— Пойдем, подружка. Тебе из тети Аниного борща тоже кое-что достанется, не только Серому. И Хряпу не обделим. Хряпа! — Дарья командно стукнула себя ладонью по колену. — К ноге!
Хряпа послушно выполнил команду.
Все хорошее имеет странную особенность быстро заканчиваться — в отличие от всего плохого, которое может тянуться очень долго, очень медленно, разматывать душу по ниточке и не кончаться никогда.
Человек должен иметь семью. Если у него нет жены, то должна быть сестра, если нет сестры, должны быть племянники, двоюродные и троюродные братья — иначе говоря, обязан быть род, фамилия… Дарья сумела организовать себе этот род, семью, а Широков нет.
Впрочем, если бы не убили Аню, все сложилось бы по-иному, и жизнь имела бы совсем другие краски, и не сидел бы он в маленьком заштатном городке, не влачил бы одинокое существование, которое ему совсем не по натуре… Хотя почему-то считается, что семья и граница — понятия малосовместимые. С другой стороны, это как кому повезет.
Казачий борщ Анны Ильиничны оказался превосходным, Широков давно не ел такого борща.
День, когда уезжала Дарья, был серым, слякотным, темная морось падала не только с неба, но и с веток деревьев, с крыш, с птиц, перемещавшихся в дожде с места на место, — похоже было, что по уезжающей Дарье горевали не только небо и Широков, но и земля, дома, травы с кустами, воздух забусенного влагой пространства, солнце, пытавшееся пробиться к людям, но увязшее в облаках… Широков раскочегарил уазик получше, чтобы внутри не было холодно, и отвез сестру на вокзал, обнялся с нею, почувствовал, как что-то теплое начало щипать ему уголки глаз…
— Прости, сестричка, если что-то было не так, — пробормотал он неожиданно виновато.
— Мы ждем тебя в Сковородино. И муж мой, и дети, и я. Я — особенно. — Дарья приподнялась на цыпочках, расцеловала Широкова троекратно, по-русски, потом откинулась назад и перекрестила его. — Мы ждем тебя, — повторила она, голос Дарьин дрогнул, наполнился болью, стал хрипловатым и тонким.
Она достала из кармана платок, приложила к глазам.
— Я приеду, Даш, обязательно приеду. — Широков заторопился — его начала подгонять проводница, ширококостная, с орлиным носом женщина средних лет. Взгляд у нее был властным — привыкла дама, чтобы ей подчинялись все, кто попадает в поле ее зрения… Скорые поезда на их станции стояли мало, всего несколько минут, потому проводница так нетерпеливо и строго поглядывала на замешкавшегося провожающего, на пассажирку и с видом важного начальника постукивала сигнальным флажком по раскрытой ладони левой руки. — Приеду вместе с Серым.
— Можешь и Хряпу с Анфиской взять, мы примем всех. Под городом у нас, на Невере, есть небольшая дачка. Если в городе все не разместимся, то за городом нам точно места хватит. Всем!
— Но, Даш, ты же сама сказала, что дачка небольшая, как же все разместимся? — Широков не выдержал, улыбнулся, хотя настроение у него было такое, что улыбка не должна была держаться на лице.
— А в тесноте — не в обиде. — Дарья вновь стерла слезы с глаз. — Есть такая пословица. — Она вцепилась пальцами в поручень и поднялась в вагон.
Подал свой басовитый голос тепловоз, и состав со скрежетом дернулся, трогаясь с места.
Отправился Широков в Сковородино уже весной, в апреле месяце. Все его имущество уложилось в старый, очень крепкий офицерский чемодан и кожаную сумку, имущество Серого — две миски да кое-что из продуктов вместилось в полиэтиленовый пакет.
Честно говоря, Широков думал, что имущества будет больше, но что набралось, то и набралось, сколько посчастливилось ему нажить добра, столько он и нажил (хотя мог бы нажить больше, но чего пенять на судьбу, коли физиономия крива?).
На юге было уже жарко, пахло летом, а в Москве еще только наступала весна. Солнце, едва пробиваясь лучами сквозь сизую дымку, аккуратно ощупывало световыми кончиками землю, словно бы боялось обо что-то уколоться, но и этого осторожного тепла было достаточно, чтобы в скверах на все голоса запели птицы, радовавшиеся весне.
Впрочем, пение это тревожило душу Широкова.
На Серого пришлось брать проездной билет, как на взрослого мужика. Широков думал, что обойдется детским билетом, но не тут-то было — потребовали билет взрослый, тем и закончилась начальная стадия приключений, без которых у Широкова не обходилась ни одна дорога.
Поезд прибыл на Курский вокзал столицы ранним утром. Были слышны редкие крики носильщиков и таксистов, хмурые невыспавшиеся пассажиры не обращали на них внимания: проще было дотащить свои вещички самому, чем обращаться к дюжим малым с тележками и работавшим с ними в паре таксистам.
— Доставьте своим вещам удовольствие, прокатите их на тележке, — взывали эти бравые ребята к пассажирам и обменивались красноречивыми взглядами с мастерами гладко отполированного руля и плохо отрегулированных колес. — Доставьте удовольствие, господа!
Брали они за свои услуги много — как минимум среднюю зарплату базарного работяги, таскавшего лотки с хурмой от прилавка к прилавку, «доставленное удовольствие» явно того не стоило.
Взяв Серого на поводок, Широков вышел из вагона на перрон. Послушал птиц, поющих около длинного старого пакгауза, улыбнулся птахам, двинулся дальше. До вечера они с Серым свободны, как все вольные существа, — надо будет только выкупить заказанные билеты, — вечером сядут в скорый поезд, следующий в Хабаровск, и отправятся в долгую дорогу — на Дальний Восток, в Амурскую область…
Главное — перемещаться на другой вокзал, куда-нибудь в противоположную сторону Москвы не придется: в многодневную дорогу он отправится с этого же вокзала, может быть, даже с платформы, на которую он только что прибыл.
Он неторопливо двигался по перрону и прислушивался к шуму города, доносившемуся из-за громоздкого здания вокзала, словно бы там бушевало море. Но вязкий шум этот никак не мог проглотить угрюмую сосредоточенную тишину перрона, в которой даже глохли крики носильщиков: за вокзалом, на площади, протекала своя жизнь, здесь — своя.
Неожиданно за спиной Широкова раздался звонкий, какой-то удивленный голос:
— Никак Олег Алексеевич?
Широков не сразу понял, что звенящий голос этот адресован ему — всякий человек хоть раз в жизни бывает в состоянии, когда забывает свое имя-отчество.
Голос прозвучал вторично:
— Олег Алексеевич!
Двигался Широков неторопливо, на ходу обернулся, увидел, что его догоняет подполковник в пятнистой десантной форме и с широким улыбающимся лицом.
Увидев, что Широков остановился, подполковник приветливо замахал ему рукой.
— Олег Алексеевич!
Лицо подполковника было знакомо, только вот где он видел его, где встречался с этим человеком, Широков не мог вспомнить. Для этого нужно было время. Да потом, мало ли встреч было у него на свете?
— Вы меня не помните, Олег Алексеевич? — Подполковник даже лучился оттого, что встретился со своим прошлым, широкое скуластое лицо его сияло.
— Здравия желаю, товарищ подполковник, — проговорил Широков негромко, пытаясь забраться в прошедшее время, в туманную даль его, отыскать там подполковника, но попытка была тщетной, — лицо очень знакомое, но… Он опустил чемодан на перрон.
Ничто в нем при виде подполковника не дрогнуло, значит, и встреча их в прошлом была мимолетной. Скорее всего — так.
— Олег Алексеевич, мы с вами в Душанбе в одной комнате жили, разве не помните?
Пространство перед Широковым словно бы раздвинулось, сделалось ясным — он вспомнил девяносто четвертый год, когда четыре месяца провел в Таджикистане, в Московском погранотряде, но прежде чем отбыть в отряд, несколько дней прожил в таджикской столице, в небольшой гостиничке, где его соседом был этот подполковник — тогда еще старший лейтенант. Широков и имя его вспомнил — Федя.
— Федор?.. — вопросительно проговорил Широков, и подполковник улыбнулся так, что на щеках у него появились дамские ямочки.
— Точно, Федор я! — вскричал он. — Помните, как в ночном Душанбе мы с вами добывали водку?
Не вспомнить это было нельзя: они на вертолете попали под сильный обстрел, один офицер из их группы погиб. Измотанные, взбудораженные, заведенные, они прибыли в таджикскую столицу и решили выпить.
Водку — вонючий сучок, — можно было найти только в какой-нибудь торговой точке, которых в городе было очень немного.
С собою взяли пистолеты и по паре обойм — обстановка в Душанбе была тяжелая, тревожная, на наших офицеров нападали и «вовчики» и «юрчики», две противоположные группировки гражданской войны, — и отправились в город.
Фамилия соседа была Ронжин.
Шли молча. Направление взяли к автобусной остановке — редкие торговые точки в Душанбе располагались неподалеку от остановок, тут и народа бывало больше, и защиту от мародеров было найти проще.
Автобусная остановка, к которой они пришли, имела мрачную славу — здесь убивали наших офицеров. И вообще убивали русских.
Последнее убийство произошло на глазах у Широкова.
Автобусы ходили редко, рвано, не соблюдая расписания, народа на остановках набиралось много, — так же много народа скопилось на асфальтовом пятачке и в тот серый, с тихо накрапывающим дождем день. В толпе находились два офицера в форме-песчанке, какую носили в 201-й дивизии, выведенной из Афганистана и расквартированной в Душанбе. Значит, загорелые ребята эти служили в 201-й дивизии.
Перед приходом автобуса на улице появились два трескучих, с черным вонючим дымом мотоцикла — похоже, их заправляли бараньей шурпой или топленым курдючьим салом, очень уж они чадили и воняли, — на каждом мотоцикле гордо высились всадники. По два человека. Один человек — за рулем, второй — на скрипучем сиденье сзади.
Ничто вроде бы не предвещало беды, но когда мотоциклы приблизились к толпе, седоки выхватили из-за пазух ножи — широкие плоские пчаки, которыми можно было бриться, а мотоциклисты направили свои машины прямо на толпу.
Толпа мигом развалилась на несколько ломтей, не дрогнули только офицеры, они как стояли на небольшой, с дряблым асфальтом автобусной площадке, так и продолжали стоять. Один из них потянулся к пистолету, висевшему в кобуре на поясе, но выстрелить не успел.