здешним воздухом, прогорклым от невидимого дыма… Нужны перемены.
На этот раз он не был так категоричен, как в прошлый.
— Я приеду, — проговорил он, — обязательно приеду.
— Мы будем тебя ждать, — сказала Дарья, — тебе у нас понравится… Да потом, ты же знаешь: Сковородино — город пограничный, — глаза у Дарьи заблестели оживленно, — странно, что ты никогда в нем не бывал.
— Значит, расклад был такой, — скупо улыбнувшись, произнес Широков и развел руки в стороны, — а карты в этих раскладах не я раздаю, — он помедлил немного, размягченно вздохнул. — Сейчас же… сейчас будем считать, что время подоспело, пора сдать карты самому.
У ног людей в ожидании еды трогательными столбиками высились два хорька, задирали головы, стараясь понять, когда же хозяева сядут за стол. Дарья засмеялась, взяла на руки Анфису.